В ТАТИЩЕВЕ, где заступал на боевое дежурство полк, оснащенный "Тополями" шахтного базирования, я стал невольным свидетелем профессионального обмена мнениями двух молодых коллег. Речь шла о постоянном пополнении банка данных в компьютере, новинках специальной литературы, вышедшей ограниченными тиражами, возможностях Интернета... Я знал и знаю этих журналистов по публикациям: пишут плотно, емко, до предела насыщая материал цифрами, малоизвестными или неизвестными фактами. Это современно, перспективно. Но диалог коллег вряд ли запомнился бы мне, если бы не заключительная фраза, которая удивила и поразила. Прозвучала она примерно так: журналистики, по существу, еще не было, она только начинается...

В наше динамичное, взрывное, полное неожиданных поворотов время газеты действительно предпочитают прямую и обнаженную информацию, отвечающую на вопросы: что, где, когда и - по возможности - почему? К такой журналистике привыкли на Западе. Ее с признательностью принимает и наш читатель, зритель. Но отечественная журналистика всегда отличалась, оберегала традицию, утратив которую лишилась бы духовности: человека мы всегда ставили выше техники, его видели главным объектом исследования. Рассказ о человеке - самое трудное в нашей профессии, и если он глубокий, честный и точный, то по информативности не уступит оперативной хронике.

Вновь и вновь в этой связи вспоминаю Владимира Житаренко, ветерана-краснозвездовца, нашего боевого товарища, погибшего в Чечне. Его компактные очерки, всегда пронизанные репортажностью, сиюминутностью, способны взволновать читателя и спустя месяцы, годы. Время лишь подтверждает глубину правды, ими хранимой. Именно такие материалы на злобу дня способны передать потомкам дух эпохи. "Тринадцать живых, включая расстрелянных", "Контракт на подвиг", "Локтионов, убить которого грозится сын", "Судья офицерской чести"... Перечитываю заголовки, листая газетную подшивку, и думаю, что написать такое без острого сопереживания, внутренней боли нельзя. Владимир Михайлович по-другому и не писал.

Помню, из одной командировки - в воздушно-десантную дивизию - Житаренко вернулся не похожим на себя. При выброске десанта он стал свидетелем гибели замечательного офицера, начальника полковой разведки. Владимир - так уж получилось - первым оказался у места падения, слышал заставивший содрогнуться удар о землю... В душе Михалыча - так Житаренко называли в редакции - было задето что-то глубинное. Он, как я заметил, не находил покоя.

Недели через две Владимир еще раз попросился к десантникам. Вернувшись, с каким-то облегчением показал мне книжечку с подписями и печатями. Она свидетельствовала: Житаренко В.М. в один день совершил два прыжка с парашютом. Мне тогда показалось: без этого эксперимента над собой Владимир, сапер по солдатской специальности, просто не смог бы жить.

В другом случае, за шахматной доской, Житаренко с улыбкой рассказал, как вместе с солдатами купался в "Чилите". "Чилитой" в танковой дивизии, дислоцировавшейся на берегу Самары, под Днепропетровском, называли гидротренажер. Если танк, преодолевая реку по дну, попадет в западню, остановится, крышку люка, придавленную толщей воды, экипажу не открыть. Танкисты надевают изолирующие противогазы, берутся за руки, чтобы вовремя помочь, если кто-то потеряет сознание, и в кромешной тьме ждут полного затопления машины, выравнивания давления... Житаренко счел себя обязанным пройти и через это испытание.

Он пробовал водить боевую машину пехоты, как-то на одном из учений лично обслуживал минный заградитель. Но никогда хотя бы вскользь не упоминал об этом в своих публикациях. Владимир многое примерял к себе лишь для того, чтобы лучше понимать других, чтобы видеть, ощущать службу во всех его проявлениях. При любом движении души он оставался журналистом.

ПОЛКОВНИК Житаренко долгие годы представлял "Красную звезду" в войсках. Отношения постоянного корреспондента с командованием группы войск, военного округа далеко не всегда безоблачны. Иных упрекают, а затем просто перестают уважать из-за пассивности, другим не прощают критических выступлений. И все же критика критике рознь. Житаренко неизменно лидировал среди посткоров по общему числу публикаций, и критических в частности. Это были настолько искренние, доказательные, убедительные выступления, что никто из высоких начальников - при всей разности их характеров - ни разу не попытался приписать военному журналисту то ли необъективность, то ли предвзятость. В Западной группе войск, в столичном военном округе не было, пожалуй, ни одного серьезного происшествия, к которому не нашел бы журналистских подходов, по-своему не расследовал бы его полковник Житаренко. Он показывал, к чему ведет беспечность, пренебрежение мерами безопасности на учениях ("Случайный выстрел"), с горечью повествовал о том, как необученная батарея обстреляла соседей, гневно рассказывал о командире полка, предавшем армию и Родину, и тех, кто не замечал, не хотел видеть, как деградирует офицер, перерождаясь в барахольщика. "Бумеранг показухи", "Сокрытие"... Часто ли ныне встречаем такие заголовки? Или, может, ничего похожего в войсках уже нет? Никто, повторюсь, так и не посмел упрекнуть Владимира Михайловича в очернительстве, погоне за сенсациями, в каких-то неоправданных выводах и обобщениях. Потому, наверное, что ему удавалось найти самое точное, может, единственное слово и показать любому, во имя чего он столь детально исследует трагический эпизод, зачем выносит на общий суд даже нетипичный, нехарактерный для армии факт. Представляя центральную военную газету, Житаренко душой болел о том, чтобы беда не повторилась где-то в ином варианте, чтобы публикация побудила кого-то осмотреться в отсеках, строже обычного, свежим взглядом оценить то будничное, рутинное, с чем свыкся, что примелькалось.

НАМ, журналистам, занятым у газетного конвейера, тоже ведь не всегда удается остановиться, осмотреться, хотя бы в своем узком кругу разобраться, кто есть кто. Когда из Грозного пришла скорбная весть о гибели Владимира Михайловича, из редакционного архива извлекли кипу газет с его материалами. Газеты разошлись по рукам, и каждый, пробежав глазами уже знакомые, казалось бы, строки, словно услышал живую житаренковскую речь.

"Наш уазик пулей выскочил на "лисий хвост" - полосу рыжего леса, убитого радиацией. Портативный дозиметр, предназначенный только для фоновых измерений, захлебнулся непрерывным писком, и на табло высветились нули: шкалы измерений не хватало".

Это из Чернобыля.

"Война отрезвила отъявленных "ястребов". Но она же ожесточила тех, кто раньше думал только о мире, - разрушенными домами, пепелищами, убитыми мужьями и сыновьями, отцами".

Это из Приднестровья.

"Грешен оказался и я. Принял-таки приглашение попробовать вина нового оружия.

Солдата-абхазца зовут Владимир Торчуа. Познакомил с тестем - Владимиром Микаевичем Папавой, с женой - Еленой. Тесть и жена грузины. Подняли тост за мир. И вышла вся в кружевах да бантах дочь Торчуа, трехлетняя Тея.

- Скажи, гость дорогой, - кто она, Тея, по национальности? Как ее записать, чтобы избежать горькой участи?"

Это, разумеется, из Абхазии. Но разве, скажем, в Прибалтике или где-то в другом месте нас, журналистов, не могут спросить о том же?

Поиском ответа и был одержим полковник Житаренко, бросаясь из командировки в командировку. Приднестровье, Южная Осетия, Северная Осетия и Ингушения, Абхазия, Нагорный Карабах, далекий Таджикистан, снова Приднестровье и снова Абхазия, Кодорское ущелье, Эшеры...

Опустившись с высот большой политики к судьбам конкретных людей, Владимир Михайлович, казалось, создавал одно полотно, бесконечную, густо населенную книгу о смутном времени потерь и обретений.

По-особому его притягивало, волновало Приднестровье. С ним Житаренко породнился в юности. На украинском берегу трудился мастером-десантником, на молдавском - уже прорабом. Строил среди благоухающих садов винный заводик. Каким же ветром в эти благословенные края занесло семена вражды? По чьей злой воле люди бросили плуг, отложили мастерок и взялись за оружие? Прошли годы, многое на берегах Днестра уже улеглось, успокоилось, но никто, думаю, проникновеннее, объемнее, чем военный журналист Владимир Житаренко, о тех событиях так и не рассказал.

Владимира Михайловича очень беспокоили те (он называл их кротами), кто стремился помимо новых государственных границ городить еще и духовные, в своих корыстных политических интересах выуживал из прошлого, тащил в настоящее то, что разделяло и противопоставляло народы. Ослепленных сомнительными идеями народных наставников он презирал. Даже в частностях, исторических случайностях искал и находил подтверждение тому, что бережно нес по жизни, боясь расплескать, как святую чашу. Мне уже приходилось вспоминать о том, как досконально знал Владимир Михайлович историю своей малой родины - скромного городка на Подолье, где прошло его не очень счастливое, полное невзгод детство. Он гордился, что именно в Немирове в семье бригадного адъютанта 36-го егерского полка капитана Алексея Некрасова родился великий поэт земли русской. Обещал даже когда-то показать вековые липы, под которыми Елена Андреевна, так и не успев добраться на село к отцу с матерью, разродилась. Николай Некрасов до конца дней своих помнил удивительный голос мамы, которым она пела и русские, и украинские народные песни.

Рассказывал Владимир Михайлович о том, что по улицам Немирова некогда хаживала Наталья Пушкина, Таша, как ее называл отец. Она была замужем за капитаном Дубельтом, начштаба местного полка.

В Немирове написала первые рассказы еще одна прекрасная женщина, ставшая классиком украинской литературы. Как и Некрасову, ей там воздвигнут памятник. Житаренко подчеркивал, что она связала свою судьбу с блестящим русским критиком и публицистом.

Русским матросом навеки вошел в энциклопедии Петр Кошка, герой Севастополя, который часто наведывался в немировскую корчму из соседнего села...

Нет, городок, где вырос Владимир Житаренко, не был каким-то особенным. Просто мы не всегда знаем историю в деталях и не всегда храним то, что составляет основу славянского единства, общность народов в прошлом, а значит, и в будущем.

ПОЛКОВНИК Житаренко сам выстраивал свою творческую судьбу. Он добровольно, далеко не всегда по долгу службы выбирал самые опасные дороги. Некоторые строки в его публикациях рождали тревогу:

"За рекой ударил крупнокалиберный, трасса, казалось, ушла в небо, но тяжелые пули прошумели над головой, будто стая скворцов".

"Близкий разрыв отдается звоном уцелевших стекол. Следом еще один - по другую сторону забора.

- "Вилка", всем - в укрытие! - не успев познакомиться, командует смуглый, вытянутый в струночку капитан-десантник..."

И все же казалось - так мы устроены - сам журналист вроде бы заговорен от беды, просто обязан вернуться в редакцию, на переднем крае он гость, поберегут, прикроют. Действительно берегли, прикрывали, снабжали бронежилетом, каской, без дозора никуда не отпускали. Но там, где день числят за три, случается всякое. Мы - люди военные.

Перед самой гибелью Владимир Михайлович побывал в госпитале имени Бурденко, где ему разрешили встретиться с самым тяжелым, почти безнадежным раненым. Только ему и родителям. Юный сержант Леонид Мещаненко и седой полковник Владимир Житаренко - два русских солдата - взглянули друг другу в глаза, обменялись словами. Одному, как оказалось, было суждено прожить чуть более суток, другому - меньше недели.

...Сколь стремительно ни развивалась бы журналистика, меняя свой арсенал, техническую базу, расширяя возможности, всегда можно найти время, чтобы остановиться, оглянуться, придирчиво осмотреть свои ряды. Ведь так важно убедиться, что список, в котором мы с трепетом читаем имена Константина Симонова, Ильи Эренбурга, Александра Кривицкого, Андрея Платонова, Василия Гроссмана, Александра Авдеенко - называю только фронтовиков-краснозвездовцев, - не оборвался.