- Леонид Петрович, 1990 год обозначен на картах истории бывшего Союза как Рубикон в перестроечных реформациях. Экономический тупик, лихорадка забастовок, градус политических страстей, чреватый социальным взрывом. Начало величайшей драмы - гибель сверхдержавы. И в этот период вы соглашаетесь стать во главе Гостелерадио. Будто бросая перчатку судьбе, заявляете: "Я пришел выполнить волю президента". Прагматический ум в смущении от экстраординарного поступка...

- К сожалению, многие детали нередко представляются в мифологических виньетках. Из такого разряда и упомянутая вами фраза, которую по недоразумению истолковал корреспондент "Известий". А было так. В ходе интервью позвонил премьер-министр Николай Рыжков и напомнил о плане реорганизации Гостелерадио. Я ответил, что программа готова, мы выполним волю президента. Вырванные из контекста слова стали броским политическим ярлыком. Увы, издержки нашей профессии...

Однако вряд ли у кого повернется язык сказать, что на советском телевидении я - человек случайный. Руководил им с 1985 по 1989 год. По мнению "знающих толк", это было золотое время для ТВ. Появились новаторские программы: "Взгляд", телемосты, встречи в Останкинской студии, "Телеутро", "12-й этаж", "Играй, гармонь"... Разумеется, в период столкновений двух политиков-"тяжеловесов" - Михаила Горбачева и Бориса Ельцина, Центра и РФ, парламентов и правительств мечтать о режиме наибольшего благоприятствования не приходилось. И все же, когда мне предложили оставить пост генерального директора ТАСС, вернуться на телевидение, "весы равностояния" стронули отнюдь не чувства осторожности. Помните крылатое: если не я, то кто же? Михаил Сергеевич решил создать Всесоюзную телерадиокомпанию с высоким статусом, что априори подчеркивало степень доверия. Нельзя было не делать поправок и на "броуновское движение" среди журналистов. Тех, кто работал с микрофоном или в кадре, стали перевербовывать. Как в калейдоскопе мелькали политклубы, группы, движения...

Согласен с вами, что маячила невзрачная перспектива для руководителя СМИ. На кон ставилась моя репутация, человека демократических устремлений, немало сделавшего для открытого ТВ. Но проблема выбора для меня всегда ассоциировалась с сохранением Союза! Было очевидным: разрушение началось. Моя же гражданская позиция - державная. И это превалировало при решении "быть или не быть" во главе Гостелерадио.

- Доподлинно известно, как ревностно в политбюро ЦК шлифовали стихи ершистых поэтов. Вряд ли даже в пору гласности "духовных отцов" не подтачивал соблазн поправить телесюжеты. Или жесткие проработки в ЦК партии, в правительстве главного начальника радио и ТВ Союза - всего лишь рутинная обязанность некоторых бонз?

- Формально существовал запрет - министрам и руководящим партайгеноссе не вмешиваться в работу Гостелерадио. Но то, что прежде называлось "ценными указаниями", обретало форму "просьб": хорошо бы сделать, высветить на ТВ, предоставить возможность... Благо, у нас сформировался плотный редакционный портфель. Например, программа Вознесенского. Как сейчас говорят, VIP-персоны "вживую" отвечали на вопросы. Однако телеэкран, как чудо-зеркальце в известной сказке, высвечивает дефицит не только фотогеничности, но и интеллектуального напряжения. Казусы случались похлеще сочинений Жванецкого. Однажды по "просьбе" Лигачева и Никонова пригласили в студию министра хлебопродуктов. Повод - подскочили цены на несколько сортов хлеба. Тогда это считалось чуть ли не ЧП всесоюзного масштаба. Собеседник не отличался красноречием. Сделали семь дублей...

А несколько минут спустя после телеинтервью позвонил Михаил Горбачев, устроил разнос: "Кто этого дурака выпустил в эфир?" В том же тоне я спросил, кто назначил "этого дурака"? Через несколько дней министра отправили на пенсию. Но мы вели репортажи с заседаний правительства, и тема нахлобучек не иссякала. Трубка "белого" телефона от перегрева "утюжила" уши...

В период особых политических всплесков, в частности с марта 1991 года, возникали ситуации иного плана. Скажем, предоставлять ли Борису Ельцину час эфира. Это выходило за рамки моей компетенции. Генсек отреагировал твердо: не более двадцати минут и только в записи. Борис Николаевич тоже не отступал. Наконец формируется команда интервьюеров: с союзной стороны - Сергей Ломакин. Олег Попцов - от российской. Накануне Михаил Сергеевич продиктовал шестнадцать вопросов "на засыпку". Все шло как по маслу. Но за пять минут до финала Борис Николаевич взрывается: долой президента Горбачева...

На следующий день - скандал. В ЦК и в ВС СССР экзальтированные личности готовы были, как говорится, три шкуры содрать. Нашлись и трезвые головы. Мой послужной список пополнился очередным "строгачом". Или еще. Господа-товарищи из "демроссии" в ТВ-программах пытались в пух и прах разносить союзные структуры. Возникла дискуссия о праве нардепов гнуть линию на раздрай, получая кошт из госкармана. Поиски крайнего опять привели к председателю Гостелерадио...

Как-то под занавес телемоста, который мы вели из Западной Германии, молодая немка закатила по тем временам жуткий монолог. Пора, мол, рушить стену в Берлине... Дать отповедь за считанные секунды до ухода программы из эфира некогда и некому. События разворачивались с молниеносной быстротой. В Кремль поступила телеграмма от лидера ГДР Хонеккера, возмущенного "провокацией". Меня вызывают на Политбюро ЦК, чтобы подвергнуть остракизму. После бурных дебатов предоставили слово. Пришлось отказаться от языка дипломатии и ставить вопрос ребром: или мы за открытое вещание, когда, увы, не избежать накладок, или снова опускаем "проржавевший занавес". Аргументы произвели впечатление.

Объективности ради отмечу: "на ковер" нередко вызывали и моих коллег из ТАСС, АПН, "Правды", журнала "Коммунист"... За утверждение гласности доводилось платить тяжкий оброк. Но мы шли на это, чтобы в мире утверждался образ Союза как страны "нового мышления", демократических перемен. Без драконовских запретов, партийных табу, "нафталиновых" передач. Становилось ясным и для самых ортодоксальных членов ЦК: ТВ, радиовещание, как и культура в целом, если их использовать разумно, являются духовными скрепами общества. Кстати, даже десять лет спустя не надо удивляться феномену: короткие метеосводки из Москвы находят живой отклик на бывшей территории СССР. "Искорки" того телепространства напоминают людям о чувстве семьи единой, многонациональном аромате...

- Кстати, о ЦК. Скажите, что он представлял из себя в 1991 году: воспетый "боевой штаб партии" или некогда величавый "Титаник" после столкновения с айсбергом?

- Скорее тонущий "Титаник". По инициативе генсека и его ближайшего окружения уже были уничтожены отраслевые отделы в ЦК компартий республик, крайкомах, обкомах. Ударили по самому чувствительному нерву - профессионалам-управленцам, надежно державшим экономические рычаги. Это была одна из бомб огромной разрушительной силы. Крупные потрясения в компартии лишили ее главной роли - "руководящей и направляющей" в обществе. Парадоксально, но и здесь весомую руку приложил генсек, дабы освободиться от влияния ЦК. Он панически боялся пленумов. Помню, как в июле 1991 года меня неожиданно вызвали из зала заседаний Секретариата. Горбачев сказал: "Ты что там штаны протираешь? Надо обсудить важный вопрос"... Думаю, комментарии излишни.

Расклад политических сил был не в пользу Михаила Сергеевича. На пленумах ЦК звучали предложения сместить с поста генсека. В Верховном Совете СССР настырно муссировался вопрос отставки президента Горбачева. В то время произошел случай, который мог перевернуть мою судьбу. В перерыве одного из последних пленумов ЦК Александр Дзасохов неожиданно сообщил, что меня изберут... членом политбюро. Я зашел к Горбачеву. Напомнил о "протирании штанов" и заявил, что менять профессию не собираюсь, готов подать заявление об отставке. Он дважды отпил чай: "Ладно, оставайся на месте"...

- Однажды вы назвали себя "телевизионным камикадзе". Что стоит за необычным термином? Боль души от неисполненных желаний или горечь от излишней доверчивости генсеку?

- Волею обстоятельств я знал, что происходило в политбюро, в правительстве, вокруг самого Горбачева. С болью воспринимал шаги, ведущие к разрушению государства. Ведь и "новоогаревские" переговоры с весны

1991-го изначально задумывались для форсажа процессов распада. На моих глазах происходила сшибка людей тщеславных, дерущихся за высшую власть. Это был постыдный торг, в котором не место заботам о стране. Те, кто пытался дистанцироваться от группировок, попадали в свирепую воронку...

С конца 1990 года вспыхнула истерия вокруг моего имени. Организовывались "протестные" письма деятелей культуры. В столичных газетах набирала обороты антикравченковская пропаганда. Тысячи грязных публикаций, где ни на йоту не было правды. И все ради того, чтобы на Гостелерадио "посадить" человека, враждебного целостности Союза. Участились звонки с угрозами о расправе. Мне выделили охрану, потом жене. Опасность для жизни существовала реально. Нередко, чтобы войти в Останкино, я вынужденно пользовался путями, о которых не знали подозрительные типы с гирями-кулаками у парадного подъезда.

Напряжение достигало предела. Успокаивал себя, свою семью только тем, что поступаю по совести. Что не кривил душой, стремясь с коллегами донести людям через ТВ, радио слово правды об их жизни, угрозах нашему общему дому. Это потом те, кто злорадно травил, оправдывались: война, Петрович, не с тобой, ты профи. А какая радость, что целились в меня, а "стреляли в Горбачева"? Особенно когда, пытаясь отлучить от Союза журналистов, некоторые фигуранты представляли меня этаким "драконом", всемогущим, преуспевающим. Благо, у злопыхателей ничего не вышло. Но сердце не стальное...

- И все же вы добровольно отдали себя, образно говоря, на заклание грозным обстоятельствам?

- Возможно, я поспешил, не предвидел обвальных поворотов. Может быть, наивно посчитал, что можно помочь очень больной и немощной стране. Но останавливаться на полпути уже не мог. Когда почувствовал, что президент СССР изговорился, износился в одних и тех же банальных аргументах, я сделал свою передачу. Перед телекамерой задавал президенту неудобные, острые вопросы. В азарте дискуссии он, как руководитель государства, сумел раскрыться по-новому.

И еще. В относительно стабильную пору я был счастливым главным редактором "Труда", получающим в год 600 тысяч откликов читателей. Теперь обозначались первые руины некогда могучей страны. Страдал народ. И только обращенные ко мне слова простых людей: "Спасибо, держись!" - укрепляли надежду. Тысячи писем с поддержкой. Приходили делегации...

- Леонид Петрович, для многих остается тайной: почему в бурлящем августе 1991-го Михаил Горбачев решил уехать из Белокаменной? Ведь признавал: "Если не получится с новоогаревскими соглашениями, страна рухнет". Но притяжение Фороса возобладало. Самонадеянность или политическая близорукость лидера?

- На первый взгляд все выглядело логично. Август - месяц отпусков. Но генсек прекрасно чувствовал запах пороха, мог воздержаться от поездки. Его поступок объясняю одним существенным обстоятельством. Еще в начале 1991-го он дал поручение "группе товарищей" разработать несколько вариантов введения в стране чрезвычайного положения. На всякий случай. Психологически Горбачев так интересно устроен, что всегда умело лавировал. Отстранялся, выдерживал дистанцию, а потом, с учетом развивающихся событий, находил "самое мудрое" решение. Генсек никогда не проигрывал. Смею предположить, что и в августе 1991-го решил не изменять традиции, из форосского далека понаблюдать за бурными перипетиями.

Он мог в канун 19 августа вернуться в Москву, но возобладала страсть к маневрам. Будучи ко всему причастен, пытался быть "над схваткой". Уверен, если бы ГКЧП, эти мужики, которые скверно действовали, выиграли у Ельцина борьбу за власть, Горбачев бы из Фороса вернулся на белом коне. Но история не приемлет сослагательного наклонения.

(Окончание в следующем номере.)