Четки «правоверного» шурави
     Год 1988-й. Близ Шинданда. На сносном русском языке витийствует афганский дервиш с завязанной в пояс медалью «За победу в Великой Отечественной войне». Возможно, единственный ее участник и кавалер из живых афганцев. Его «забрили» в 1944-м по ошибке, когда он гостил у тестя в советском Таджикистане: «Вы пришли, чтобы отсрочить большую войну афганских таджиков с пуштунами. Оставайтесь здесь подольше. Если войну не закончите, заберете ее с собой».
     Осаждающий дивизионный политотдел сверхсрочник-чеченец: «Поймите, у меня пять дочерей, ни одного наследника. Хочу усыновить парнишку из гератского детдома. Это и есть мой интернациональный долг». Не позволили из-за санитарных различий здесь и в Союзе. Где ты сегодня, старший сержант? Не надели ли твои наследницы пояс шахида?
     Ночное ущелье с зажатой душ-манским огнем советской колонной. Бьющаяся нервной дрожью машина с вращающимися лопастями. Судя по карте, сюда сесть невозможно. Наведенный на вертолет луч прожектора беспорядочно прерывается точками-тире снующих фигур и носилок. Маленький силуэт в нимбе шлемофона: «Все? Прикройте огнем. Взлетаю». Невозмутимый и, кажется, никому, кроме Господа Бога, не подотчетный хирург смотрит на стрелку часов с окровавленным циферблатом: резиновые перчатки -до запястий. Сколько жизней уместилось в секундах?
     Из хроники того же дня. Бензовоз в огне. В кабину бросается белобрысый сержант. Выруливает из колонны и жмет, жмет на газ. Отвел. Солдат катается по песку. Сбивает пламя... Тогда в моем блокноте появилась запись: «Не все еще стали на-персточниками!»
     С придорожной заставы по-разгильдяйски «сбежал» одиночный да еще и почти безоружный БТР: до родного гарнизона 40 километров, всегда сходило и сегодня сойдет… Заглох на ночной дороге. Пытались вызвать подмогу. То ли успели, то ли нет. Машину окружили спустившиеся с гор «духи» – много «духов». Пришлось задраить люки-двери: как будто бы такая команда поступила с заставы. «Духи» постучали по броне, стали разжигать на ней хворост. Сержант принимает коман-дирское решение – застрелиться всему экипажу. Последним стреляет в себя. Еще через какое-то время подходит подмога. Откачали лишь одного. Слабо, Голливуд?
     Кстати, поблизости от этого сюжета разгадка: почему за весь «Афган» не захватили ни одного западного наемника. Целый отряд «черных аистов», наверное, слишком доверился букве советского боевого устава. Поэтому резонно рассудил, что дистанция между головной походной заставой и основной колонной не может быть километров в семьдесят... Головных «аисты» сожгли заживо, нимало не сомневаясь, что в их руках вся колонна. Пытались даже проникнуть внутрь сожженных машин. Тут-то и подошли основные силы... Могла кого-нибудь из шурави в той ситуации посетить мысль о каких-то там пленных? Когда все стихло, кто-то из востоковедчески эрудированных догадался дать команду – простите, моралисты, – снять с останков «аистов» штаны. Обрезанных среди них почти не было, да и бельишко – ой, какое изысканное, неместное. Предъявить миру столь политически востребованные доказательства возможности не было. Ущелье. До ближайшей безопасной для вертолета площадки километров 100. И жара за 50оС. Так что обошлись тогда без политики и панихид, прости, Господи, нас, грешных...
     «По ком звонит колокол?»
     Когда за офицерским столом поднимают третий тост, память возвращает меня, по раннеафганскому прошлому – переводчика с дари, в Кандагарское ущелье 26 октября 1988 года... Плачет на подножке медицинской «таблетки» мальчишка-солдат в синей разорванной майке – более напуган, чем ранен. Его терпеливо успокаивает «охотничьей» сигаретой здоровущий прапорщик-фельдшер. Отчаявшись, он бьет парнишку ногой под коленку – сначала под одну, потом под другую: «Видишь, ноги действуют... Покажи, куда попало? – Значит, и руки целы». Прапорщик сгибает руку в локте, подносит под нос всхлипывающего «интернационалиста»: «А это что?» В ответ мучительная гримаса. «А вот ОН – уже не увидит». ОН – это тот, кто лежит у заднего моста. Между НИМ и колесом – разбитое ветровое стекло. С сохранившейся наклейкой: стюардесса в белых перчатках и нежном шарфике приглашает в полет. Под окровавленный брезент? Фантасмагория: по «шарфику» разбросаны слипшиеся вихры...
     Нет, это из какой-то
     странной пьесы.
     Из до– или послевоенных лент.
     Не может легкий шарфик
     стюардессы
     Напомнить окровавленный
     брезент.
     Свой третий тост я поднимаю в память о том – под брезентом...
     В конце 1988 года командование 40-й армии получило приказ подготовить мартиролог подходящей к концу войны. Срок исполнения, как всегда, уже истек. Были подняты все имевшиеся в штабах архивы. Надрывались телефоны прямой связи с Москвой и Ташкентом – штабом Туркестанского округа. Кадровики и мобисты, военкоматчики и медики, порой забыв о субординации, безбожно материли друг друга. Через неделю список безвозвратных и санитарных (раненые) потерь с увесистым приложением донесений, запросов, материалов расследований и со строгим грифом секретности был вложен в папку командарма Б. Громова для доклада старшему шурави – руководителю оперативной группы
     Минобороны СССР генералу армии В. Варенникову. А затем грянула сенсация: на первой и едва ли не единственной пресс-конференции для аккредитованных в Кабуле иностранных журналистов главный политработник из группы Варенникова – генерал Л. Серебров открыто назвал потери: 13.650. Чтобы, во-первых, уточнить становившиеся все «официальнее» сведения о «загубленных десятках тысяч». Во-вторых, чтобы мобилизовать командиров на бескровный вывод войск: и так вон сколько потеряли. Подтверждая, что и раньше за погибших никого не гладили по голове, замечу, что последнее возымело надлежащий эффект. Выход-то был почти без потерь. Свидетельствую как офицер, имевший отношение к непростой переговорной страде. Со многими бандглаварями по западному маршруту вывода войск. Был ли тот список окончательным? Нет, конечно. До 15 февраля оставалось еще месяца три. Не было полной ясности с уволившимися в запас и умершими уже в гражданских больницах. Позже назвали и число пропавших без вести, пленных: 333.
     Доскажем историю до конца...
     Так с афганской темы был снят гриф секретности. О войне стали говорить открыто, без дурацких эвфемизмов типа: «организация учебных боев в условиях, приближенных к реальным» и едва ли не посмертных награждений «передовиков всеармейского соцсоревнования». Пришлось перестраиваться и телевизионным «сказочникам поневоле». Особенно, когда Лещинского перестали порой пускать за ворота гарнизонов.
     Завершение войны пришлось на период мазохистских саморазоблачений, а то и подлости. Откуда у солдат, завтра уходивших брать караваны, оказывались не только цэрэушно-бенладенские версии «Красной звезды», но и вполне отечественные листовки на тему: бери шинель, пошли домой? Мол, доберешься до Москвы, заходи или звони – поможем. А под листовками стояли подписи ох каких известных тогдашних политиков. Заметим, что пресс-продукция такого рода, как правило, «товарищам не передавалась» и сжигалась в одной куче на месте, чаще без вмешательства кого следует.
     А сколько в памяти случаев, когда командиры безо всяких инструкций сверху устраивали шмон вернувшимся из рейда солдатам. Бывало, что в кармане у хлопца находили часы. Где старшина, где ротный выводил его перед строем на импровизированный плац. Затем обладателя «боевого трофея» посылали за пудовым валуном. Причем не всегда в ближайший овраг. Не дав времени на перекур, пацана гнали за такой же второй каменюгой. А потом заставляли положить часики на один валун и прихлопнуть другим. Безразличных к зрелищу оставалось, поверьте, немного...
     Были и дезертиры. Но не забудем, что ташкентскую пересылку тоже нередко осаждали беглецы. Из других гарнизонов. Просили направить на войну. Один такой «фокусник Копперфильд» умудрился добраться до другой пересылки – кабульской, где и сдался ошалевшей армейской Фемиде, предъявив даже не военный билет, а свидетельство приписника и справку об окончании курсов по служебному собаководству. «Шел мальчишке в ту пору восемнадцатый год». И до призыва оставалось еще как минимум шесть месяцев. Первым же обратным рейсом АН парня вернули домой.
     А что до «дедовщины», то и здесь из песни слов не выкинешь: практически никто из последнего «афганского» призыва на «боевые» не ходил. «Деды» не пускали. Вплоть до того, что по-своему влияли и на не в меру ретивых лейтенантов.
     На фоне первых перестроечных съездов звучала и такая хлесткая тема: мол, намеренно били по своим... Многие бывшие «афганцы» помнят, как в 1987-м вертолетчик, кстати, сын популярного военачальника, в суматохе боя дал залп по своим же десантникам. Потом пытался застрелиться. Вернули в Союз. Списан и спился. Было. Было и другое. В ходе одного из самых кровопролитных за всю историю афганской войны боев – в ноябре 1988-го близ Кишкинахуда, провинция Гильменд, командир взвода лейтенант Гончар, санинструктор рядовой Абдурахманов и рядовой Семашко свыше трех часов доставали из самого пекла погибший экипаж танка... Стоит в памяти доклад поседевшего и уже принявшего на грудь лейтенанта: «Взорвалась боеукладка... плащ-палатка не понадобилась... взяли один автомат… обгоревший...»
     За десять лет Афгана, пожалуй, впервые после Второй мировой было создано по-настоящему боевое объединение – 40-я армия. Уже при выводе войск западные ооновские наблюдатели дотошно фотографировали солдатские «навороты» на уходящих в Союз боевых машинах. Не этой ли армии так не хватило нам в дальнейшем? Прощаясь уже в Кушке в апрельскую ночь 1989-го со своей 5-й гвардейской дивизией, я, наверное, сильно насторожил бдительного часового – «неафганца», охранявшего дивизионное знамя. В гулкой тишине пустого штаба уже с чемоданом в руках я подошел вплотную к стеклянному футляру со знаменем, преклонил колено, поцеловал стекло, поднялся, отдал честь...
     «А глаза почему-то слезятся...»
     15 февраля 1989 года мне довелось участвовать в эвакуации наблюдательного поста ООН из примыкающего к советской Кушке афганского местечка Турагунди: пост размещался в первой со стороны границы бывшей экспортно-импортной конторе. В обязанности ооновцев входило официально удостоверить «прекращение статуса пребывания иностранных войск» по западному маршруту их вывода. Туркменская Кушка, в отличие от узбекского Термеза, куда выходили основные силы 40-й армии во главе с командармом Громовым, символом завершения афганской кампании поэтому и не стала.
     Утру 15 февраля предшествовала нервная бессонная ночь. Накануне вечером ооновцы попросили главного по западному маршруту – замкомандарма-40 генерала Пищева – усилить охрану наблюдательного поста: по своей линии они вроде как получили предупреждение, что напоследок могут быть неприятности. На что генерал, меньше всего озабоченный дипломатией, насупленно бросил: «Трусите, что ли? Вон, смотрите, ближайшая колонна – метров в 500» (на самом деле – в километре с гаком). Потом, слегка подобрев, кивнул в мою сторону: «С вами целый майор. Чем не охрана?»
     Стрельба тогда действительно не смолкала до утра. Скорее всего, так шурави прощались с Афганом, а не моджахеды – с шурави. Вообще говоря, кто из афганцев за кого, в то время определить было уже трудно. Слава Аллаху, фактический контроль над Турагунди уже некоторое время осуществляли местные «договорные» – туркмены, относившиеся к шурави лучше, чем к пришлому федеральному воинству.
     Федеральные охранники поста думали в основном о себе: могли и уйти, где теплее. Так, надо сказать, и произошло в последнюю ночь. Все, что мы могли предпринять, это запереть двери-окна и спуститься в полуподвальный туалет: решили, что стенки от кабинок сыграют в случае чего роль пулеулавливателей. Чушь, конечно, но как себя успокоить? Там, за принесенными партами и на топчанах, коротали время кто как. Ооновцы в десятый раз перепаковывали свои пожитки, отделяли личные от двух разновидностей казенных: сдаваемых афганцам и берущихся с собой – так, чтобы радиоточку демонтировать перед самим отъездом. Я с неистовостью фаталиста писал стихи. Попутно прикончил пару пачек сигарет: сначала каких-то «фирменных», потом НЗ, то есть, выдаваемых вместе с пайками, – «Охотничьих»... За 6 копеек.
     …Где-то в 9.20 – 9.30 мимо последнего на маршруте ооновского поста прогромыхал тягач технического замыкания нашей последней колонны. В отличие от головных с транспарантами типа: «Встречай, Отчизна, сыновей!» и «Я вернулся, мама!» последнюю машину украшала самодеятельная надпись: «Ленинград–Всеволожск». Наверное, оттуда призывался последний рядовой шурави, покинувший Афганистан через речку Кушку. Афганские охранники – человек семь – лениво подтянулись к посту часам к девяти. Причем почти сразу после выхода нашей последней машины стали весьма настойчиво добиваться от меня «прощального бакшиша» – в виде автомата АКСУ. Настроения это также не поднимало, хотя до самой «ленточки» было всего метров 400. Правда, потом их внимание переключилось на подлежащую сдаче ооновскую утварь: калориферы, посуду, постельные принадлежности. Так на афганском берегу 50-метровой речки Кушки за непроглядной снежной пеленой, помимо самих афганцев, остались трое «лишних»: двое ооновцев и я. Охранники спустились осваивать «наш» подвал. Установилась тишина, надо сказать, жутковатая. Неужели в круговерти последних забот о нас просто забыли?
     Ан нет: где-то в 9.50 со стороны границы из-за снежного занавеса вынырнули две машины – уазик и за ним полупустой «Урал». Затормозили у ооновского поста, подали задом к крыльцу, и выскочивший из уазика невысокий плотный майор налетел на меня с оголтелой просьбой найти простыню. Тут же с подножки «Урала» соскочил классический отечественный прапорщик. По-видимому, получив взбучку за то, что своевременно не забрал ооновский скарб, он отнюдь не с благим матом приступил вместе с водителями к погрузке: наблюдателей этим он скорее воодушевил, чем смутил. На крыльце поста уже часа три стояли 3–4 объемные коробки и столько же чемоданов, которые мы по очереди охраняли. Ооновцы – ими были подполковник фиджийской армии Альфред Туатоко и канадский майор Дуглас Майр – под предводительством решительного прапорщика помогали «такелажникам» без видимого осознания своей причастности к факту истории.
     Кому и для чего понадобилась простыня, я не понимал и, скорее, автоматически вступил в переговоры с афганскими охранниками. Они тем временем вытаскивали из полуподвала коробку с утварью, оклеенную фирменной лентой с эмблемами UNGOMAP – United Nations Good Office Мission in Afghanistan and Pakistan – Миссии содействия ООН в Афганистане и Пакистане. Сошлись, помнится, на пачке «Уинстона», принадлежавшей канадцу, не то чтобы жадному, но эту пачку я экспроприировал именно у него. Не уловил момента, как «Урал» столь же стремительно растворился в снежном тумане. В мозгу зафиксировалось что-то вроде: «Найдете нас на вертолетной площадке».
     Приблизительно в 10.00 тронулись впятером: на переднем сиденье водитель и майор с простыней в огромных рукавицах, предназначенных, кажется, для аэродромного состава; на заднем – оба ооновца и я. Последнее тогдашнее впечатление об Афгане: сухой пожилой пограничник, закутавшийся в старорежимную английскую шинель. Не поднимая глаз, он что-то невозмутимо ел из алюминиевой кастрюли, сидя у черно-красно-зеленого шлагбаума, ни разу не опускавшегося за последние две недели. На мое «Худо хафез!» – «Прощай, Афганистан!» он нехотя взглянул из-под фуражки с широким зеленым околышем. Метров через двадцать, уже на нейтральной полосе, то есть на самой «ленточке», машину лихо остановил советский полковник со среднеазиатской внешностью, как выяснилось, великий режиссер от природы. Посмотрите, этот эпизод остался на фотографии! Он-то и вытащил майора вместе с простыней на заснеженную дорогу. Поодаль от полковника стоял с фотоаппаратом, возможно, его водитель. Следом за майором вышли остальные. Поприветствовав ооновцев, кстати, по-французски, полковник с достоинством, я бы сказал со смаком, расстелил – благо не было метели – простынку за нашим уазиком. Мы, русские-советские, безо всякой команды почти одновременно вытерли о нее ноги. Полковник сказал что-то матерно-хлесткое, типа: «Ну что, ребята, кажется, войне КОНЕЦ!» Это слово у нас воплощает почти все эмоции. Простыня так и осталась лежать на снегу...
     Полковник с майором, своим фотографом и нашим водителем, куда-то торопясь, поехали к советскому берегу. Метров 50 до пограничного оцепления мы с ооновцами шли пешком. Впереди за снежной пеленой проступали контуры волнующейся толпы – человек полтораста. Наши пограничники, взявшись за руки, пытались ее сдержать. Куда там! Когда до них оставалось уже метров пятнадцать, группа мужиков в камуфлированной форме прорвалась нам навстречу, размашисто повалив на снег нескольких пограничников из разорванной цепи. Оттеснив меня от ооновцев, они наперебой спрашивали: «Ты что – последний?» Пожал плечами: «Наверное». Оказалось, это ребята из днепропетровского Клуба воинов-интернационалистов. Кто-то из них в декабре 1979-го первым входил в Афганистан. Им очень хотелось за час до завершения вывода еще раз «зайти за ленточку» хотя бы на метр, чтобы потом вместе с последним «афганцем» вернуться в Кушку. Не разрешили... Объятия, камеры, диктофоны, какая-то неуместно-бравурная музыка...
     Диссонансом на фоне этой нервной, спонтанной и искренней церемонии прозвучали настойчивые расспросы траурного вида женщин: «А что – обозов не будет?» Кем-то был пущен слух, что здоровых выведут через Термез, а раненых и больных повезут через «незаметную» Кушку. Около сорока женщин приехали из разных мест Союза – а вдруг врет похоронка и живы сын, муж или брат. И сегодня стоит перед взором очаровательная молодая женщина в дорогой шубе и с шизофреническим блеском в глазах: «Вы из Красного Креста? (по-видимому, аналогия с ооновцами) Мне-то вы скажите правду, когда повезут уродов?» На ее ресницах вместе со снежинками таяла последняя Надежда Человеческая.
     А дальше – самая ответственная, самая памятная фраза, которую довелось переводить за свою переводческую судьбу. На обращенный ооновцам вопрос о завершении вывода войск канадский наблюдатель ответил сухо: «To the best of my know-ledge, on the Western axis of Afghanistan no Soviet troops remained» – «Насколько мне известно, по западной оси вывода войск из Афганистана советских войск не осталось»… Раньше и потом мне доводилось переводить многих известных лиц, в том числе Клинтона, принцессу Диану, Наджибуллу, Цзян Цзэминя, Менгисту… Но эту фразу я осилил, кажется, на третьем выдохе. В горле встал ком. На часах было 10.20 – на календаре – 15 февраля 1989 года.
     Через час с небольшим другой мост – в Термезе – пересечет бронетранспортер командарма Громова. А здесь, в Кушке, первый из встретившихся на советском берегу журналистов (с Центрального телевидения) получил на память копию самого документального из моих стихотворений. В нем такие строки:
     Нотный скомканный лист...
     Позабыть обо всем -
     Просто время пришло
     возвращаться.
     Снег наивен и чист.
     Он совсем невесом.
     А глаза почему-то слезятся…
     Эпилог с продолжением
     Сегодня так легко поддаться кажущейся исчерпанности афганской темы. Вихрь событий последних лет развеял пафос трибунной риторики «предупреждавших» и «прозревших». Никто не встает в библиотечную очередь за «Цинковыми мальчиками». Для кого-то пароль «шурави» стал пропуском в круг преуспевающих, для кого-то – в братки. Для большинства же – это не просто ностальгия по молодости. Это понятный всем послевоенным поколениям символ былого «единоверства», в котором слились воедино сокровенное и наносное, высокое и мелкое. Афганистан – это одна из немногих оставшихся с прежних времен общих мировоззренческих шкал: когда в горячке боя в Карабахе или Преднестровье требовалось перемирие, на нейтральную «высоту» направляли парламентариев из числа бывших «афганцев».
     И еще долгие годы 15 февраля во многих семьях оживающего в этот день Союза будут поднимать третий тост. Стоя. Молча.