Ругались на столе карандаши.
Заглавные расписывали роли.
Зеленый, красный, синий -
свет туши!
А желтый и коричневый -
тем боле.
У каждого железный аргумент.
За каждого как минимум природа,
эпоха, исторический момент,
знамена, флаги и любовь народа.
А козыри - престижные слова:
земная флора, бездна небосвода,
людская кровь и бархат торжества,
порядок и безбрежная свобода.
Умеючи подкрашивали ложь.
Оттенки придавали голым фактам.
А черный, встав на перочинный нож,
кому-то даже пригрозил терактом...
Вошел мальчонка, взял карандаши.
Нарисовал избушку, лес дремучий.
И радугу в постгрозовой тиши,
блеснувшую цветами из-за тучи.
Алые погоны
Над Волгою заветный “пятачок”.
Лампасы, кроссы, гомон молодецкий...
Мой старенький суворовский значок.
Серебряный Суворов - знак кадетский.
Уж сколько лет один и тот же сон:
я снова там - и слезы умиленья.
У входа пушки. Старый стадион.
И площадь Хлебная чуть в отдаленье.
На Разина изломанный квартал.
На Пионерской особняк старинный.
Чапаев на коне. Речной вокзал.
Маршрут выходит путаный и длинный.
Но вот и двери в строгий вестибюль.
Дежурный офицер у телефона.
И лица, лица - будто бы сквозь тюль.
Подростки - и в полковничьих погонах!
И в каждом сне, как будто наяву,
я снова радуюсь, что это в самом деле -
когда к училищу родному подхожу...
и просыпаюсь вновь в своей постели.
И долго-долго думаю о сне,
охваченный порывом ностальгии
по бурной той суворовской весне,
мечте моей заветной и стихии.
Старое кино
Было кино простое -
о том, как дождь прошел,
и парню с Метростроя
вдруг стало хорошо.
Отбарабанив смену,
он с жизнью был на ты.
И мог словесной пены
навешать с три версты.
Москва ему - подруга.
Метро - как отчий дом.
И, зная это туго,
он мог и напролом.
Герой-то - не геройский
из уличной толпы.
Но сглаживал по-свойски
насупленные лбы.
Кино страну вмещало
в Садовое кольцо.
И в памяти вращалось
счастливое лицо.
Wynsdorf
Элитный гарнизон и образ жизни.
Сухой стандарт и леса аромат.
Германские черты и дух Отчизны.
Возня детей и мерный шаг солдат.
И белочки на утренней тропинке.
И день-деньской, кипящий от забот.
И пешие прогулки по “берлинке” -
от барутских до цоссенских ворот.
И слезы расставанья на перроне.
Потом приветы... Вдруг лицо в метро!
И плыли вновь на незабвенном фоне
Егоров, Зайцев, Иванов, Петров...
Спецкор
За стенкой надрываются звонки.
Соседа нет - Кавказ или Камчатка.
С событиями наперегонки -
военный борт, болтанка и посадка.
Потом возникнет, как нежданный гость,
тряхнув редакционную рутину.
Царапнет душу азиатский “гвоздь”,
чуть потеснив другую писанину.
Недельку в коридорной толкотне
побудет. И опять на случку с волей.
И в декабре - как будто по весне.
Гордясь своею репортерской долей.
Дворник
Шуршит метлой - и мне покойно.
Идет своим все чередом.
Привычное, как подоконник,
как через двор соседний дом.
Он - как солдат, что до подъема
вступает в бой за чистоту.
Однообразие приемов
Не нарушает красоту.
Идет в атаку без разбора,
без выявления следов.
Походным шагом вдоль забора -
на ликвидацию грехов.
Манхэттен
Затмила солнце злая сила.
В блаженном небе грянул гром.
Мгновенье - и в мечте красивой
дымит зияющий пролом.
“Чума” на бреющем полете
на город уронила тень.
И прогудел на страшной ноте
от горя почерневший день.
Во мраке растворились бесы.
Хохочет где-то cатана.
Набат и траурная месса.
Шок и священная волна.
11.09.01.