- Приказываю совершить марш: Моздок, Малгобек, Карабулак, район боевых действий - Ачхой-Мартановский район. Рота связи - на головной БТР: наблюдение вперед и по сторонам, саперы - на замыкающую машину: наблюдение назад и по сторонам. Бабу посадите в «Урал» с гуманитаркой. Все. - Полковник Котеночкин как-то задумчиво посмотрел на женщину-медика, ехавшую с нами в одной колонне, досадливо сморщился, сплюнул и полез на головной БТР...
     Когда я девятнадцатилетним солдатом-срочником в июне девяносто шестого года первый раз попал на войну, полк, в котором я должен был служить, стоял в полях под Ачхой-Мартаном. Мы выехали из Моздока небольшой колонной в несколько машин - два БТРа охранения и три или четыре «Урала», груженных гуманитарной помощью. На душе было невероятно паскудно. Страх, тоска, одиночество, неотвратимая неизбежность чего-то надвигающегося - неизвестного, страшного... С тех пор как я призывником перешагнул порог военкомата, мое положение только ухудшалось. Постоянное недосыпание и голодуха, от которой мы тайком друг от друга жрали зубную пасту, в учебке на Урале. Беспредел «дедовщины» в Моздоке, где в каптерке от пола до потолка все забрызгано моей кровью, а по углам до сих пор, наверное, валяются мои выбитые зубы. И вот теперь - страшная дорога куда-то в неизвестное, где будет только хуже, еще хуже, совсем уж плохо.
     Забитый донельзя, подавленный, с глазами, при одном взгляде в которые хочется добить, чтоб не мучился, я трясся на броне, сжимая в руках автомат, наблюдая вперед и направо, и постоянно оглядывался назад - туда, где в обвешанном бронежилетами «Урале» ехала женщина.
     Она никому не давала покоя, эта женщина. Все демонстративно старались не замечать ее, и в то же время подсознательно она всех подстегивала - в движениях людей появилось больше «мужественной» разнузданности, в глазах - больше мужского нахальства, а армейские кепки были задраны на затылок с особой удалью. Кирзачи, усталость и грязные портянки были мгновенно забыты - основной инстинкт взял свое, и мы, почувствовав среди себя самку, распускали перья и рыли копытами землю.
     Я испытывал к ней двойственные чувства. Мне хотелось быть и сильным, и слабым одновременно. Сильным, чтобы она восхитилась моим мужеством и смелостью, тем, как я не боюсь ехать на войну и готов не моргнув глазом сносить все лишения. Мне грезилось, как колонна попадает в засаду, командир погибает, но я всех спасаю, взяв командование на себя и под ураганным огнем превосходящего противника прикрывая отход в одиночку. Потом меня обязательно ранит, и она, склонившись надо мной, плачет, наматывая бинт, а я, обняв ее мужественной рукой, вытираю ей слезы и, закурив сигару, говорю что-нибудь типа: «Не плачь, крошка, я с тобой».
     И в то же время я хотел положить голову к ней на колени и заплакать, чтобы она - хотя бы она, может быть, последняя из всех встреченных мной в жизни женщин, поплакала обо мне, понимая, как плохо подыхать в восемнадцать лет, когда ты только-только вылез из-под мамкиной юбки и еще совсем не видел жизни, а лишь почувствовал ее розовый аромат, манящий и обещающий массу невероятно интересного, пока, правда, запретного, но обязательно тебе доступного - надо лишь немного подождать.
     После того как мы приехали в Ачхой-Мартан, наши с ней дороги разошлись и я не видел ее несколько недель. Она была медсестрой, а медсанбат не входил тогда в сферу моих жизненно важных интересов. Окоп, кухня, землянка, опять окоп. Кончалась вода - она всегда кончалась, воды катастрофически не хватало - жара достигала сорока градусов в тени, так что если с утра опрометчиво оставить сапоги на солнце, их невозможно было взять до вечера, пока не зайдет солнце и они не остынут - и мы шли на кухню воровать воду. Или шли дожди, и, возвращаясь ночью после караула в землянку, мы ложились спать в глиняную жижу и спали всю ночь в одной позе - на спине, стараясь, чтобы нос и рот постоянно были выше уровня воды. По утрам мы выползали из землянки, как из недра затопленной подводной лодки, насквозь мокрые, замерзшие, так как разжечь до половины находящуюся под водой печку было невозможно, да и нечем, и уже не прятались от дождя и шлепали прямиком по лужам, с трудом переставляя кирзачи, на каждый из которых сразу же налипало по полпуда глины. Или же начинался суматошный ночной обстрел, когда ни черта не понятно, только трассеры в ночном небе, и мы сидели в окопе, из которого невозможно было высунуться, и ждали, заранее про себя решив, что если в окоп спрыгнет бородатый Ваха из Гойтов с намерением пополнить свою коллекцию нашими ушами, то живыми мы не дадимся.
     Смерть становилась тогда простой и нестрашной, а оружие теряло свой магический ореол и становилось просто оружием...
     Эту женщину я видел еще только один раз.
     Было часов пять утра, светало. Солнце еще не взошло, и прохладная утренняя дымка, туманом расползаясь по низинам, нагоняла озноб, заставляя зябко ежиться. Я сидел в охранении, прислонившись спиной к стенке окопа, укутавшись в бушлат и закрыв глаза. Все мои органы чувств, кроме слуха, были выключены - ночью зрение бесполезно, к тому же упорно вглядываться в темноту три-четыре часа подряд просто невозможно. Поэтому вся надежда на слух. Слух от нервного напряжения становится острым, как у кошки, слышно любое малейшее шевеление. Впрочем, я особенно не беспокоился - сразу за бруствером начиналось минное поле, и, если что-то случится, я обязательно услышу.
     Левое плечо затекло, и я пошевелился, чтобы поправить неудобно легший бронежилет, и открыл глаза. Впереди, метрах в пятидесяти от меня, прямо по минному полю шли двое. Шли абсолютно неслышно, как бы плывя по туману, не касаясь заминированной земли, где каждый шаг - смерть. Это были та медсестра и молодой доктор из медсанбата. Они шли так, будто они одни во всей Чечне и никакой войны кругом нет. Он ей что-то рассказывал, протирая очки, она слушала, держа его за руку. От них веяло миром, спокойствием и любовью, и им не было никакого дела до войны, до минного поля, до меня, затаившего дыхание и боящегося неосторожным движением спугнуть, разрушить эту сюрреалистическую картину. В своем счастливом неведении они шли, не выбирая места, ставя ногу как попало, - и ни одна мина не взорвалась под ними, не сработала ни одна растяжка. Они дошли до позиций разведроты, он подтянулся несколько раз на стоявшем там турнике, она улыбнулась, снова взяла его за руку, и они скрылись в траншее, исчезли, как и не было. Только туман, как и раньше, растекался по низинкам, заползая под бушлат и заставляя зябко ежиться.
     С тех пор прошло уже четыре года. Я никогда больше не видел ни ту женщину, ни того доктора, не знаю ни их имен, ни того, что случилось с ними, - выжили они или погибли в мясорубках Грозного, и как сложились дальше их судьбы, если им все же повезло. Но иногда летом, нечасто, я их вижу во сне - двух людей, бесшумно идущих в тумане по минному полю, и ко мне возвращается это двойственное ощущение: боязнь помешать, спугнуть их и уверенность в том, что ничто на свете не сможет нарушить их идиллии.

     * * *

     Когда наш батальон в марте вывели с гор, в медсанбате уже были три новых медика - две женщины и один парень. Парень нас интересовал не особенно, за три месяца жизни в исключительно мужском коллективе наши небритые пьяные физиономии успели всем нам порядком приесться. А вот к женщинам мы проявляли весьма активный интерес. Их звали Ольга и Рита, обоим было уже за тридцать, обе простенькие, с обычными лицами.
     С Ольгой я познакомился, когда ходил к ней на перевязку, - от антисанитарных условий существования, холода, голода и постоянного нервного перенапряжения у меня начали гнить ноги. Она говорила мало, перевязывала быстро, но очень умело, всегда интересуясь, улучшилось ли мое состояние после последней перевязки, больно ли мне, туго ли наложен бинт. После ее перевязок у меня всегда поднималось настроение - за долгие месяцы войны мы все озверели, слились с войной в одно единое целое, позабыв свой прошлый мир, свою прошлую жизнь. Присутствие же рядом женщины оживляло, напоминало, что на свете есть не только война, а еще и другая, мирная жизнь, где есть любовь, дом, тепло. Она одним лишь своим присутствием возвращала меня из мира мертвых в мир живых, пробуждала во мне, кроме тяги к убийству, тягу к жизни, ностальгию. После разговоров с ней желание вернуться домой пробуждалось во мне все сильнее и сильнее, хотелось жить, пить водку в Таганском парке, «клеиться» к девчонкам. И она мне нравилась за то, что вытаскивала меня, погрязшего в войне, в нормальную жизнь.
     ...В середине марта наш батальон перекинули в Гикаловское, это недалеко от Черноречья, пригорода Грозного, того места, где Шамилю Басаеву оторвало ногу. В конце зимы, когда штурм Грозного уже подходил к концу и было ясно, что город взят, Басаев вместе с полутора тысячами своих боевиков, не желая погибать в запертом городе, уходил из него по руслу высохшей реки. Река была заминирована, причем заминирована так, что пройти там было нереально даже одному человеку, не то что полуторатысячному отряду: противопехотные мины, самые мерзостные штуки, которые не убивают, а только калечат, отрывая ступню или полступни, разбрасывали с вертолетов россыпью, нежалеючи. Но Басаев прошел. Говорили, что он купил карту с обозначенным на ней проходом в минных полях, заплатив что-то вроде двухсот штук «зеленью».
     Они шли ночью, неся все свое барахло, оружие и раненых на себе. Шли в абсолютной тишине, буквально под носом у федералов, в стык между двумя армейскими частями - местами до позиций наших солдат оставалось всего сотня-другая метров. И они бы так и ушли незамеченными, если бы им повезло чуть-чуть больше. Но в районе Черноречья, где проход был всего в один метр, кто-то из них все-таки наступил на мину. С расположенных впритык пехотных позиций в ответ прозвучала автоматная очередь - просто так, наобум, там еще ничего не поняли и очередь эту выпустили по привычке - сработала мина и они простреляли этот участок. «Чехи» попадали, и попадали прямо на мины, прозвучал еще один взрыв. Поняв, что они уже обнаружены, боевики начали рассредотачиваться и тут уже стали рваться один за одним. Наша пехота, увидев в свете вспышек от разрывов такую толпу сепаратистов у себя под носом, подняла тревогу и открыла шквальный огонь. Через некоторое время к ним присоединились стоявшие на высотках САУшки, и минометчики били в долину реки прямой наводкой всю ночь. Всю ночь там был кромешный ад. Самому Басаеву удалось уйти, но половина его отряда осталась в долине.
     Я об этом слышал, но самому в тех местах мне быть не доводилось. Пока однажды моему взводному и его лучшему другу зампотылу не пришла идея ехать в тот район на рыбалку. По слухам, рыбалка в этих местах была исключительная, в горных реках битком метровой форели, ожиревшей от отсутствия рыбаков и расплодившейся в невероятных количествах. Ехать решили на следующий день с утра на двух БТРах, вместо удочек брать с собой гранатометы - самую лучшую рыболовную снасть: один выстрел вверх по течению - и ведро рыбы готово, только успевай вылавливать ее, плывущую вверх брюхом, из реки. Ольга решила ехать с нами.
     Но что-то с самого утра у нас не заладилось. Устроив местным речушкам Содом и Гоморру и выпустив чуть ли не недельный боезапас, мы тем не менее не выловили ни одной маломальской рыбешки, если не считать двух бычков с мизинец величиной.
     Проколесив полдня по чеченским озерцам и речушкам и ничего не добившись, мы, сами не заметив как, в конце концов попали в Черноречье. Тут наше веселое настроение отпускников как ветром сдуло.
     Земли под ногами не было - один металл, все сплошь засыпано осколками разных калибров - от маленьких, с горошину, легких жестяных осколочков от подствольных гранатометов до огромных, в два кулака размером, осколков стапятидесятидвухмиллиметровых снарядов САУ. Вокруг ни одного целого дерева, все посечены осколками, макушки оторваны, ветви, как вырванные руки, белеют мясом древесины. И воронки, воронки, воронки... Вся долина реки, насколько хватает глаз, в воронках.
     А между воронками, на том берегу реки... мы никак не могли понять, что это? Свалка у них здесь была, что ли? Какие то тряпки, барахло разное раскиданы по всему полю, по сучьям деревьев, по кустам, взрывами перемолоты с землей. Приглядевшись, мы поняли... Это не свалка. А тряпки - это вовсе и не тряпки, а люди.
     Они лежали далеко, метрах в трехстах, и видно их было плохо - в месиве, оставшемся после обстрела, сложно различить, что есть что или кто, но все же некоторые выделялись довольно отчетливо. Один сидит, обняв мертвыми руками метровый пень, расщепленный прямым попаданием снаряда, такой же мертвый, как и он сам. Оторванной головы нет, она скатилась вниз по склону и валяется метрах в пятнадцати в стороне. Другой висит вниз головой на невысоком обрыве, свесив болтающиеся руки в воду, и река играет ими, шевелит, сгибает и разгибает в локтях. А рядом лежат ноги - просто две ноги, оторванные по пояс, одна в высоком армейском ботинке, другая босая.
     Стало жутко, где-то в животе, под диафрагмой, появился неприятный холодок. Ощущение смерти в этой долине слишком велико, почти осязаемо, и это очень сильно давит на психику: сразу появляется какая-то апатическая усталость. И хотя те, кто лежит здесь, - враги и никакой жалости к ним у нас нет и быть не может, мы все были подавлены - сознание того, что с человеческим телом можно сотворить все, что угодно, и ты не являешься исключением и тоже можешь запросто валяться в такой же вот долинке с вывороченными внутренностями и оторванной головой, опустошает.
     Мы спрыгнули с БТРов и пошли к перегораживающей речку дамбе. Ступали осторожно, внимательно смотря под ноги, - здесь еще не разминировано, а присоединиться к «чехам» в этом месте не хочется особенно - смерти здесь и так выше нормы, даже по военным меркам. Пытавшиеся снять мины саперы так и не смогли этого сделать - работали в спешке ночью, и все закончилось тем, что один из них подорвался: окровавленные шапка и портупея так и лежат вокруг воронки. Больше ничего не осталось, от взрыва сдетонировали гранаты, висевшие у него на поясе.
     Ступив на дамбу, мы сразу почувствовали в мышцах приятную расслабленность: предательская земля, прячущая в своих недрах смерть, кончилась, под ногами открытый, честный бетон, на гладкую твердость которого можно ступать без опаски. Прошли буквально несколько метров и сразу наткнулись на двух женщин. Я слышал про них - это две басаевские снайперши, уходившие вместе с обозом. Обе русские, обоим за тридцать. Одна из Волгограда, другая, кажется, из Питера. Ту, что из Волгограда, зовут Ольгой, и ее опознал один парнишка-пехотинец - когда он поднялся на дамбу и увидел ее, глаза у него стали квадратными. Потом он говорил, что никогда бы не поверил в такое, если бы не видел сам: женщина оказалась его соседкой по лестничной площадке, и он не раз бывал у нее в гостях, выпивал на ее дне рождения.
     Женщины эти лежали рядышком. Смерть изуродовала их не очень сильно, и даже после смерти они отличались от мужчин - их позы остались по-женски кокетливы, не страшны. Длинные волосы обоих были рассыпаны по бетону, переливались на солнце.
     Мы стояли рядом с ними около минуты. Потом к нам подошла Ольга. Не знаю, простое ли это совпадение или же она что-то почувствовала, но Ольга сразу подошла к той, из Волгограда, тоже Ольге, совсем не обращая внимания на вторую женщину. Она стояла над ней молча, не говоря ни слова, ни о чем не спрашивая, просто стояла и смотрела, а глаза ее в этот момент приобрели невероятную глубину - все тайны вселенной отражались в ее глазах и смысл жизни ей был абсолютно понятен.
     Я смотрел на этих двух женщин, живую и мертвую, и думал, что они очень похожи. Обе маленькие, обе в камуфляже, волосы у обеих одного каштанового оттенка, обеих одинаково зовут. Ольга как будто стояла сама над собой, как это бывает во сне, когда можно увидеть себя со стороны. Потом она так же молча развернулась и пошла к БТРу, ни на кого не смотря, а мы все стояли там, около той мертвой женщины, и смотрели вслед женщине живой, и, пока она шла, никто из нас не проронил ни звука.