Летом 1948 года мне довелось встречаться с Константином Михайловичем Симоновым. Я, в то время восьмилетний мальчик, отдыхал в Сухуми в доме моего деда - народного поэта Абхазии Дмитрия Иосифовича Гулиа. Там же в то время жил и брат моего отца - Георгий Гулиа, известный писатель и друг Константина Михайловича. Вот потому-то Симонов так часто наведывался в наш дом, где его очень радушно встречали. Еще бы - такой знаменитый на весь мир гость! Помню, моя бабушка Елена Андреевна даже брала в долг у соседей индюка, чтобы приготовить сациви для Константина Михайловича...

Я приезжал из Тбилиси, где учился, в Сухуми обычно в конце мая, на каникулы. И вот, приехав с мамой в 1948 году в дом деда, я обнаружил в сарае какие-то деревянные столбы, а под лестницей - мотки проволоки. Бабушка предупредила меня: "Не трогай проволоку, это для телефона самому Симонову Константину Михайловичу!"

Я был поражен - самому Симонову, великому Симонову, стихотворения которого мы учили в школе! Особенно мне нравилось его стихотворение "Митинг в Канаде", где говорилось о том, как враждебно была настроена тамошняя аудитория при встрече Симонова, как он покорил ее своими первыми словами: "Россия, Сталин, Сталинград!"

Я, "как и весь советский народ" в то время, горячо любил Сталина. Я и сейчас его люблю, в первую очередь за то, что он был величайшим государем "всех времен и народов", создавшим империю таких размеров и мощи, какая не снилась и Александру Македонскому. Настоящий "властитель полумира" - и грузин, что мне особенно льстило, - ведь я жил и учился в Тбилиси, и обе бабушки у меня - грузинки. (Спешу дополнить, что мать у меня - русская, причем из столбовых дворян). К тому же Сталин учился вместе с моим дедом - Д.И. Гулиа в Горийской духовной семинарии. Правда, дед был на пять лет старше Сталина. В школе я слышал, что поэт Симонов был любимцем Сталина, что еще больше возвышало Константина Михайловича в моих глазах. Симонов и мой дядя познакомились в январе 1947 года в Сухуми, во время пребывания там Константина Михайловича. Там же дядя передал Симонову рукопись своей повести "Весна в Сакене". Повесть так понравилась знаменитому поэту, что он взял с собой моего дядю в Москву на пару месяцев и помог опубликовать повесть. В конце того же 1947 года Георгий Гулиа получил за эту повесть Сталинскую премию.

Дядя так рассказывал мне о присуждении этой премии. Повесть попала к Сталину - нетрудно, наверное, догадаться, каким именно образом это случилось! Вождь по своему обыкновению прочел повесть на ночь глядя и, уже ложась спать, спросил референта: "Повесть "Весна в Сакене" какой из писателей Гулиа написал, старый или молодой?" Сталин знал о существовании обоих писателей Гулиа, но не помнил, кого как зовут. Референт обещал к утру все разузнать и сообщить ответ вождю. Тем временем в сухумский дом, где проживали оба Гулиа - отец и сын, явилась охрана НКВД и приказала никому не покидать помещение. Бабушка рассказывала, что они всю ночь сушили сухари и собирали теплую одежду.

Наутро референт доложил вождю, что повесть написал молодой Гулиа. И спросил как бы невзначай: "А что, Иосиф Виссарионович?" "Ничего", - позевывая отвечал Сталин, - хорошая книжка!"

Охрану сняли, а премию - дали.

Так вот, Симонов тогда строил себе дачу на Черноморском побережье близ Сухуми в местечке Агудзера.

Дедушка был очень влиятельным человеком в Абхазии. Еще бы - народный поэт, создатель абхазской письменности, литературы и театра. Характерная деталь - в старой Абхазии жених и невеста до свадьбы не имели права разговаривать друг с другом. Дедушка нарушил это табу, создав "канонические" стихотворные обращения жениха и невесты друг к другу. И вот, знакомясь друг с другом, абхазские жених и невеста доставали листочки со стихотворными обращениями, написанными моим дедом на языке, письменность которого была создана им же...

Константин Михайлович знал все это и относился к моему деду с необычайным уважением, как, впрочем, и к бабушке, которой всегда при встрече целовал руку.

В действительности Симонова звали не Константином, а Кириллом. По-видимому, он переменил себе имя по той причине, что, сильно грассируя, он просто не мог произнести имя Кирилл. Грассировал он настолько сильно, что мне просто трудно было понять его речь. Впрочем, эта трудность усугублялась тем, что мне, как жителю Тбилиси, вообще было нелегко понять "акающих" москвичей. В то же время наши тбилисские слова: "звонит", "поняла", "кофэ" и это ужасное лакейское слово "кушать", буквально шокировали интеллигентных москвичей.

Симонов в молодости и Симонов в зрелых годах - это внешне, а может быть, и внутренне совершенно разные люди. Мы хорошо знаем Симонова как суровой внешности седого человека с короткой стрижкой, весьма сдержанного и осторожного. Я знаю даже такую деталь - в зрелые годы Константин Михайлович укрывал домашний телефон особым звуконепроницаемым ящиком, тихо и устало приговаривая при этом: "Пусть отдохнет!"

Так вот, Симонов конца сороковых годов - это необычайно подвижный красавец, весельчак, шумный и громко хохочущий, отнюдь не худенький, с длинными черными вьющимися волосами и пышными черными усами. По Сухуми он ходил в шортах, чем шокировал абхазское население, даже на пляже не снимавшее черкеску с буркой или черный костюм со шляпой. Костюм Симонова дополнял цветной платок, повязанный вокруг шеи, и потрясающая бамбуковая трость толщиной если не с ногу, то с мускулистую руку. Сталинская трубка во рту завершала портрет Симонова.

Как-то он пришел к дяде в гости вместе с женой - тетей Валей, как я ее называл. Помню, как разволновалась моя мама, увидев "тетю Валю". "Смотри и запоминай, - быстро шептала она мне, - это знаменитая актриса, это - сама Серова!" Но я тогда не понимал, насколько знаменита Серова, меня больше интересовал жизнеобильный весельчак Симонов - любимец Сталина.

Подарок, который он принес дяде, удивлял своей оригинальностью. Это была картина, писанная маслом самолично Константином Михайловичем, в хорошей рамке. Изображен был какой-то пейзаж с небом, рекой и то ли лугом, то ли лесом. Конечно же, рисунок был любительский. Но изюминка заключалась в надписях на картине. Через весь рисунок белыми большими буквами было неряшливо написано: "Прерода". Да, да, именно "прерода"! На реке - надпись "Вада", на небе - "Аблака". Симонов, мой дядя, тетя Валя и мама до упаду хохотали над картиной, а потом торжественно забили в стену гвоздь и повесили пейзаж на самом видном месте. Еще бы - она собственноручно написана великим Симоновым. Безусловно, великим, а особенно в то время. Я сам видел, как моя мама читала его "Жди меня..." и обливалась слезами. Конечно, кроме таланта поэта, здесь причиной было и то, что отец мой пропал без вести на фронте, и сколько его ни ждала мама, он так и не вернулся...

А однажды мы - дядя Жора, Симонов, моя мама и я - побывали в ресторане "Лебедь", что находится посреди пруда в Новом Афоне, близ Сухуми. Живописнейший ресторан: идешь к нему по узкому мостку через пруд, а вокруг островка на сваях, где располагались столики, плавали лебеди - белые и даже экзотические черные. Мы их кормили, и это не только не возбранялось, но и приветствовалось. Лебеди хватали пищу прямо с рук, и я так увлекся, что попытался ухватить одного из них за шею. И лебедь, с виду такая вроде мирная и спокойная птица, широко раскрыл клюв, замотал головой, страшно зашипел. Он даже больно ущипнул меня за руку, до крови. Я заревел и бросился бежать от агрессивной птицы под смех всех посетителей ресторана.

Все, конечно, узнали Симонова и бросали на наш столик любопытные взгляды. "Смотрите, Константин Михайлович, как все на вас обращают внимание", - с провинциальной непосредственностью шепнула ему моя мама. "Что вы, Марго", - ловко парировал ее Симонов, - "Это на вас все смотрят, ведь вы такая красивая женщина!" Я запомнил, как зарделось лицо у мамы, действительно тогда очень красивой женщины, похожей на киноактрису Дину Дурбин. Еще бы - ей сделал комплимент сам Симонов - кумир женщин того времени!

Администратор ресторана, безусловно, тоже узнавший Симонова, подошел и вежливо поздоровался с нами, а потом подослал к нашему столику, наверное, самого опытного официанта - таких официантов я видел только в кино. Это было отнюдь не "лицо кавказской национальности", а славянской внешности, вымуштрованный, как робот, стройный человек с полотенцем через левую руку. "Земной шар к вашим ногам!" - поклонившись, сказал он, приняв заказ. Я больше нигде и никогда ни от кого не слышал подобной фразы. Надо же придумать такое: "Земной шар к вашим ногам!"

Пили розовое абхазское вино "Лыхны" - слабенькое и сладковатое, закусывали красивейшими фруктами, кажется, персиками и арбузом. Наверное, был и шашлык, но не уверен, я его не ел. Разговор Симонова искрился юмором, он рассказывал какие-то смешные истории и анекдоты, смысл их я не понимал, но в них мелькали фамилии, очень известные в то время. Дядя Жора в голос хохотал, а мама все краснела и краснела, потупив взор...

Помню, когда трапеза была закончена и дядя Жора расплатился, щедро дав официанту на чай, Симонов вдруг достал бумажник и, быстро отсчитав несколько крупных купюр, по-видимому, превосходящих стоимость всего заказа, картинным движением вручил их официанту. Тот так оторопел, что стоял вытаращив глаза, забыв даже поблагодарить. Да и дядя не знал, что предпринимать - добавлять еще или уходить. Симонов громко захохотал над этой "немой сценой" и, обняв за плечи дядю Жору и маму, повел нас к машине, ожидавшей с водителем на улице. Официант семенил впереди нас, расчищая дорогу, и все кланялся, а потом, когда машина уже отошла, долго махал нам рукой вслед...

И еще один случай произошел несколькими годами позже, когда мне было уже лет двенадцать, то есть году в 1952-м, в конце августа. Дядя должен был заехать на дачу к Симонову в Агудзеры по какому-то делу и взял меня с собой. Машину "Победа" вел шофер - дядя Гриша, большой шутник. Мы приехали на дачу под вечер, уже темнело. Встретила нас тетя Валя Серова, от нее так и веяло добротой и уютом. Дядя Жора вошел в дом, тетя Валя звала и меня, но я отказался, а зря. Не мучила бы меня совесть сейчас за тот вечер...

А дело, за которое я краснею до сих пор, обстояло так. Тетя Валя послала своего сына поиграть со мной на дворе. Это был очень подвижный полный мальчик, мой ровесник или немного старше. К сожалению, не запомнил его имени. Мальчик тут же спросил меня: "Ты за Хомича болеешь?" Я не сразу понял, о чем речь, и переспросил: "А кто это такой - Хомич, и почему я должен болеть?" Оказалось, что Хомич - это знаменитый в то время футбольный вратарь, а слово "болеть" в его спортивном смысле тогда в Тбилиси было не в ходу. Мои товарищи говорили обычно "прижимать" вместо "болеть".

Сейчас, например, дико слышать такое выражение: "Ты за кого прижимаешь?" - но именно так и говорили. Во мне заговорил дух противоречия, и я решительно ответил: "А я прижимаю за Шудру!" Шудра - это тоже был известный вратарь, но кажется, тбилисского "Динамо".

"Тогда давай драться!" - как-то миролюбиво предложил мне мальчик. Выросший на Кавказе, я долго себя уговаривать не дал, а молниеносно нанес мальчику удар в нос. У того так и хлынула кровь, он зажал нос пальцами и, хныкая, побежал домой. А я понесся к машине под защиту дяди Гриши, так как решил, что сейчас Константин Михайлович выбежит из дома и, ругаясь, начнет бить меня в отместку за сына. Во всяком случае так обязательно поступил бы любой отец в моем родном дворе в Тбилиси. Но Симонов почему-то так и не выбежал бить меня; более того, дядя Гриша, хитро подмигивая, увел меня в огород Симоновых воровать арбузы, которые он уже там присмотрел. Что мы, по кавказскому обычаю, и сделали.

Скоро вышел дядя Жора, и мы уехали. По дороге он укоризненно смотрел на меня и приговаривал: "Показал-таки свое тбилисское воспитание!" На что я возражал, дескать, сухумское не лучше... Знал бы дядя Жора, что мы везем под задним сиденьем ворованные симоновские арбузы!

И тем же вечером дядя Гриша и я убедились, насколько вкусны ворованные арбузы, особенно украденные у великих людей!