Жаркое лето 1984 года. Оставалось около месяца до конца моей афганской эпопеи, когда я попал под кратковременное начало легендарного в узких переводческих кругах генерал-лейтенанта N - одного из советников начальника генерального штаба афганской армии. Генерал был человеком еще сталинско-фронтовой закваски, и ходили слухи, что он не раз бросался фразами «Расстреляю!!!», впрочем, без соответствующего завершения сказанного. Еще генерал был знаменит своим отношением к переводчикам, которых он считал чем-то средним между лакеями и банными массажистами, достойными соответствующих задач и отношения. Одна из его наиболее часто повторяемых шуток была: «У вас в институте этому учат?», произносимая в разгар каких-нибудь танковых стрельб или показных занятий по строевой подготовке.
     Летом генерал решил проехаться с инспекцией по отдаленным гарнизонам афганской армии в приграничных с Пакистаном провинциях. Была выделена пара вертолетов. В свиту набралось несколько полковников-афганцев, а для усиления гражданской составляющей делегации и придания ей некоторой культурно-просветительской функции в нее был включен тогдашний министр по делам племен и народностей известный поэт Сулейман Лайек. Поездка проходила по плану, завершаясь всякий вечер в новом месте, в каком-нибудь отдаленном афганском городке.
     В тот день делегация долго уламывал
     а какого-то пуштунского деревенского князька недалеко от Хоста заключить договор с правительством о том, чтобы местные «малиши» - плохо одетая и вечно голодная на подачки банда ополченцев - не пропускали через свои земли «духов». Князек (с именем, как звук перерезаемого горла, Гилот) упорно сопротивлялся, зная, что завтра вертолеты улетят, а послезавтра придут те самые «духи» и станут задавать неприятные вопросы. Тем не менее соглашение было заключено, заедено ритуальным бараном, и полковники уже бились об заклад на то, как скоро оно будет нарушено.
     В разгар празднования, когда правительственная часть делегации основательно расслабилась (умение пить всегда считалось у советских советников непременным показателем готовности подсоветного к продвижению по службе - приходилось соответствовать), на поэта Сулеймана Лайека внезапно накатило творческое вдохновение. Сжимая жирными от риса пальцами мятый лист бумаги, он внезапно поднялся с засиженного мухами ковра с тарелками. Стол затих, кроме угла, где сидела незнакомая с великим поэтом местная деревенская политическая элита. Сулейман Лайек выдержал длительную артистическую паузу, а я судорожно пытался быстрее прожевать кусок жесткой, как резина, баранины, зная, что сейчас будет работа. Наконец местные «олигархи» угомонились под строгими взглядами кабульских полковников. Лайек вздернул к потолку потертой палатки «троцкистскую» бородку и с характерными для персидской поэзии подвываниями прочел первую строку. Я окаменел - это были стихи!
     Кто знает правила персидского стихосложения, поймет, что перевод стихов требует совершенно особенной подготовки, ибо особенным талантом стихотворца считается умение изобразить простейшие жизненные ситуации в невообразимо сложной словесной форме, с употреблением совершенно невероятных синонимических комбинаций, с тем чтобы эта ситуация стала поучительной притчей с глубочайшим, доступным только отличникам смыслом. Первая строка была произнесена, и все взоры обратились ко мне: ожидался перевод для уважаемого «джанраль-саиба». Я не разобрал ни слова. Все смотрели на меня, и пауза становилась слегка тягостной. Я величественно сделал знак поэту: «Продолжайте!», как бы давая ему понять, что стихи не переводят построчно, и желательно бы «весь список», чтобы было что переводить. Сулейман Лайек слегка пожал плечом и снова обратил взор к засаленной бумажке. Я же пытался прокрутить в голове только что прозвучавшую фразу, чтобы выудить из нее хоть что-то, за что можно было бы зацепиться. Ничего не было.
     Пошла вторая строка! Бинго! Зажатые где-то между изощренными синонимами вдруг проскочили «крестьянин» и «земля», которым я обрадовался как старым добрым знакомым. Уже была на исходе третья строка, и голос классика подогрел сам себя легким взвывом под конец многостопного персидского ямба, когда я понял, что пришел мой судный час. Когда четвертая строка закончится, фронтовой генерал N расстреляет меня за профнепригодность! Голова работала, как на экзамене, только быстрее в десятки раз, ибо времени на бэканье и «воду» просто не было. Как молния в небе проскочило в бессмертных строках слово «солнце», и четвертая строка внезапно украсилась легко различимым и от того непривычно родным словом «Афганистан».
     Все! Время вышло! На этот раз Сулейман Лайек решительно опустил бумажку и обратил на меня свой классический взор. Застолье внезапно сконцентрировалось на мне одном. Афганские полковники тоже мало что поняли, но сидели, всем своим видом давая понять, что лишь ожидают перевода, чтобы покрыть вирши аплодисментами только вместе с уважаемым генералом.
     Я встал. В общем-то это было необязательно, но давало мне еще доли секунды на размышление. Когда я окончательно разогнул колени, решение было почти готово. Еще доли секунды подарил мне мой долгий взгляд на поэта, в который я вложил столько почтения и гордости за то, что именно мне пришлось присутствовать при рождении вечного, что Сулейман Лайек даже счел нужным ободряюще кивнуть мне: мол, не робей, все когда-то начинают с малого! Я открыл рот и произнес:
     Вот крестьянин идет по земле по своей!
     (Что там было во второй строке, черт побери?! Ага! Кажется, «пахать», а что, почему бы и нет, где еще пахать, как не на земле, должно пройти!)
     Целый день будет плуг эту землю пахать!
     (Вообще-то не в рифму, но шут с ней, с рифмой, я им не классик, а даю подстрочник-синхрон, понимать должны! Так, что там было дальше, перед самым подвывом? Если не изменяет память, что-то про солнце! Да, кажется, оно...)
     Раньше солнца вставать землепашец привык...
     Куда же там впендюрить «Афганистан»? Надо бы что-нибудь суперпатриотическое, нам, классикам, нельзя иначе, тем более перед почтенной публикой в глубинке, людьми от сохи... или от «Калашникова», уж кто на что учился... Кстати, ждут!)
     Это - Афганистан, тут иначе нельзя!
     (Коряво, но для пунктирной импровизации неплохо! Нехорошо, конечно, с ударением в «Афганистане», но для деревни сойдет и так).
     Услышав ключевое слово «Афганистан», полковники разразились пьяными аплодисментами, а генерал N политически корректно одобрительно кивнул головой! Поэт воздел к глазам мятую бумажку со стихами, а из дальнего угла сквозь дремучие бело-рыжие бороды сверкали непонимающими глазами местные «олигархи». Меня понесло!
     Сулейман Лайек читал строфу за строфой, а я выпекал стихи, как пончики, по ключевым словам, которые удавалось иногда выудить из бурного потока персидского красноречия. Когда же это не удавалось, я с необыкновенной наглостью нес полнейшую отсебятину, стараясь только, чтобы она не звучала подозрительно гладко. Мы с поэтом творили совершенно параллельно и в немалой степени независимо друг от друга наши шедевры. Прерываемые лишь громовыми овациями, мы с ним продекламировали довольно длинную поэму из строф эдак двадцати.
     Утерев пот со лба, я присел под скептическим взглядом генерала. Мне в какой-то момент показалось, что он раскусил мой трюк и день все же завершится ритуальным расстрелом. Я протянул руку и ухватил огромный кус баранины, чтобы хотя бы набить перед смертью желудок. Все вокруг кивали головами и громко обсуждали гениальное произведение, и Сулейман Лайек, привычно греясь в лучах славы, тоже потянулся за добавкой риса. Я набрал в рот риса, чтобы иметь беззаконный повод передохнуть от перевода, когда генерал наклонился ко мне, дохнул на меня «факелом» и, прищурив глаз, произнес:
     - Я знаю, из вашего... - он слегка задержался, прежде чем выговорил это глубоко презираемое слово, - института... кто только не вышел, даже послы были! А скажи мне, был ли у вас хоть один порядочный поэт?