Корова

     Корова эта досталась нам в наследство от Буйнакской бригады, которую мы меняли в горах.
     Тощая до невозможности, она напоминала узников фашистских концлагерей и уже доходила до ручки - сутки напролет лежала, уставясь пустыми глазами в одну точку на горизонте, даже не зализывая раненный осколком от ПТУРа бок.
     В первый же вечер мы приволокли корове огромную охапку сена. Она повела ноздрями, лизнула его длинным языком, кося на нас одним глазом, еще не веря в свое счастье. Потом она захрустела сеном и жевала, не останавливаясь, два дня, позабыв про сон, - десантники ее не кормили. Сначала она ела все так же лежа, потом встала.
     Дня через три, когда корова уже могла ходить, Мутный надоил с нее кружку молока. И хотя молоко было без капли жира, невкусным и пустым, мы выпили его, как божественный нектар. Мы пили по очереди - каждому по глотку - и радовались за корову.
     А на следующий день у коровы пошла носом кровь. Она умирала.
     Не глядя ей в глаза, мы повели ее в овраг добивать. Она шла еле-еле, слабые ноги подгибались, и мы материли ее за то, что она затягивает расстрел.
     Одегов подвел ее к краю оврага, развернул и как-то торопливо, плохо прицелившись, выстрелил.
     Пуля пробила корове носовую перегородку - я слышал как она ломала кости, тупой такой удар и хруст - корова пошатнулась, посмотрела на нас, поняла, что мы ее убиваем, и покорно опустила голову.
     Из ее носа обильно хлынула черная со сгустками кровь. Одегов, прицеливавшийся для второго выстрела, вдруг опустил автомат, развернулся и быстро пошел вверх по склону. Тогда я догнал его, взял автомат и, вернувшись, в упор выстрелил корове между ушей. Ее глаза дернулись вверх, взглядом провожая убившую ее пулю, закатились, и она сползла по склону оврага.
     Мы еще долго стояли на краю склона и смотрели на мертвую корову. Кровь на ее носу запеклась, и мухи уже заползали ей в ноздри и вылезали из дырки в затылке. Потом я дернул Одегова за рукав:
     - Это всего лишь корова.
     - Да.
     - Пойдем.
     - Да...
     В Моздок
     Дожди шли уже неделю. Серое низкое небо постоянно было затянуто тучами, и дождь не прекращался ни на минуту, он только лишь менял свою интенсивность.
     Мы давно уже не надевали сухих вещей - мокрым было все, от спальных мешков до портянок. И мы постоянно мерзли - сорокаградусная жара с началом дождей сменилась мерзостной слякотью, и температура упала до плюс пятнадцати.
     Нашу землянку все время заливало. Нар у нас не было, и, возвращаясь из караула, мы ложились в ледяную хлюпающую жижу, и спали всю ночь в одной позе - на спине, стараясь, чтобы нос и рот постоянно были выше уровня воды.
     Утром мы вылезали из землянки, как из недра затопленной подводной лодки, и, уже не прячась от дождя, шлепали прямо по лужам хронически мокрыми сапогами, на которые сразу налипало по полпуда глины.
     Мы стали опускаться. Неделю немытые руки растрескались и постоянно кровоточили, превратившись от холода в сплошную экзему. Мы перестали умываться, чистить зубы, бриться. Мы уже неделю не грелись у костра - сырой тростник не горел, а дров в степи достать было негде. И мы стали звереть. Холод, сырость, грязь вытравили из нас все чувства, кроме ненависти, и мы ненавидели все на свете, включая самих себя. Ссоры между нами вспыхивали из-за любого пустяка и мгновенно достигали высшей точки накала.
     И когда я уже почти окончательно превратился в животное, меня вдруг вызвал ротный:
     - Собирайся. К тебе мать приехала. Завтра с колонной поедешь в Моздок.
     Эта фраза сразу отделила меня от остальных. Они оставались здесь, в дожде, а мои мучения кончились, и я уезжал к матери в теплое, сухое, чистое. И меня уже больше ничто не волновало из жизни моего взвода - из их жизни. Единственное, о чем я думал, была услышанная от кого-то фраза, что после короткого перемирия колонны опять начали обстреливать. И стоя свою последнюю ночь в карауле, жуя утром безвкусный молочный суп и обещая Андрюхе, что я вернусь, я думал только об этом - что колонны опять начали обстреливать.
     9-й микрорайон
     Перед рассветом, часов около шести, «чехи», как обычно, обстреляли позиции из «граников». Мы стояли в частном секторе, перед нами, в девятиэтажках первого микрорайона - гантамировцы. Все пряники достаются им: у них четверо раненых, один - тяжело.
     Они прибегают к нам, молотят в ворота:
     - Эй, русские, вставайте! Эй, русские! Дайте машину, у нас раненые!
     Раненые лежат на носилках, прямо на снегу, по горло укрытые одеялами. Им больно. Бескровные лица, сжатые челюсти, задранные вверх подбородки. И все молчат, никто не стонет. От этого молчания немного не по себе, мы легонько трясем их за плечо: «Жив?» Откроет глаза, поводит налитыми болью зрачками... Жив.
     Мы грузим их на БТР: одного, самого тяжелого, — внутрь, остальных на броню. Я стою внизу, помогаю подавать носилки. Замкомбат вкалывает им свой промедол. Двое гантамировцев вскакивают на машину: «Быстрей, быстрей! Знаешь, где госпиталь в Ханкале? Я покажу!», и бэтээр, виляя между воронками, уходит в ночь по разбитой пустынной улице. От этой экстренности, от того что бэтээр уходит один, без сопровождения, на большой скорости, не боясь растрясти раненых, мне думается, что тяжелого не довезут, умрет по дороге.
     ...Утром, когда начинает светать, мы занимаем девятиэтажки. Занимаем спокойно, без боя - они пусты. Девятиэтажки стоят коробкой, образуя замкнутый защищенный двор. Только в одном месте он простреливается снайперами - пуля пролетает у меня перед носом и выбивает крошки в бетонной стене. А в остальном двор полностью защищен, можно ходить не прячась, в полный рост. Мы радуемся этому, радуемся роскошным квартирам с красной мебелью, мягким диванам и зеркалам на потолках, радуемся, что так легко заняли дома. Пехота тут же рассыпается по квартирам, подыскивая наиболее подходящие для ночевки.
     А через полчаса нас накрывают саушки. Мы с ротным стоим на улице, когда соседний дом слева от нас вздрагивает, ломается напополам, на девятом этаже вырастает громадный клуб разрыва, балконы, балки, перекрытия, разметанные взрывом, медленно взлетают в воздух, парят, переворачиваясь, и тяжело, с толчком в ноги, тыкаются в землю. Следом за тяжелыми блоками по двору россыпью сыплется более легкая мелочевка, осколки.
     Мы не понимаем, в чем дело, лишь инстинктивно приседаем, переползаем за насквозь распотрошенный осколками ржавый гараж, крутим головами.
     Потом до нас доходит: свои! Это же наши саушки!
     Ротный суматошно хватает наушники от висящей у меня на спине рации, начинает вызывать комбата. Я переползаю к стоящей на открытой земле запасной рации, ротный волочется за мной на наушниках, мы по очереди, он у меня над ухом, я, словно рак, у него между ног, орем в трубки, чтобы прекратили огонь, путаемся в проводах, в наушниках, забываем об осколках, в голове одно - скорей доложить, что здесь свои, скорей прекратить огонь, скорей, лишь бы не побило людей!
     Из подъезда высыпает пехота, ошарашенно останавливается под козырьком, не знает, куда бежать. Ротный отвлекается от матерщины, орет им:
     - Без паники! Главное без паники, мужики!
     Последним из темноты подъезда появляется Гильман, спокойный как слон:
     - А никто и не паникует, командир. Надо уводить людей, ротный!
     Ротный приказывает всем бежать обратно в частный сектор, подталкивает меня в плечо. Я делаю с десяток шагов, оборачиваюсь: ротный стоит на месте. Я возвращаюсь к нему - я связист, мне надо быть рядом с ним.
     Огромные 152-мм снаряды в два пуда весом рвут воздух над головами, разрываются в верхних этажах. Взрыв - и полподъезда нету, только ржавые арматурные кишки домов торчат из покореженных стен. Один снаряд пролетает навесом посередине двора, изнутри ударяет в дом справа, рвется. Мы падаем на землю, опять ползем за гараж. Несколько квартир в доме загораются, пожар потрескивает, становиться жарко, от едкого тяжелого дыма трудно дышать, першит в горле...
     Потом обстрел стихает. Напоследок наши дома обрабатывают «вертушки», но ощущения уже не те, калибр слабоват - НУРСы не пробивают дома насквозь, рвутся снаружи двора. Наконец, отнурсившись, и они улетают. Все заканчивается.
     Пехота возвращается. На удивление у нас ни одной потери - даже никого не ранило. Целы и БТРы, стоящие под самыми домами со стороны частного сектора. У них там рвалось больше всего, но машины лишь засыпало мусором.
     Все пряники опять достаются гантамировцам. У них двое тяжелораненых. Тот самый пролетевший посередине двора снаряд разорвался прямо у них в штабе, где в тот момент находились двое. Одному разворотило ногу и бок, другому оторвало обе ноги по самый пояс.
     Мы опять бегом тащим их на носилках к бэтээрам, грузим в машины. Они опять молчат всю дорогу, лишь задранные в небо подбородки. Только один раз безногий открывает глаза, говорит тихо: «Ногу возьмите». Сигай берет его ногу, несет рядом с носилками. Они так и несут его впятером, по частям - четверо туловище, Сигай ногу. Когда его грузят в бэтээр, Сигай кладет ногу рядом с ним.
     Второй раненый умирает.
     Когда парни возвращаются, Сигай подходит ко мне, стреляет сигарету. Закуриваем. Я смотрю на сигаевские руки, как он большим пальцем приминает табак в «Приме», а потом эту же сигарету зажимает губами, затягиваясь. Мне кажется, что к рукам, губам, сигарете прилипли кусочки человеческого мяса. Но это подсознательно - руки чистые, даже крови нет.
     Стоим, курим. Потом Сигай говорит:
     - Странно... Я когда ехал на войну, боялся вот этого - оторванных ног, человеческого мяса... Думал, страшно будет... А это, оказывается, не страшно ни фига.
     Шарик
     Он пришел к нам, когда харча оставалось на два дня. Красивая умная морда, пушистая шерсть, хвост кольцом. Глаза потрясающие - один оранжевый, другой зеленый. Сытый, но не так, как были сыты псы в Грозном - питающиеся мертвечиной в развалинах, они становились безумными, их психика не выдерживала. Этот был добродушен.
     Мы его предупреждали. Мы говорили с ним, как с человеком, и он все понимал. Здесь, на войне, вообще все очень понятливые - человек, собака, дерево, камень, река. Кажется, что у всех есть душа. Когда ковыряешь саперной лопаткой каменную глину, с ней разговариваешь, как с родной: «Ну, давай, миленькая, еще один штык, еще чуть-чуть...» И она поддается твоим уговорам, отдает тебе еще часть земли, пряча твое тело в себе. Они все всё понимают, они знают, какова их судьба и что будет дальше с ними. И они вправе делать свой выбор сами - где расти, куда течь, как умирать.
     Мы ни в чем его не уговаривали - достаточно одного слова, и так все ясно. Мы его предупредили. Он понял и ушел. Но потом вернулся. Он хотел быть с нами. Он сам сделал свой выбор. И никто его не гнал.
     Жратва у нас закончилась на пятый день. Еще сутки нам удалось продержаться на коровьем боку, полученном в качестве гуманитарки от стоящего неподалеку пятнадцатого полка. Потом не осталось ничего.
     - Я его освежую, если кто-нибудь убьет, - сказал Андрюха, наш повар, поглаживая Шарика за ухом, - я его не буду убивать, я люблю собак. И вообще животных.
     Никто не захотел. Мы ломались еще полдня. Все это время Шарик сидел у наших ног, слушал разговоры, кому его убивать.
     В конце концов решился Андрюха. Он отвел Шарика к реке и выстрелил ему за ухо. Убил сразу, с первого выстрела, даже визга не было. Освежеванную тушку он повесил на сук.
     Шарик был упитан, на боках лоснился жир.
     - Жир надо срезать, - сказал Андрюха, - он у собак горчит.
     Я срезал жир, порубил теплое мясо. Проварив его для начала два часа в котле, мы потушили его с кетчупом - у нас еще оставалось немного кетчупа из сухпайков. Мясо получилось очень вкусное.
     На следующее утро нам завезли сечку.
     Квартира
     В Грозном у меня была квартира. Вообще в Грозном у меня было много квартир, - богатых и нищих, с мебелью красного дерева и полностью разбитых, больших и маленьких, разных. Но эта была особенная.
     Я нашел ее в первом микрорайоне, в желтой пятиэтажке. Из обитой дешевым дерматином двери торчали ключи - хозяева не стали запирать дверь: «Живите, только не взламывайте».
     Квартира была не богатая, но целая. Очень жилая, видимо, хозяева уехали только что, перед штурмом. Не по-военному домашняя, тихая. Небогатая мебель, книги, старые обои, палас. Все аккуратно убрано, не разграблено. Даже стекла не выбиты.
     Я не стал сразу проходить в квартиру. И, вернувшись во взвод, никому не сказал про нее. Не хотел, чтобы кто-то чужой шарил руками по этой частице мирной жизни, ворошил добро в шкафах, глазел на фотографии и рылся в ящиках. Не хотел, чтобы чужие сапоги топтали вещи, чужие руки устанавливали там печку и ломали паркет на дрова.
     Это был мир, кусочек спокойной тихой жизни, по которой я невероятно соскучился, жизни, как там, в прошлом, где нет войны, - с семьей, с любимой женщиной, разговорами за ужином и планами на будущее.
     Это была моя квартира. Лично моя. Мой дом. И я придумал одну игру.
     Вечером, как стемнело, я пришел с работы домой, открыл своими ключами свою дверь. Господи, если бы вы знали, какое это счастье открывать своими ключами свою дверь! Вошел в свою квартиру, устало сел в кресло. Откинув голову, закурил, закрыл глаза...
     Она подошла ко мне, свернулась калачиком у меня на коленях, нежно положила маленькую голову на грудь. «Господи, милый, где ты был так долго? Я ждала тебя...» — «Извини, задержался на работе». — «У тебя сегодня был хороший день?» — «Да. Я убил двоих». — «Ты у меня молодец! Я горжусь тобой». - Она чмокнула меня в щеку, погладила по руке, - «Молодец... Господи, а руки-то какие? Это что, от холода?» Я посмотрел на свои руки. Ее маленькая удлиненная ладонь с тонкой, пахнущей хорошей косметикой гладкой кожей лежала на моих шершавых лапищах, грязных, растрескавшихся, кровоточащих... «Да, от холода. От грязи... Это экзема. Чепуха, пройдет». — «У тебя плохая работа. Мне здесь страшно. Давай уедем отсюда?» — «Мы обязательно уедем, родная. Ты только потерпи немножко. Там, за первым микрорайоном, мой дембель и мир. И ты... Мы обязательно уедем, только подожди».
     Она встала, пошла на кухню, легко ступая по ковру. «Иди, мыть руки! Сейчас будем ужинать, я сегодня приготовила борщ. Настоящий, не то что у вас на работе - бигус недоваренный. Вода в ванной, я принесла с колонки. Только она уже замерзла, но ведь лед можно растопить, правда?» Она налила борщ в тарелку, пододвинула ее мне. Сама села напротив. «А ты?» — «Кушай, я уже поела... Да ты сними разгрузку-то, глупенький! - она засмеялась звонко, как колокольчик, - что ж ты гранаты в борще купаешь! Давай их сюда, я их на подоконник положу. Господи, грязные-то какие, не стыдно тебе?» Она взяла тряпку, протерла гранаты, положила их на подоконник. «Да, кстати, милый, твою «муху», что около шкафа стоит, я тоже сегодня протерла, она запылилась совсем. Ничего? А то я боялась, может, ты ругаться будешь... Он страшная такая, я ее когда протирала, все боялась - а вдруг стрельнет... Ты ее на работу будешь брать? А то давай на антресоли уберем?» — «Нет, не надо, я ее сегодня с собой возьму. Мне сегодня в ночь, знаешь, в эти девятиэтажки, где снайпера, может, пригодится...» — «Да, знаю. Там еще эта русская женщина, с сердцем... Ты сейчас пойдешь?» — «Да, я уже ухожу, я на минутку забегал только». Она подошла ко мне, обвила шею руками, прижалась. «Возвращайся скорее, я буду ждать тебя. И будь аккуратнее, смотри, под пули там не лезь». Она застегнула мне верхнюю клепку на разгрузке, нашла на плече маленькую дырочку «вернешься, зашью», поцеловала. «Ну, все, иди, а то опоздаешь. Будь аккуратней... Я тебя люблю».
     Я открываю глаза. Некоторое время сижу не шевелясь. В душе пусто. Пепел с сигареты упал на ковер. Тоскливо. Но мне хорошо, как будто это было на самом деле - дом, семья, мир, и я прихожу с работы уставший, и меня ждут.
     ...Я приходил в эту квартиру еще много раз, каждый день, и все время играл в эту игру - в мир. Правда, он получался у меня каким-то кособоким, с гранатами на антресолях, но все же...
     Потом, когда мы пошли дальше, я в последний раз зашел в свою квартиру, постоял на пороге. Аккуратно запер дверь.
     Ключи я оставил в замке.
     (Следующая подборка рассказов будет опубликована в четверг, 21 июля.)