ПЕРЕДЕЛКИНО
Я шел к платформе от приятеля
(здесь не бывал с десяток лет).
И видел, как изобретательно
поселок муз переодет.
Да, забурело Переделкино!
Фасадам – не до падежей.
Ушла эпоха с посиделками.
Пришел век теплых гаражей.
Редеет племя впечатлительных,
несущих розы их богам.
Растет напор сообразительных,
но равнодушных к Именам.
Защеголяли неприступностью
из новых сказок терема.
В кооперации с безлюдностью
их сторожит ночная тьма.
Лес разговаривает шепотом,
оберегая тишину.
Лишь где-то кто-то пьяным
хохотом
прорвал покоя пелену.
Во мраке прошуршал украдкою
широкозадый джип-фантом.
И, словно зверь большой,
с оглядкою
исчез бесшумно за углом…
Я шел к платформе с ускорением,
хоть в этом не было нужды.
Мне чудилось Булата пение
и грезились его следы.
ВЕЧЕР НА КРЫЛЬЦЕ
Угрюмый город над рекой.
ДК, РОНО, ГОРПО, пекарня.
Зерно на станции товарной.
Телеги с тесом и пенькой.
День, пропотевший от работ,
угаснет. Синяя прохлада
к старозаветному горсаду
потянет молодой народ.
Под комментарии старух
пройдут обнявшиеся пары,
на деревянных тротуарах
тревожа тополиный пух.
От мельниц к Красному мосту
промчит трофейный мотоцикл.
И будут слышны за версту
гусей испуганные крики.
С демонстративным озорством
устроят цирк велосипеды.
Овал райкомовской «Победы»
мелькнет почти что божеством.
Предстанут дальние края
в мечтаниях на сон грядущий –
под голос странный, вездесущий:
«А-ба-ра-я, бродяга я»…
30 ЛЕТ СПУСТЯ
Я у детства в гостях побывал.
Рядом с домом своим постоял.
В нем давно уж другие живут.
И меня тут не помнят, не ждут.
Я по улицам старым бродил –
меня черт здесь когда-то носил.
Я знакомые лица искал
среди тех, кого видел, встречал.
У горсада дедуля седой,
задержав на мне взгляд озорной,
подмигнул и по-свойски сказал:
«А ведь я тебя, парень, узнал.
Ты у Дома колхозника жил.
Ты с Матвеевым Вовкой дружил.
А потом вдруг куда-то пропал.
Говорили, суворовцем стал»…
Ну а дальше пошли имена –
в обстоятельствах и временах.
Утонул. Застрелился. Сгорел.
Ни за что десять лет отсидел.
Занемог, выпив спирта стакан.
Отдал ноги за пыльный Афган.
За долги порешила братва…
Люди русские – словно ботва.
«Ну, бывай», - закруглился земляк,
посадив мне на сердце синяк.
ПО ОДЕССЕ С КАРЦЕВЫМ
Душа замирает
и екает сердце,
когда открываешь
волшебную дверцу
в кудрявую юность,
на Средний Фонтан.
Какая же сказка –
домашний экран!
Как будто брожу
по Одессе с тобою
и жадно дышу
черноморским настоем.
И слышу, как стонет
старик Лонжерон.
Но это не боль –
это радостный стон.
В толкучке Привоза
хохочут курьезы.
Сдержать не могу
умиления слезы.
И Бога молю,
чтобы малость продлил
свидание с чудом,
в котором я жил.
ДВУХГОДИЧНИКИ
Тамбовская «пехотка».
Сермяжный каталог –
от шапки и пилотки
до яловых сапог.
Бесцветные обои.
На плац унылый вид.
С подъема до отбоя
дивизия пылит.
Раз в месяц физзарядка.
Халявный сон-тренаж.
Открыто и с оглядкой
лежит второй этаж.
Лежит и дни считает
до славного конца.
Под вечер снаряжает
за «беленькой» гонца.
Жара и непогода.
Два лета, две зимы…
Те два далеких года
теперь смакуем мы.
МЕЧТА
Проснуться бы в лесу за Цной
под трели птички озорной.
Пройтись пешочком к тихой
речке
и перекинуться словечком
с сидящим в лодке рыбаком.
Не торопясь вернуться в дом,
сорвав по ходу что-то с грядки.
И безмятежно, без оглядки
на вал событий, внешний мир,
неутомляемый эфир,
устроиться на старой лавке,
поесть мясца с зеленой
травкой,
побаловать себя чайком
с душистым липовым медком.
Потом несложные задачи
на перспективу обозначить,
подробно обсудив с женой
кружок гостей на выходной.
Ну, и отправиться на рынок,
на ниву деревенских крынок,
лукошек, связок и пучков,
солений и окорочков…
Вернется лето – сядем снова
на 31-й до Тамбова.
|