(Окончание. Начало см. в номерах от 31 октября и 1 ноября с.г.)
     То обстоятельство, что мы говорили на русском языке, вероятно, настораживало хозяев дома, где мы жили. Да и я время от времени делала ошибки, которые опытному человеку могли многое сказать. У меня была фрейлейн, девушка, которая готовила меня к поступлению в австрийскую школу. Она проводила со мной довольно много времени и несколько раз брала с собой в лютеранскую кирху, обряды которой значительно отличаются от обрядов православной церкви. После посещения кирхи я начала расспрашивать свою фрейлейн о таких подробностях Евангелия, которые девочка моего возраста, воспитанная в верующей семье, должна бы знать.
     - Фрау Мария, - спросила она однажды маму, - почему ваша дочь ничего не знает о жизни Христа?
     Что могла ответить моя мать?..
     - Боже мой! - изумленно воскликнула Грета, дочь нашей квартирной хозяйки, входя к нам в комнату, - почему Айно пьет чай из блюдца?
     Казалось бы, пустяк, но из блюдца чай пьют только в России…
     Вскоре мама заметила, что за нами иногда следят в городе. Через некоторое время я уже знала в лицо кое-кого из агентов.
     - Посмотри, не идет ли кто за нами? - говорила мама.
     Я бросала мячик назад, бежала за ним и смотрела, кто сегодня к нам приставлен. Однажды мама задержалась в магазине, и я возвращалась домой одна. Вдруг на другой стороне улицы я заметила человека, который собирался меня сфотографировать. В те времена еще не было аппаратов, которыми можно было бы сфотографировать скрытно. Я отвернулась, делая вид, что разглядываю игрушки в витрине магазина, а потом быстро побежала домой, где у меня началась самая настоящая истерика. Квартирная хозяйка стала меня расспрашивать, что случилось, и я ей соврала, что у меня очень болит голова… Когда пришла мама, я ей категорически заявила, что больше здесь жить не буду:
     - Я хочу домой!
     Несколько раз к нам приходили люди в штатском, долго и подробно расспрашивали об отце. Я знала, что таких людей надо бояться гораздо больше, чем полицейских в форме. Беда заключалась в том, что все пояснения должна была давать я, так как мама, хотя и занималась немецким с Гретой, на такие объяснения способна не была. По-немецки я говорила довольно прилично, но были такие вещи, которые я просто не могла объяснить. Например, что мой отец - инженер деревообрабатывающей промышленности. Я дрожащими руками листала словари, пытаясь найти там какие-нибудь подходящие слова – «дерево», «лес»... Надо полагать, что все это звучало очень неубедительно. Положение становилось критическим, но сообщить отцу о нашем положении мы не могли. Мы должны были просто ждать.
     А отец все не приезжал. Двери советского посольства были для нас закрыты, и трудно сказать, чем кончилась бы эта поездка, если бы не случайная встреча на улице.
     Мы с мамой шли по направлению к Шенбрунну, как вдруг среди идущих навстречу людей я увидела хорошо знакомое лицо. Это была работавшая в то время в Вене секретарь Берзина - Наталья Владимировна Звонарева, тетя Наташа! До сих пор удивляюсь, как у меня хватило выдержки не броситься к ней на шею.
     - Наташа, мне необходимо поговорить с тобой, - не поворачивая головы, бросила ей мама на ходу.
     Кажется, в тот день за нами не было слежки, и в одном из самых отдаленных уголков Шенбрунна мама рассказала ей обо всем. Договорились о встрече.
     В тот день, когда мы должны были опять встретиться с тетей Наташей, шел проливной дождь. Приставленный к нам агент проводил нас до магазина, в который мы зашли под предлогом каких-то покупок... Наталья Владимировна передала нам деньги, билеты и приказ немедленно выезжать домой…
     ОБРАТНО МЫ снова ехали через Берлин и в спешке забыли в гостинице один из чемоданов. Так как мы заказали такси с расчетом приехать на вокзал за несколько минут до отхода поезда, то возвращаться времени уже не было. Предполагалось, что в гостинице никто не знал, куда мы едем и с какого вокзала. Тем не менее, когда поезд тронулся, кто-то просунул в окно наш чемодан.
     И вот опять дорога, границы, проверка паспортов, которую мы с мамой, теперь уже наученные горьким опытом, ждали с большой тревогой. Где-то на середине пути к нам в купе сел человек, отрекомендовавшийся инженером, который едет на работу в Советский Союз. Он был очень словоохотлив, непрерывно болтал со мной по-немецки и настойчиво просил меня сказать несколько слов на моем «родном» (подразумевалось - финском) языке. А я ведь не знала ни одного финского слова! Наконец я в отчаянии произнесла какой-то нелепый набор звуков, но, к счастью, за вагонным окном показались наша граница и боец-пограничник на сторожевой вышке… Мы были дома!
     Трудно передать, как я была счастлива оказаться дома, в своей школе, среди своих сверстников! Но радость моя омрачалась мыслями об отце. Тревога за него мучила мою детскую душу, а я должна была молчать, нельзя было поделиться ни с кем этой тревогой… Конечно, маме было во много раз тяжелее.
     
«Папа, вернись!»
     Тянулись месяцы ожидания. Прошел год. Прошел второй. Беспокойство за отца росло, хотя время от времени он писал нам длинные и ласковые письма.
     Но с какого-то момента мама стала улавливать в них тревожные нотки. Нет, он не жаловался. Он не писал ей ни о чем, что могло бы встревожить ее. Но любящее сердце трудно обмануть. Мама была права - над отцом сгущались тучи. К дню моего рождения он прислал мне свою фотографию, где был снят на фоне какого-то прекрасного итальянского пейзажа. Стоит улыбаясь, сдвинув набекрень шляпу. Беззаботный и веселый. Но мама не доверяла этой улыбке. «Лева, - писала она ему, - улыбка твоя на фотокарточке фальшивая, не твоя. Что-то происходит. Я чувствую, тебе что-то грозит».
     Как раз в то время отец писал Берзину, что чувствует на себе чье-то пристальное внимание, чувствует надвигающуюся опасность, ему необходима замена. «Мы готовим тебе замену, - отвечал Берзин. - Но если ты чувствуешь, что твое пребывание в Италии опасно, уезжай в Швейцарию».
     Отец не мог уехать, бросить налаженные связи, процветающую контору - все, созданное с таким трудом и так необходимое его Родине. Он ждал замену.
     Можно верить или не верить в телепатию, в «шестое чувство». Но в тот день, когда над отцом разразилась гроза, мама не находила себе места. Она не спала всю ночь и утром, придя на работу, сразу заторопилась к заместителю начальника управления.
     - Что с Левой? - спросила она, входя к нему в кабинет.
     Пораженный, тот поднял на нее озабоченный взгляд:
     - Кто тебе сказал?
     Отец был уже арестован. Скоро и я узнала о случившемся. Для нас с мамой потянулись месяцы ожидания, складывавшиеся в годы. Мы переходили от надежды к отчаянию и опять к надежде. Однажды Рая Старостина, которая также работала в разведке, под большим секретом сказала маме, что она видела документы, из которых явствовало, что отец вот-вот должен вернуться.
     А в 1939 году друг моего детства, отец которого также был сотрудником разведки, рассказал мне, что однажды - они были во Франции - его отец вернулся домой радостный и возбужденный:
     - Сегодня ждем Леву, - объяви
     л он. - Все готово для его возвращения.
     Но прошел день, другой, неделя... То отцу готовили побег, и мы его ждали со дня на день, но побег не удавался. To он должен был попасть под амнистию, но почему-то его не выпускали. И опять шли годы…
     Однажды маме передали крошечный листок папиросной бумаги с несколькими словами, написанными отцом. Эту записку сумел вынести из тюрьмы товарищ отца по заключению итальянский коммунист Бруно (Альбино Колетти), который в годы Сопротивления командовал партизанским отрядом в знаменитой бригаде имени Гарибальди. Когда Бруно был освобожден из заключения, он сумел связаться с советским посольством…
     Вот содержание этой записки: «Татусь, эту записку передаст тебе Альбино Колетти. Он парень верный. Ты меня поймешь. Целую, твой папа Лева».
     Бруно много сделал для того, чтобы помочь человеку, которого считал своим учителем и память о котором он сохранил до конца своих дней. Забегая вперед, скажу, что в конце 1950-х годов он впервые приехал в Советский Союз и с тех пор стал большим другом нашей семьи…
     Все эти годы, о которых я сейчас рассказываю, мы с мамой, щадя друг друга, очень редко говорили об отце. Каждая несла свое горе в одиночку. Я была все-таки ребенком, потом подростком, и школьные дела, товарищи, подруги днем отвлекали меня от тяжелых мыслей. Но ночью я, зарываясь в подушку, рыдала, стараясь, чтобы не услышала мама. Я заливала слезами и свой дневник, который вела втайне от всех. И как сейчас помню одну страницу со словами: «Папа, родной, любимый, вернись! Мне так плохо, трудно без тебя!» Лиловые чернила расплылись по бумаге от слез.
     Встречались со мной товарищи и начальники отца, говорили:
     - Ты можешь гордиться своим отцом. Он ведет себя в тюрьме так, что его уважают и побаиваются даже тюремщики. Он умеет работать и остается настоящим коммунистом и борцом.
     Как я впоследствии узнала, отцу удавалось даже в условиях тюрьмы добывать и передавать на Родину ценные разведывательные данные. С ним в заключении находились рабочие-антифашисты с военных заводов. На волю полученные от них сведения передавались с помощью Бруно, к которому приходили на свидание родственники.
     Да, Я гордилась отцом. Но свое горе, свою боль, тревогу и гордость за него мне не с кем было разделить. Я не имела права говорить о нем... Если мне, ребенку, было так невыносимо тяжело, то как же должна была страдать мама, которая так любила отца?! Она потом рассказывала, что была на грани психического расстройства. Что ей пришлось пережить, я поняла до конца, только став взрослой.
     Считаю своим долгом упомянуть о том, что все это тяжелое время мама и я видели со стороны начальников отца - Павла Ивановича Берзина и его заместителя Александра Матвеевича Никонова - самое теплое внимание и заботу. Мы часто бывали в семье Берзина. Иногда он и сам заезжал к нам. Как-то на мой день рождения он сделал мне «царский» по тем временам подарок - проигрыватель-автомат с набором пластинок...
     Такое отношение было естественным для этих людей: их соратник и друг попал в беду, мужественно выполняя свой долг, а значит, их долг был сделать все, что было в их силах, чтобы помочь ему и позаботиться о его семье. И я опять повторю: за верность делу, за их человечность и глубокую порядочность я навсегда сохраню о них самую светлую память.
     
На репродукции: последняя открытка, полученная Т.Л. МАНЕВИЧ от отца, находившегося на нелегальной работе. (Публикуется впервые.)