Стоит он на углу улицы Гоголя и Кирпичного переулка. Сколько людей проходят постоянно мимо, спеша по разным своим делам, и ничто не вызывает в их памяти прошедшую трагедию. Вряд ли кто задумывается, что скошенный угол - не прихоть архитектора. Более внимательный прохожий обратит внимание на другое, на установленную на стене небольшую мраморную доску, напоминающую, что здесь жил крупный деятель культуры, театральный режиссер Николай Павлович Акимов.

1 октября 1941 года. Под вечер, отработав в пригороде на строительстве укреплений, вернулся в центр и выкупил причитавшиеся по карточкам продукты. Жил я тогда в Кирпичном переулке в соседнем доме с тем, о котором рассказываю.

Войдя в комнату, остановился у окна и стал думать, что можно приготовить из только что полученного скудного запаса продуктов. Вдруг раздался - нет, не взрыв, но очень сильный шум. Значит, упала бомба, но разорвалась где-то в глубине, раз взрыва не слышно. Сразу же сработал уже приобретенный инстинкт: надо немедленно присесть, чтобы лицо было ниже уровня подоконника. Мы знали, что самое страшное - это ослепление попавшими в лицо осколками выбитых взрывной волной стекол. Ничего, пронесло, стекла оказались целыми. Второй взгляд - на часы: 6 часов вечера. Еще раз оглядел комнату: все цело - стекла, потолок, стены. Но почему комнаты наполнились густой пылью красного цвета? Разбираться нет времени, надо выбежать в переулок, посмотреть, чем можно помочь. Подбегая к двери комнаты, вспомнил, что на столе оставил хлеб, только что купленный. Обожгла мысль: может упасть еще одна бомба, разрушит комнату, и хлеб пропадет, а цену ему за полтора месяца блокады мы узнали! Схватил хлеб и через несколько секунд очутился на мостовой. Взглянул на дом, рядом с которым живу вот уже двадцать лет, и не узнал его. Угол разрушен до основания. Бомба пробила все этажи и взорвалась внизу. Фашисты бомбили здание Текстильного института, где тогда размещался госпиталь, но бомба попала "не туда"...

После войны дом восстановили одним из первых, в 1947 году. Архитектор так и оставил угол скошенным, здание при этом стало более красивым. Но какой ценой достигнуто улучшение фасада!

Невский, дом 14. На фасаде восстановлена надпись времен блокады: "Граждане, при артобстреле эта сторона улицы наиболее опасна". Сплошной людской поток протекает мимо, и не всякий обратит внимание на эту реликвию. Но периодически на сетке, укрепленной под надписью, появляются букетики цветов. Значит, есть такие, кто вспоминает минувшее, и это приятно. Для меня с этим участком Невского связана сама жизнь.

Декабрь. Самая низкая норма хлеба, и достается этот кусочек хлеба совсем не легко. Дом, где я живу, прикреплен к булочной, что на Невском, 8. Открывается она в 8 часов утра, но очередь надо занять значительно раньше, - можешь остаться без хлеба. Это непросто. Дверь парадного входа и дворовые ворота закрываются ночью на ключ. Выбраться можно только через довольно широкую щель между асфальтом, покрывающим двор, и нижней кромкой створок ворот. Зная, что в очереди простоишь не один час, одеваешься как можно теплее. Но тогда не пролезть под воротами. Снимаешь пальто, теряя так необходимое и с таким трудом накопленное тепло. Подойдя к булочной, видишь, что уже выстроилась длинная очередь. Заметил (видимо, это случайность), что последний стоит как раз под надписью, предостерегающей относительно опасности обстрела. Изможденные люди не обращают на нее внимание. Получить свой кусочек хлеба сейчас важнее всего. Медленно движется молчаливая очередь. Пошел снег, становится все холоднее. Надо походить, иначе не выдержишь - замерзнешь. Но как найти того или ту, за кем ты стоишь, - в темноте, в очереди, засыпанной снегом, среди лиц, по глаза закутанных чем-нибудь теплым. Перед выходом из очереди спросишь имя стоящей впереди, назовешь себя. По такому "запросу и отзыву" находишь затем свое место. Вот уже совсем близко, проходим мимо дома номер 10. Под аркой который день лежит завернутый в белое труп. Это на Невском-то! Но никакой реакции, люди хмуро проходят мимо. Притерпелись. Сколько уже такого видели. Еще через пару дней трупа не стало, наверное, подобрала группа по захоронению.

Наконец в булочной. Электричества нет, помещение смутно освещает коптилка. Желанный кусочек хлеба в руках. Идешь домой, ворота открыты, не надо снимать пальто, а оно еще нужно, пока не растопишь спасительную печку...

Декабрь был для меня самым тяжелым месяцем - умер отец. Он работал жестянщиком на заводе "Красный треугольник", я - на Оптико-механическом заводе. Оба брата на фронте, мама с сестрой эвакуировались в Новосибирск. Так мы вдвоем и коротали блокадные вечера и ночи, поддерживая друг друга. 7 декабря отец последний раз вернулся с завода, слег и больше не вставал. Скончался утром 14 декабря. Похоронить отца на кладбище уже не было сил. Дядюшка предложил отвезти тело в больницу имени Боткина, зная, что оттуда увозят погибших и умерших на братское кладбище - Пискаревское.

Завернули в скатерть, положили на санки и повезли. Была мысль оставить в первом же зале, однако он был так заставлен телами погибших, что места не нашлось. Увидели дверь в соседнее помещение, подумали, что, может быть, там свободнее.

Ах, лучше бы мы эту дверь не заметили, но что было - то было, и от этого никуда не уйдешь. Надо досказать до конца. В зале за дверью не было трупов, но там была гора из кусков человеческих тел. И среди этих груд - узкий проход. Завезли мы в проход санки, положили на кафельный пол тело отца и простились с ним...

Выходя из прохода обратно, я не мог поднять головы, так было страшно увидеть еще раз то, что нас окружало.

Прости, отец, что не смогли достойно тебя похоронить.

Середина февраля. Я шел по Невскому. Это была, конечно, не прогулка, но куда и зачем шел - этого уже не помню. Врезалось в память то, что произошло и совершенно точно, - на каком участке: от улицы Желябова до набережной Мойки, на четной стороне.

Нет, нет, не было бомбежки, не было обстрелов, не рвались снаряды. День был тихий и солнечный. И дело было совсем в другом.

Силы совсем на исходе, и я медленно передвигал ноги. Навстречу как бы скользили люди-тени. Трудно было даже держать голову прямо, шел, опустив лицо, и перед глазами был лишь снег, укрывавший панель.

Но как-то я поднял голову и обратил внимание, что идущий навстречу человек как-то внимательно и странно на меня посмотрел. Мы с ним, почти касаясь, разошлись. Какая-то тревога закралась в душу: что ему от меня надо, почему он так смотрит? Ведь я его впервые встретил. Пытаясь разобраться в увиденном, - скованные мысли с трудом осознавали происходящее, я прошел еще какое-то расстояние и снова поднял глаза. Навстречу шел он, вновь глядя на меня, и так же, как тень, со мной разошелся. Мне стало совсем не по себе. Все же, как бы собрав мысли в комок, я попытался разобраться. Выходит, что, когда мы разминулись первый раз, он повернул назад, обогнал меня и снова пошел навстречу. Но зачем это ему понадобилось? Кроме того, раз он меня обогнал, значит, он должен был идти быстрее меня, но я же ясно видел, что он тоже еле шел. Мысли мешались, совсем ничего не понять, и от этого стало совсем не по себе. Подойдя примерно к Дому книги, посмотрел перед собой. Этот человек снова шел навстречу. Ужас охватил меня: что же это такое, что же это происходит? И вдруг мгновенно стало все ясно. Мозг прорезала мысль: это не был один и тот же человек, это были разные люди. Блокада сделала их всех как бы на одно лицо. Это блокадные близнецы. Иссушенные голодом, холодом и ветром лица, заостренные носы, потускневшие глаза. Понял и то, что прохожие не на меня смотрели, они смотрели как бы сквозь меня, не замечая, что перед ними.

Много позднее А. Чаковский в своем известном романе написал об этом свойстве блокадников: как бы видеть сквозь людей и предметы. Это еще один штрих из великой трагедии Ленинграда...

Для меня это был последний эпизод из жизни в блокадном городе. В конце февраля завод помог мне выехать из города.