Потихоньку мы привыкаем к новой жизни. Направлялись в одну комнату, попали в другую. Обратного хода, наверное, уже нет.

     Новый стиль и новые манеры будто узакониваются массовой культурой, нашедшей для себя богатые угодья на телевидении. На голубом экране сплошь «пацаны» с каменными кулаками, контрольные выстрелы в лоб, «дипломаты» с долларами, элегантные и сказочно богатые благодетели, устраивающие жизнь смазливым золушкам. Фабрики всевозможных «звезд» поставили на конвейер ускоренное производство покорительниц сверкающих вершин славы. Эстрада поет и пляшет, юмористы веселят публику, реклама зудит о своем.

     За «освобождение труда и морали» почему-то принято ругать в основном журналистов. Кто-то и вовсе со злой радостью теперь им приписывает главную вину за порчу нравственности. В подобных бичеваниях присутствует все та же российская склонность искать виноватых где угодно, только не в своем кругу. Хотя, конечно, есть в них и горькая правда. Чего уж отнекиваться-то! Под флагом объективности, под видом критического взгляда на вещи наш брат журналист, случается, рубаху на себе рвет, а потом вдруг понимает, что оказался жертвой собственного легкомыслия.

     Тем не менее журналистика – сила. В известной степени – власть. Как и всякая иная власть, она может быть ограниченной, урезанной, игнорируемой, формальной и т.д. Все зависит от обстоятельств, которые, между прочим, создают люди. Мы помним времена, когда критический материал в центральных средствах массовой информации решал судьбы, был предвестником крупных кадровых перестановок. Такой материал мог в одночасье возвысить человека, а мог и выставить на всенародное посмешище. Публичная критика носила дозированный характер, была монополизирована партийно-государственной элитой.

     Теперь иная ситуация. Ее определяет состязание за читательское и зрительское внимание, в котором почти нет этических норм. По «массе» критического материала в СМИ мы оставили позади западные страны, утратив при этом чувство меры. Реальное влияние прессы нейтрализовано олимпийским спокойствием тех, в чьи адреса летят критические стрелы. Мы это наблюдаем постоянно. К примеру, иные телекомментаторы методично продолжает будоражить обывательские умы убийственно острыми эпизодами – настырно, пытаясь вытащить из тени недосягаемые для публики фигуры. Слушаешь эти вызывающие истории и поражаешься невозмутимости их действующих лиц. Ходят себе по земле хозяевами жизни, выдвигаются во властные структуры, покупают терема на Лазурном берегу, а при случае не стесняются разглагольствовать о человеческих ценностях.

     Наутро непременно где-нибудь услышишь: «Караулова-то смотрел? Конец света. Слушай, ну если врет, чего его тогда не привлекут? Или уж тогда этих жуликов надо к стенке ставить. Уму непостижимо…»

     И в самом деле, непостижимо. Кто-то за украденную свинью может угодить на нары. А кто-то…

     Впрочем, все эти негодования становятся до неприличия банальными. В то же время все отчетливее перед нами вырисовывается не что иное, как фиктивная свобода слова. В принципе это такая же фикция, как и предоставленное в свое время каждому россиянину право на частицу национальной собственности через посредство ваучера. Проблема дефицита взыскательного слова переросла в проблему его действенности. Объявленное право самовыражения оказалось огороженным таким высоким забором, что перепрыгнуть через него способны лишь самые проворные. Проворство же по своей природе негативно, оно сродни злу, которое по преимуществу ведет себя более активно, более наступательно, чем добро. На выходе образуется совершенно патологическое соотношение добра и зла в пользу последнего.

     Диктатура социального зла в государстве, которое называет себя социальным? Получается, так. Но ведь рядом с нами, в Старой Европе, успешно функционируют действительно социальные государства, в которых принято незамедлительно реагировать на выступления в СМИ. Там тоже хватает лицемерия и изобретательного мошенничества, однако на откровенно наплевательское отношение к общественному мнению охотников находится ничтожно мало. Нам на это скажут: они пятьсот лет к этому шли. Довод, конечно, сильный, но не безупречный. Ведь мы, по сути, выронили из рук такие рычаги влияния, как печать и эфир.

     А может быть, выбросили умышленно, за ненадобностью? Такое впечатление, что так называемая четвертая власть у нас прочно поставлена на роль некой выхлопной трубы, обеспечивающей регуляцию давления в котле общественных настроений. Посидит человек перед домашним телевизором, вволю повозмущается на сон грядущий, выразит в присутствии собственной жены презрение к «беспределу», а утречком, умиротворенный, потопает куда положено.

     Впрочем, не все так безобидно и бесследно. Энергия, как известно, никуда не исчезает, она лишь переходит из одного вида в другой. Кратковременные эмоциональные вспышки медленно, но верно скапливаются в масштабах страны, создавая некое новое качество в социальном сознании. Это качество неизбежно проявит себя. Если и не в открытом протесте, то уж в ходе очередных выборов – обязательно. Здравомыслящее общество никогда не согласится со снижением уровня жизни. Прочитав в Основном Законе строчку о «социальном государстве», оно будет требовать претворения в жизнь этого тезиса.

     Оно будет требовать реализации декларированных социальных прав. В том числе таких, как право на жилье, медицинское обслуживание и продовольственную корзину, вмещающую не только батон с пакетом молока. Поможет ли журналистика своему народу в достижении состояния, которое соответствует его общинной социальной природе? Использует ли она для этого имеющиеся в ее недрах интеллектуальные и нравственные силы? Должна, обязана.