Пишет вам полковник в отставке Войска Польского Мариан Енджейко. Я хочу рассказать вам о событии, которое серьезно повлияло на мою дальнейшую жизнь.
     Это случилось 20 августа 1944 года. Я, в то время 16-летний паренек, жил в поселке Писажовице около промышленного города Бельско-Бяла и с 14 лет работал на фабрике. Рано утром, около 4.30, я вышел из дома и заспешил на работу. Было еще темно. Вскоре я встретил человека, который подошел ко мне и что-то сказал. Убедившись, что я его не понимаю, он по-немецки произнес: «Russische Krigesgefangene» (Русский военнопленный). Я сообразил, что к чему, и попытался объяснить ему по-польски и по-немецки, чтобы он пошел в дом, который уже был виден в тумане и сказал моей маме, что его прислал ее сын Мариан.
     На работе я не находил себе места, день длился как никогда. По дороге с фабрики на железнодорожный вокзал в Бельско-Бяла я везде видел гитлеровские плакаты. На них были рисунки и надписи пропагандистского содержания: «Sieg oder bolschewismus» (Победа или большевизм), «Um Freiheit und Leben - deutsche Volkssturm» (За свободу и жизнь - немецкое народное движение). В глазах поляков это выглядело наиболее цинично. В поезде, возвращаясь с работы, я думал о человеке, которого встретил утром: добрался ли он до нашего дома, спрятала ли его моя мама, накормила ли его и как выглядит этот «большевик»?
     На кухне мама сказала мне шепотом, чтобы младшие не слышали, что накормила его и укрыла в сарайчике с соломой и сеном. Была ночь, а разжигать свет было нельзя да и нечем, поэтому, когда я украдкой пошел к нему, ни я не увидел его лица, ни он - моего. Мы разговаривали переменно на польском и на немецком (он хорошо владел немецким языком, а я, обучаясь языку в принудительном порядке, тоже свободно говорил по-немецки). Язык нашего врага помогал нам (удивительный парадокс) понять друг друга. Я узнал, что он совершил побег из лагеря для военнопленных сейчас просит дать ему временное убежище, а потом пойдет дальше на восток. Я ему объяснил, что пока он не может идти, потому что немцы все еще проводят облавы, прочесывают леса и поля, поставили посты на пролесках и железных дорогах и пропускают только людей на работу в Бельско-Бяла, имеющих соответствующие документы.
     Я стал носить ему еду и питье. У него было смуглое худое лицо, иссиня-черные короткие прямые волосы, дружелюбный и умный взгляд. Поскольку его фамилия для меня звучала странно, я не смог ее запомнить. Он назвался Алешей, сказал, что по национальности - грузин, математик, офицер Красной Армии, в звании капитана был заместителем начальника штаба артиллерийского полка. Через несколько дней на закате мы вместе с ним отправились в сторону леса, который находился в 200 метрах от дома. Там около пруда он выкопал для себя землянку. Туда я приносил ему еду, чаще всего то, что сам должен был взять с собой на работу, поэтому приходилось голодать.
     Разговаривали мы в лесу, когда я возвращался с ночной смены. Я ему передавал новости из немецких газет и мегафонов (наличие в доме радио грозило лагерем). Привозил ему немецкие газеты, чтение которых мне также приносило пользу. Вначале он относился ко мне, как к ребенку. Пытался рассказывать сказки, но когда понял, что у меня было тяжелое детство (я зарабатывал на хлеб с 10 лет) и для своего возраста я слишком серьезен, перестал. Я его спрашивал почти обо всем: о воинских званиях, отличительных чертах Красной Армии, какая в России религия, какие советские школы, как он попал в плен, что означают слова «коммунист», «большевик» или «сталинец». Мы все чаще и чаще говорили по-русски и по-польски. Я впитывал каждое русское слово, а он выучил множество польских. Когда придет освобождение? Почему Восточный фронт, который в августе 1944 года казался так близок, все еще далек? Что будет после освобождения, что мы будем делать после войны - такие вопросы мы часто себе задавали.
     Наступала зима. Стал возникать вопрос, где укрыть моего друга, которого я все лучше понимал и любил. После первого снега он больше не мог находиться в землянке, потому что следы могли сразу же его выдать. Какое-то время он жил у нас на чердаке. Потом я попеременно селил его у своих знакомых и соседей, и так продолжалось до января 1945 года. 13 января в немецкой газете «Volkischer Beobachter» на первой странице появился следующий заголовок: «Ожидаемое наступление большевиков началось». Насколько разное, противоположное значение для нас и для немцев имело слово «ожидаемое». На следующий день я принес газету своему другу. Он обнял меня, слезы текли по его щекам, он расцеловал меня в лоб, щеки и губы. Я тоже плакал от радости. Мы были уверены, что фронт скоро будет рядом. Дороги и железнодорожные пути были заняты отступающими немецкими войсками. Их внешний вид был плачевен, и ничем они не напоминали тех немцев, которые бравым маршем шли на восток. Мы видели, как в небе парили самолеты с красными звездами.
     27 января мой друг решил, что должен идти к своим, и попрощался со мной. К моему глубочайшему сожалению, мы никогда больше не увиделись, хотя он и обещал, что обязательно встретимся. И на сегодняшний день я не знаю, какова его судьба.
     Через 2 дня к нашему дому подошел патруль, состоящий из нескольких человек во главе с офицером. Я посмотрел на него и невольно сказал: «Старший лейтенант». Он отреагировал мгновенно: «А откуда ты знаешь русский язык?» Я ответил, что от русского офицера, которого прятал с 20 августа по 27 января.
     Тяжелые бои на подходе к городу и за город продолжались более двух недель. Радость освобождения была общей. Мы добровольно расчищали лопатами от снега дороги для Красной Армии. Все были рады советским солдатам.
     Лично для меня началась новая жизнь. Я буду помнить до конца своих дней, что солдаты Красной Армии принесли мне и моему народу долгожданную свободу, заплатив за это наивысшую цену. У меня до сих пор стоят перед глазами молодые солдаты с красными звездами на шапках, марширующие на запад. Для большинства из них это была последняя дорога. Это никогда нельзя забывать. Об этом необходимо вспомнить в день 60-летия Великой Победы, чтобы фашистский ад никогда не повторился, а память о гитлеровских погромах сохранилась.