Последнее время часто можно слышать, читать о том, что, дескать, преступность в значительной мере порождается неблагополучными семьями, что отсутствие благотворного отцовского влияния очень сказывается на подростке. Не отрицая этого в общем-то верного наблюдения, хочу только заметить, что Анатолий Берневега как раз и вырос в семье, которую можно назвать неблагополучной.
     Его отец был поначалу председателем колхоза, пользовался уважением, но уж больно большим жизнелюбом оказался. Из семьи ушел, тесновато ему в семье стало, а потом оказалось, что и должность председателя не по нем, перевели его в колхозные бухгалтеры, но и там не задержался – разжаловали в кассиры. Потом односельчане решили было, что, может быть, дело человека исправит – бригадиром назначили. Не помогло. Вот должность конюха как раз впору пришлась. И было время, когда Анатолий во время школьных каникул и отец одновременно работали на колхозной конюшне. Но если для одного это была естественная ступенька в жизни, то для другого – конец.
     Падение отца происходило не один год, на глазах людей, сопровождалось и пьянками, и драками, и всем тем, что вспоминаешь потом отнюдь не с чувством умиления. Представить только – какой моральный груз лег на плечи мальчишки, каково ему было ходить в сыновьях разжалованного председателя! Но выдержал. Работу выполнял легко, охотно, находил в ней и радость, и удовлетворение. А отец старался меньше на людях показываться, та же работа была для него унизительной, да и односельчане не очень церемонились с самолюбием бывшего руководителя. Простые и нелукавые, они в глаза говорили то, что думали...
     Но уехал все-таки Анатолий из родной деревни Слобода Винницкой области и на какое-то время обосновался у дальнего родственника в Краснодарском крае. Потом служба в армии. Служить довелось на Северном флоте. И хотя условия были довольно далеки от природы украинских степей, служил отлично. В характеристике, подшитой в личном деле, говорится, что Анатолий Берневега был отличником боевой и политической подготовки, имел около десятка всевозможных поощрений, отпуск домой, четко и бесстрашно действовал при тушении пожаров.
     Волею судеб оказавшись после армии в Одессе, Анатолий за короткое время сумел проявить себя, и его взяли в органы внутренних дел. Так и стал милиционером второго разряда в райотделе, а вскоре его назначили милиционером-шофером. К этой ночи он уже участвовал в задержании опасных преступников, угонщиков автомобилей, его частенько награждали, выносили благодарности за бесстрашие. А когда выздоровел после страшного удара ножом в спину, то попросил перевести его на работу в уголовный розыск, в оперативно-поисковую группу.
     - Тут что интересно... – улыбается Анатолий. – Я ведь уже собрался было уходить из милиции. Да. Точно. И жена говорит – уходи. И мать. А что – в уголовный розыск меня не брали, а шофером надоело. Ребята делом заняты, а ты баранку крути... Не очень мне это нравилось. Пошел к начальству: так, мол, и так, уйти хочу. В плавание. А что? Интересно. Опять же на флоте служил, не чужой человек. И меня на корабль уже настроились брать. А что – специальность флотская есть... Хотелось делом настоящим заняться. До чего дошло – документы начал оформлять. А тут эта история. Ребята погибли, а я в больнице оказался... Начальник приходил меня проведывать, спрашивает, как, дескать, с документами быть? А меня, понимаешь, заело! Как?! После всего, что случилось, – уйти?! Да ни за что! Получается, что вроде я струхнул, что вроде те типы заставили меня из милиции уйти. Не сам я, а они заставили! Ну, думаю, нет! Тут уж другой разговор пошел, отсчет другой! Тут уж не в том дело, интересно ли тебе баранку крутить, много ли получаешь, сытно ли ешь... Тут уж все по большому счету. Пришла жена в больницу, затеваю разговор, а она мне и выкладывает – оставайся. Мать пришла, тоже говорит, что, мол, негоже сейчас уходить. Нельзя, говорит. Себя уронишь. Такие дела. Вроде испытание прошел, тебе уважение оказали... В уголовный розыск хочешь – пожалуйста. Квартиру дали, орден... Тут уж человеком надо оставаться. Это как тогда, во время схватки, – влетаю в коридор, ребята мертвые лежат, у бандюг ножи окровавленные в руках... Думаешь, не страшно было? Обмерло все. А уйти не могу. И когда пошел на них – наверняка знал, что не справлюсь. Но такое ощущение было, что моя жизнь уже не самое главное для меня. И так, оказывается, бывает...
     Преступники сидели на скамье подсудимых в один ряд, бесстрастно выслушивали показания друг друга, и никаких чувств не выражали их неподвижные лица. Разве что отчужденность. А впрочем, они всегда были чужими. Связывала их жажда больших денег. Уж очень хотелось быть значительными, преуспевающими. Собственно, к этому сводились все жизненные планы.
     А на скамье подсудимых все свелось к тому, чтобы как-то выкрутиться, остаться в живых.
     Митров без устали твердил, что его заставляли совершать преступления, что сам он человек неплохой и мог бы при случае оказаться полезным обществу. Но эта вот «подневольность» не мешала ему хвастать перед Версоном о похождениях банды, а там, где воображения не хватало, пересказывал эпизоды из приключенческих фильмов, приписывая себе подвиги киногероев. И он красовался перед низкорослым Версоном, взахлеб описывая, как в прыжке выбил пистолет у милиционера, как ловко перебросил его через себя, как удачно всадил нож под самую лопатку...
     Версон восторженно цокал языком и советовал быть осторожнее. Он чувствовал себя польщенным таким доверием, ему хотелось быть полезным, понимал, что его друзья – люди денежные и могут при случае отблагодарить. А когда им понадобились патроны, Версон наладил связи, подключил старых приятелей, родственников. Достал патроны. Оказавшись на скамье подсудимых, Версон, разумеется, отрекся от своих друзей, заклеймил нехорошие их дела, потом пожаловался на плохое самочувствие, заметил, что наслышан о доброте и справедливости судьи, похвалил его за объективность и тут же пригрозил обратиться куда надо, если судья сделает что-то не так...
     Зиновий Дичук, который первым бросился на Николая Плыгуна и благодаря которому, собственно, удалось Урицкому и Сулову совершить убийство, тоже осудил приятелей. В качестве смягчающих обстоятельств перечислял и учебу в институте, и участие в соревнованиях по самбо, и характеристики из школы – весьма похвальными оказались характеристики.
     А Урицкий, унылый, сутулый, со скорбным, серым лицом, жаловался на жестокость и угрозы Сулова...
     Ограбление, совершенное в ночь на восьмое июня, которое рассматривал суд, было девятым по счету эпизодом. А был и такой, почти невинный. Игорь Сулов и Степан Урицкий, работая на облицовке фасадов в красивом городе Одессе, украли и продали по дешевке две электролюльки – невзрачные этакие сооружения из железных прутьев и рифленой площадки.
     Вряд ли стоит стыдить и корить приятелей, не те люди, но ведь, как ни крути, свой рабочий инструмент продали. Тоже весьма показательно. Хотя слово «свой» здесь употреблено в переносном смысле – инструмент им не принадлежал. А продали они его знакомым халтурщикам, любителям побочных заработков.
     Невелик вроде доходец оказался, но главное было в другом – открылись вдруг возможности, открылось, что жизнь-то, она вона какая раздольная может быть! Шальные деньги ушли быстро, однако нравственные преграды были сломлены, опасения и страхи отброшены.
     А дальше уж как-то сами собой появились новые знакомые – люди деловые, хваткие. В уголовном деле не единожды промелькнул некий прораб, который устраивал приятелей во многие места, а в день зарплаты не забывал напомнить – давайте, дескать, получайте деньжонки, кое-что начислено! И те шли, получали, рассчитывались с прорабом, себе оставляли. И убеждались, что разговоры-то о легкой и денежной работе – не пустые разговоры. И вполне закономерно возник вопрос: сколько можно на прораба работать? Мы, дескать, и сами с усами.
     И вот уже на страницах уголовного дела появляется некий Зайд, которого тоже можно отнести к тыловому обеспечению банды.
     За выпивку и он был не прочь устроиться на работу, где не обязательно появляться чаще двух раз в месяц – в дни зарплаты.
     Во время судебного разбирательства выяснилось, что оный Зайд прекрасно знает всех сидящих на скамье подсудимых, больше десятка раз устраивался на разные фиктивные работы. Вот его показания: «Я давал Урицкому свой паспорт и писал заявление с просьбой принять меня на работу. Потом ко мне приходил Урицкий и говорил – иди, получай. Я получал деньги и отдавал Урицкому. А он мне давал. Кроме меня, таким же образом получали деньги и другие люди. А куда именно устраивал нас Урицкий, я не знаю, не интересовался».
     Вот какие дела пошли, какие люди вокруг завертелись, какая суета началась. И шел постепенный отсев, отбор людей, готовых на большее, нежели просто ходить и получать обманом деньги, небольшие в общем-то деньги. И потом, когда они не заработанные, а просто из кассы взятые, то и отношение к ним плевое.
     А когда подули шалые весенние ветры, совсем невтерпеж стало. Сулов и Урицкий работали тогда на отделке в депо трамвайно-троллейбусного управления. И там же сумели похитить у рабочих газорезательный аппарат – шланги, баллоны, прочие приспособления. На всякий случай. Может, кто купит, может, самим сгодится.
     Су л о в: Мысль о создании преступной группы появилась как-то осенью. Мы тогда работали в трамвайно-троллейбусном управлении. Как-то в разговоре с Урицким я предложил провести испытание газорезки, которую похитили. Испытания прошли успешно. И начали присматривать кассу.
     Урицкий: Сулов предложил взять кассу трамвайно-троллейбусного управления. Он сказал мне, что читал много литературы, особенно приключенческой, и убедился, что безнаказанно грабить все-таки можно.
     Касса управления осталась целой. Не смогли ее взять любители приключенческой литературы. Не созрели еще. Но путь был избран. И теперь они прогуливались по городу не просто так – зорко прогуливались. И с людьми общались не просто так, и в гости к родне ходили скорее на разведку, нежели от тоски по родным людям. Большие деньги покоя не давали.
     А задуматься – так ли уж редко мы встречаем людей, хвастающихся тем, что работа у них легкая, не требующая усилий, более того, работа у них такая, что и вообще ничего не надо делать. И это подается как некий жизненный успех. Слушатели, заметьте, соглашаются, что действительно это здорово – числиться где-то, получать деньги и ничего не делать. Хотят они того или нет, но дети тоже впитывают это пренебрежительное отношение к труду. На человека, который каждый день преодолевает трудности, добывает хлеб в поте лица, они готовы смотреть как на неудачника, готовы пожалеть его, посочувствовать...
     Издавна на русской земле уважением пользовался человек мастеровой, умеющий делать полезные вещи, доставляющий трудом своим радость людям и в деревенской, и в городской жизни. Прислушайтесь к разговорам в электричках, на ступеньках крыльца, за праздничным столом... Так ли уж редко услышим мы прикидки – не перетрудился ли, не пересидел ли на службе, не пришлось ли чего сделать больше по-ложенного... И уж коли труд кое-кто готов считать чем-то постыдным, уж коли выступивший на лбу пот надобно скрыть, чтоб соседи, не дай бог, не подумали, что хлеб тебе тяжело достается...
     Какой же вывод сделает человек молодой и сильный, которому по возрасту положено стремиться к самоутверждению, к самостоятельности?
     Все ли подростки смогут распознать за такими вот разговорами взрослых лукавство, желание прихвастнуть? У всех ли достаточная нравственная закалка, чтобы твердо знать – хлеб, как и прежде, достается нелегко?
     И лишь такие вот традиции напоминают о том, что извечная борьба со злом продолжается, что до сих пор на наших глазах и у нас за спиной идет бескровная и кровавая борьба искренности и подлости, бескорыстия и торгашества. И не всегда добро побеждает, не всегда – что делать...
     Есть у русских людей – не знаю, как это назвать, – обычай ли, привычка говорить о себе чуть с иронией, боязнь заявить о себе в полный голос, как бы не подумали, не дай бог, что ты очень себя ценишь. Наверно, за этим есть и нравственное достоинство, и уверенность в конечной справедливости – да, дескать, я могу наговаривать на себя что угодно, а мое от меня не уйдет, ко мне грязь не пристанет. Анатолий Берневега, рассказывая о себе, припоминал случаи, отнюдь его не возвышающие, скорее потешные случаи: чего, мол, не бывает в нашей работе! Рассказал, например, о том, как дважды задерживал неуловимого одесского карманника Балтера, как тот при задержании рвал себе что-то во рту, плевался кровью, симулировал туберкулез, причем так успешно, натурально, что его поместили в больницу, а он исхитрялся по вечерам убегать «на работу». Рассказал, как тот же Балтер однажды взятку ему предлагал, и немалую, чтоб только отпустил его на все четыре стороны.
     - Прямо как золотая рыбка! – смеется Берневега. Рассказал он о случае, как брали вора в продовольственном магазине, а тот, успев изрядно выпить, забаррикадировался в винном отделе и начал бутылками «отстреливаться».
     - А бутылки дорогие, коньяк, между прочим! – шутливо ужасается Берневега. – А тут еще одна незадача – взять охламона можно было только со стороны витрины. Но зайти тоже нельзя – он же запросто эту витрину расколотит! А там такое стекло! Десять квадратных метров! Ты что!
     Надо же – стекло жалко. А казалось бы, о том ли должен думать милиционер-шофер...
     А товарищи рассказали о другом случае. Однажды было установлено, что на окраине города в одном из частных домов обосновались преступники, которых уже давно разыскивали и в самой Одессе, и в других городах Украины. Оперативная группа прибыла на место, когда уже стемнело. Машину вел Берневега. Остановились в отдалении, за углом, осторожно приблизились к дому. В окнах темно. Как быть? Устроить засаду? Так можно без толку прождать и сутки, и неделю – вдруг в доме никого нет? Уйти ни с чем? Тоже не годится...
     Решили все-таки войти в дом, но он оказался запертым изнутри. Это уже обнадеживало. Значит, там есть люди. Но почему погашен свет? Спят? Вроде рановато спать ложиться. Ждут нападения? Затаились? Не исключено. Было заранее известно, что преступники вооружены, что так просто не сдадутся, поскольку давно уже перешли ту грань, за которой, как говорится, терять нечего. Да и по предыдущим стычкам было ясно – пойдут на что угодно.
     Взламывать дверь? Нехорошо. Безграмотно. Шум поднимется на всю округу...
     Решили проникнуть в дом через форточку.
     Вопрос – кто полезет? И выяснилось, что в форточку может пролезть только один человек – милиционер-шофер Анатолий Берневега. Сходили к машине, позвали Анатолия.
     - Ну как, Толик? Полезешь? – спросил его начальник опергруппы. – А чего... Полезу.
     - Можешь отказаться... Дело того... небезопасное. Подумай.
     - Потом подумаю. Подсадите лучше...
     И он легко проскользнул в маленькую форточку, в полнейшую темноту, наполненную неизвестностью, опасностью.
     - Как только войдешь, отходи от окна, – посоветовал ему начальник, – а то на светлом фоне тебя хорошо будет видно, понял?
     Едва нащупав ногами пол, Анатолий тут же сделал шаг в сторону. И перевел дыхание – ничего не упало, ни на что не наткнулся. Прислушался. И не смог сдержать улыбки – в доме раздавался разноголосый храп. Он осторожно, по миллиметру начал продвигаться в другую комнату, обходя кровати, лежаки, стол, уставленный тускло поблескивающими пустыми бутылками. Привыкнув к темноте, он стал различать предметы, увидел темный квадрат двери, вышел в прихожую и открыл наружную дверь.
     Преступников задержали, тут же в доме нашли оружие, похищенные вещи.
     И такой случай был в его жизни. Когда я напомнил ему о нем, он передернул плечами.
     - Подумаешь – сонных взяли!
     - Но когда ты забирался в форточку, знал,что они спят?
     - Да нет, откуда?
     - Но о том, что в доме могли быть преступники, знал?
     - Конечно. Потому и приехали туда.
     В то же лето, когда погибли его товарищи, когда еще не затянулись швы на ранах и не миновала еще опасность заражения крови, а оно было, заражение, Анатолий поступил на юридический факультет Одесского университета. Он ходил на экзамены с температурой, проглотив полдюжины таблеток, сжав зубы от боли. И сдавал экзамены, и сдал их, и был принят на вечернее отделение.
     И вспомнились слова, оброненные им в разговоре:
     - Нашу работу любить надо, иначе нельзя. Невозможно работать только за деньги. Что получается – одни только деньги не окупают риска... Ну, взял бы я у Балтера те несчастные тысячи, а дальше как жить? Хочется и уважать себя за что-то... А если жизнь на деньги мерить, их всегда покажется мало. Сколько бы тебе их ни дали, все будешь бояться продешевить. Работу любить надо, иначе жизнь каторгой покажется, сколько бы ты этих денег ни хапнул... Вон бандюги, которые наших ребят убили... Какая же у них жизнь беспросветная была!
     И Берневега вскинул рыжие свои брови, будто и сам удивился унылости, в которой жили преступники.
     Пообчистив родственников, набив руку, преступники почувствовали, что могут взяться и за более серьезные дела. И совершили нападение на кассу строительного управления.
     Их было трое – Сулов, Урицкий и Митров. Перед этим долго бродили вокруг да около, шатались по коридорам, заглядывали в окна и двери. Боялись. Оно и понятно – предстояло совершить некий качественный скачок. Одно дело – через забор газорезку перебросить или старика ограбить, а совсем другое – взломать кассу государственного учреждения.
     В общем, взяли кассу. Удалось. Сумели.
     Проникли ночью в здание, оглушили охранника булавой по голове, обмотали ему рот изоляционной лентой и с помощью газорезки вскрыли сейф.
     Первое время прятались, старались не встречаться, потом осмелели. Шок прошел, страх разоблачения отпустил. Расправили плечи, румянец на щеках заиграл, жизнь стала обретать именно те счастливые черты, о которых столько мечталось: денежное раздолье и...
     И все.
     Это на какое-то время озадачило. Казалось бы, все прекрасно, есть то, о чем так долго судачили, что было недостижимым, – большие деньги. Появились деньги. А счастья не было. Жизнь не изменилась. Вот что озадачивало – жизнь хоть и при деньгах, но оставалась прежней. Ну хорошо, напились раз-другой, хорошо напились, от пуза, по улицам прошлись, с превосходством поглядывая вокруг, друзьям-приятелям дали понять, что они не просто так, они при деньгах...
     И все.
     Деньги таяли, а счастье не появлялось. Да и зависти в глазах окружающих не видели, мир вокруг оставался прежним. И сами они как были шабашниками-штукатурами, так ими и остались. Это им не понравилось. Ведь как-никак кассу взяли, сейф сумели вскрыть! Но никто не преклоняется, как и прежде, ругают за прогулы, за опоздания, за пьянки на работе...
     Объяснение пришло самое легкое – мало взяли.
     Нет, они не собирались в круг, не занимались поисками счастья и ответов на вечные вопросы бытия. Просто, поиздержавшись и распив бутылку-другую, решили присмотреть еще одну кассу.
     А почему нет, если такие дела получаются?
     Через полгода новое нападение – на кассу передвижной механизированной колонны. К тому времени Сулов и Урицкий изготовили на всех ножи из стального полотна, закупили гвоздодеры, поскольку вскрывать приходилось не только сейфы, но и кассовые помещения. Да, а ножей изготовили с запасом, на случай, если кто захочет присоединиться. И опять удалось.
     На следующее преступление пошли уже вчетвером – Зиновий Дичук тоже выразил желание хорошо заработать за одну ночь. И на этот раз присмотрели кассу передвижной механизированной колонны. Глубокой ночью ворвались в кочегарку, когда там два старика о жизни судачили – сторож и кочегар. Избили в кровь, связали, а Дичук в усердии даже железный шкаф на них опрокинул, чтоб все видели – на него можно надеяться. Опять же физическую силу показывал, мышцами играл. На обратном пути, под утро, заскочили на завод поршневых колец – работали здесь когда-то. В красном уголке прихватили радиоприемник и вручили Дичуку. За усердие. Поощрили новичка.
     Тот приволок приемник домой, жене подарил, сказал, что ребята из общежития от избытка чувств к нему, к Зиновию, вручили приемник. Во всяком случае жена поведала суду такую версию.
     Следующее ограбление было последним.
     С начальником уголовного розыска райотдела Александром Филипповичем Кравчуком мы договорились встретиться в его служебном кабинете и поговорить о ребятах – Николае Плыгуне и Павле Кравцове. Но встреча в назначенный час не состоялась. Кабинет Кравчука оказался запертым, а сам он, как выяснилось,! находился в больнице – сердце прихватило. Кстати, сотрудники уголовного розыска чаще попадают в больницу с сердцем, нежели с пулевыми, ножевыми и прочими ранениями. Такова статистика.
     Вот и пришлось нам встретиться в необычной обстановке, среди белизны и больничных запахов. Сестры нашли свободную комнату, какой-то процедурный кабинет, пахло йодом, в стеклянном шкафу сверкали шприцы, пугающе темнели банки с какими-то таинственными растворами.
     Начальник уголовного розыска даже в больничном халате выглядел весьма значительно. Высокий, подтянутый, с неторопливой, раздумчивой манерой разговора, без этаких интригующих ноток, которые часто можно уловить в голосе людей его должности на экране. Вскоре к нам присоединился еще один пациент – старший инспектор уголовного розыска Ян Иванович Сипович, который в длинном полосатом халате напоминал борца классического стиля.
     - Кравцов, Кравцов Павел Ивлевич... – Александр Филиппович с силой трет ладонями лицо, пытаясь сосредоточиться. – А вы заметили, что у нас с ним фамилии одинаковы? Только у него на русский манер, а у меня на украинский... Кравцов, Кравчук... Ну ладно, это так, между прочим. – Он говорит осторожно, словно прислушиваясь к внутренней своей боли, трет ладонью грудь у сердца, осторожно косится в сторону шкафа со сверкающими медицинскими приспособлениями. – Попробуем взять быка за рога – чем определяется ценность человека? Ответов может быть много. Мой ответ таков: ценность человека определяется наличием цели, преданностью цели, способностью прилагать усилия для ее достижения. Согласны?
     - Тезис достаточно полный.
     - И я так думаю. За этим стоит вера в самого себя, готовность жертвовать второстепенным ради главного, за этим стоит и цельность натуры, и зрелость натуры, что помогает разобраться в себе, в своих желаниях и мужественно отсечь соблазнительные пустяки.
     - Что-то ты, Александр Филиппович, в философию ударился. – Сипович развел руками, и деревянные ступеньки под ним жалобно пискнули.
     - Никакой философии! – Кравчук положил сильную, тренированную ладонь на стеклянный медицинский столик. – Мы говорим о наших ребятах: о Павлике и Николае. Давайте примерим сказанное к ним. В детстве Павлик клеит самолеты. Хорошо. В детстве многие клеят самолеты. Но только один из тысячи продолжает это дело с годами. Павел поступает в парашютную секцию. То есть продолжает свою линию. Наступает время идти в армию – он оказывается в военно-воздушной части. Сначала курсантом, потом воздушным стрелком-радистом. В запас увольняется командиром отделения. Есть линия? Есть. Взять Колю Плыгуна... Поступает к нам, оканчивает среднюю школу милиции. Далее – юридический факультет университета... Вы знаете, он успел сдать только один экзамен... И через день погиб. Что скажешь, Ян Иванович? Разве это философия? Это жизнь.
     - Да, а за две недели до гибели Николай был представлен на должность старшего инспектора уголовного розыска.
     - Продолжим. – Кравчук снова кладет ладонь на столик. – После службы Павел возвращается на автосборочный завод. У него есть специальность, он слесарь. С полным уважением относясь к этой профессии, я тем не менее полагаю, что она не может полностью захватить человека такого масштаба, как Кравцов. Это поняли на заводе – Павла тут же избирают командиром районного штаба «Юных дзержинцев». Он вел работу среди этаких шаловливых мальчиков, которые усвоили слишком большое почтение к собственным персонам, но которым явно недоставало уважения к остальному человечеству. Вот Павлик и объяснял им их заблуждения.
     - Это ему удавалось?
     - Гораздо лучше, нежели другим. Разумеется, жизненный опыт, умение владеть собой, способность трезво оценить положение – все это ему дала армия, но у Павла была... – Кравчук замолчал, подыскивая слово поточнее.
     - Общительность, – сказал Ян Иванович. – Не надсадная, не деланная, а искренняя общительность. Вот пример. Известно, что некий, скажем, Вася разбил витрину и забрался в ларек. Кравцов знает, что парнишка, идущий ему навстречу, и есть тот самый Вася. Вариант первый. Кравцов хватает парня за шиворот, тащит в детскую комнату милиции, составляет протокол, ставит на учет, строчит уведомление родителям, в школу... Правильно, в общем, поступает. Но есть и второй вариант. Кравцов подходит к парню и спрашивает: так, мол, и так, Вася, скажи, будь добр, что там стряслось? Говорят, будто ты стекло разбил, конфеты из ларька выгреб... Вот так сладкое любишь? Павлик Кравцов работал по второму варианту.
     - А этот Вася в самом деле был?
     - Был. Там что произошло – парня пригласила знакомая девчонка на день рождения, а его родители пожалели трешку на подарок. Вот он и забрался в ларек. То есть обнаружились некие смягчающие вину обстоятельства, получается, что вроде и рановато во все колокола бить...
     - А нештатным сотрудником у вас Павел уже позже стал?
     - Да, несколько позже. Но Павел всегда стремился работать профессионально, на полную катушку. В его обязанности входила проверка жалоб, принятие мер – в пределах своих сил и возможностей. Опыта у него поначалу не было, но выручала врожденная общительность. Приходил, к примеру, в чужую семью, откуда поступала жалоба, знакомился, беседовал. Как-то с ним пошел один из наших сотрудников и по своей привычке начал было пальцем по столу постукивать: смотрите, дескать! Павлик его тихонько остановил, сбавил тон разговора, который к тому времени уже приобрел истеричный характер, рассказал случай из армейской жизни, сам на что-то пожаловался, и потекла спокойная, почти семейная беседа. Наш сотрудник потом чуть не с выпученными глазами рассказывал, как при них прослезились и муж, и жена, до того изводившие нас жалобами друг на друга, больше того, они пошли их провожать, приглашали еще заходить...
     - И что же эта семья? Наладилось у них?
     - Ну, не так все просто... Павел ведь не лекарь, не волшебник. Он простой человек и дал им понять – все мы люди, все в чем-то несчастны, в чем-то ошибаемся... Если у Павла такие дела получались лучше, чем у других, так это благодаря его... ну, доверительности, участию, готовности выслушать человека, понять его...
     - И как пошли у него дела на штатной должности?
     - Ну, как пошли... Это был уже зрелый человек, который хочет работать, умеет работать, прекрасно знает, что от него требуется. Конечно, могут быть срывы, были срывы, ну и что? А у кого их нет? За полгода Павел разобрался в делах, перезнакомился со всеми, кто занимался несовершеннолетними в школах, комиссиях, исполкомах. Сразу определил – вот главное, вот второстепенное. Это срочное, это может подождать. Азбука! – усмехнулся Александр Филиппович. – Но если бы мы все ее знали, соблюдали, следовали очевидным и необходимым требованиям... Если бы!
     - А результат?
     - За годы, предшествовавшие деятельности Павла Кравцова в качестве инспектора по делам несовершеннолетних, из нашего района на скамью подсудимых попадали шесть, восемь, десять подростков. Ежегодно. В основном эти подростки были из ПТУ, из школ. Через год, всего через год, ни одного подростка не оказалось на скамье подсудимых. Мы глазам не поверили, решили, что случайность. Но и на следующий год ни одного подростка из «подвластной» Кравцову территории не было осуждено.
     - А телефонные трубки! – воскликнул Ян Иванович. – Представляете, пронеслось по городу поветрие, как грипп, – увлечение радиотехникой. По району за год убытки составили около сотни тысяч рублей. Срезали в автоматах трубки, портили проводку, добирались до монетных ящиков... Через год после того, как этим занялся Кравцов, не было срезано ни единой трубки. Да, это был результат многих мер, само увлечение пошло на убыль, но и Павел поработал неплохо. А телефон у Дома культуры в ночь ограбления не работал, – печально добавил Ян Иванович. – Трубка была срезана. Не будь этого вредительства...
     - Наверняка все было бы иначе, – закончил Александр Филиппович.
     Павел Кравцов и Николай Плыгун убиты, рядом на полу истекает кровью Анатолий Берневега. В углу лежит оглушенный обрезом Александр Вашев, который решился провести сотрудников милиции по переходам Дома культуры. За стенами здания толпа. А здесь, в коридоре, у развороченного сейфа, в автогенном дыму, перемазанные в кровь, остались двое – Судов и Урицкий. И что, вы думаете, они делают? Пытаются скрыться? Прячутся в самом здании? Нет. Они не могут оторваться от сейфа. Липкими от крови пальцами хватают пачки и суют их в припасенные сумки, портфель. Судов и здесь оказался сноровистее, сумел в свою сумку напихать почти вдвое больше Урицкого.
     Пока они возились у сейфа, из черного хода показался Дичук. Он шел с пистолетом, который сумел вырвать у Плыгуна. Увидев, что преступник вооружен, люди шарахнулись в стороны. А Дичук, спрыгнув в траву, бросился бежать. В этот момент подъехала машина с оперативной группой городского управления внутренних дел. Руководил группой старший инспектор уголовного розыска Луганский. Увидев преступника, который бросился в темноту, Луганский побежал вдогонку. Но догонять не пришлось. Отбросив пистолет в сторону, Дичук рухнул на траву и подбежавшим к нему людям пожаловался на боль в плече, куда он был ранен, сказал, что ему хочется воды и его надо бы доставить к пруду, который находится где-то недалеко. Но, видя, что к пруду его нести не собираются, увидев сотрудников милиции, Дичук забормотал что-то нечленораздельное. Но это лишь поначалу казалось, что он бредит. На самом деле он четко и внятно называл адреса, фамилии, имена соучастников.
     Это тоже надо представить – сам раненый, вокруг толпа, в глаза бьет свет фар, а он перечисляет адреса содобытчиков. В такой обстановке и свой адрес не сразу вспомнишь, но Дичук, видимо, готовился к различным неожиданностям и заранее заучил нужные сведения.
     Суду он дал письменное объяснение своего нападения на Николая Плыгуна: «Думаю, возьму пистолет, чтоб он больше не убивал никого». Оказывается, из гуманных соображений он набросился на работника милиции. А хотите знать, почему Дичук вообще пошел на преступление? И это он объяснил, ничего от правосудия не утаил: «Воздействие тех людей, с которыми я стою перед судом, оказалось сильнее моей совести и силы воли. Я готов держать ответ, но прошу взять во внимание мое раскаяние и чистосердечное признание при вскрытии тех преступлений, о которых не было известно органам милиции».
     Так излагал свои показания студент сельскохозяйственного института Зиновий Дичук. Здесь больше всего обращает на себя внимание даже не грамотность, а невинная попытка поторговаться с правосудием, оговорить себе снисхождение за то, что он согласился кое-что рассказать о похождениях Сулова и компании.
     Нагрузившись деньгами, выставив перед собой окровавленные ножи, Судов и Урицкий двинулись к выходу. Когда они показались на ступеньках парадного входа, толпа расступилась.
     - Вот они... Идут... Пошли... – пронесся опасливый шепоток.
     И бандиты, пройдя сквозь толпу, вышли на улицу. И лишь тогда, оставив Дичука, вслед за ними бросился Луганский.
     - Стой! Стрелять буду! – крикнул он и выстрелил вверх. Да, опять вверх.
     Не будем торопиться осуждать его за то, что он стрелял в воздух, а не в людей. Ведь он еще не знал, кто перед ним, не знал о том, что произошло в здании.
     Сулов рванулся к своей машине. За ним побежали кое-кто из толпы. В надежде, что погоня прекратится, Сулов выхватывал из своей сумки пачки, надрывал упаковку и бросал деньги на дорогу. Дескать, все кинутся собирать купюры, а он тем временем уйдет. Но нет, никто не бросился к деньгам. Это тоже надо отметить – погоня не замедлилась ни на секунду. Тогда Сулов вынужден был бросить сумку с тысячами рублей. Ее уже после нашли, когда преступник, вскочив в машину, успел уехать. В последний момент, задыхаясь от бега, Луганский ударил рукояткой пистолета по заднему стеклу, выстрелил вслед, но машина отъехала.
     А Урицкий?
     Этому тоже удалось уйти.
     Перемахнув через какие-то заборы, проскочив через дворы, переполошив всех собак в поселке, он как сквозь землю провалился.
     Начальник управления внутренних дел Одесской области Николай Петрович Водько показал мне пистолет Николая Плыгуна, рассказал о проведенной экспертизе.
     - Техническое состояние пистолета было безукоризненным, – сказал Николай Петрович. – Плыгун сделал этим пистолетом четыре выстрела – три в потолок и лишь четвертым ранил Дичука. Вот снимок, сделанный сразу после случившегося. Здесь хорошо виден перекошенный патрон в отверстии, через которое он выбрасывается после выстрела. Дичук понадеялся на свою спортивную реакцию, на физическую силу, а может, просто не верил, что Плыгун выстрелит в него... И бросился вперед. Но Плыгун опередил преступника и успел сделать прицельный выстрел. Дичуку повезло. Он был уже в прыжке и в момент выброса патрона перекрыл отверстие.
     - Сколько нужно было времени, чтобы исправить пистолет?
     - Секунд пятнадцать, может быть, двадцать... Не больше. Но у Плыгуна не было этих секунд. Дичук, поняв, что пистолет выстрелить уже не может, осмелел. Будучи сильнее физически, владея приемами вольной борьбы, он, фактически ничем не рискуя, вывернул пистолет у Плыгуна из рук. Последовательность всех этих событий подтверждена данными экспертизы, показаниями свидетелей, самих преступников. Из этого пистолета стреляли и новыми патронами, и теми, которые остались в обойме, – никаких отклонений не обнаружено.
     - Следовательно, единственная причина заклинивания – выпад
     Дичука?
     - Да, судя по всему, именно так. Причем обстоятельства дела позволяют сделать вывод, что Дичук не от большого мужества бросился на Николая Плыгуна, как это может показаться на первый взгляд. Он хотел проскочить мимо и нырнуть в темноту, скрыться, сбежать. Но Николай опередил его, успел выстрелить. Едва Дичук услышал шаги на лестнице, он впал в самую настоящую панику, его охватил ужас, он бросился в глубину коридора, разбил стеклянное окно одной из дверей и выбросил туда свою тряпичную маску, нож, обрез... О чем это говорит? Это никчемный, слабый, завистливый человек, который ради денег мог пойти на что угодно. Что он, собственно, и доказал своим поведением и до ареста, и во время следствия, и на суде.
     - Николай Петрович, как вы оцениваете действия Плыгуна и Кравцова с профессиональной точки зрения?
     Водько поднялся из-за стола, прошелся по большому, просторному, прохладному кабинету, снова сел.
     - Разумеется, они могли поступить иначе. Они были хозяевами положения, у них был широкий выбор действий. Поэтому тем более ценны их решение, их выбор. У меня нет оснований в чем-либо упрекать ребят. Их действия правильны, грамотны, мужественны. А их самоотверженность, готовность поставить на карту все, чтобы спасти товарища, заслуживают признания и восхищения. Да, они погибли, но это ни в коей мере не обесценивает их действий в ту ночь. Работа в милиции опасна, она связана с риском для жизни, и об этом не следует забывать. Что касается Анатолия Берневеги, который вроде бы нарушил инструкцию, покинув машину, то по большому счету и он поступил правильно. Бывают случаи, когда нравственный долг человека оказывается выше предусмотренного служебными инструкциями.
     - Чем можно объяснить само возникновение преступной группы и достаточно долгое ее существование?
     - Преступники – люди нравственно разложившиеся, все их цели, интересы сводились к деньгам. В духовном смысле это ограниченные, злобные, во всех смыслах слова безграмотные люди. То, что они в течение полутора лет смогли заниматься грабежами, объясняется в значительной степени неким тыловым обеспечением, которое они получали от людей нечистоплотных, людей, зараженных торгашеством, людей продажных. Находились люди, которые за деньги доставали им патроны, заправляли баллоны автогенного аппарата, участвовали в махинациях с устройством на работу. Без этой помощи они не смогли бы совершить ни одного ограбления.
     ...Первой о Николае Плыгуне и Павле Кравцове написала в местной газете и составила текст небольшого плакатика Светлана Мищенко. По ее мнению, ребята поступили единственно возможным образом – дали бой. Они были для нее своими по духу, по отношению к себе, ко времени, к обществу, они прошли почти тот же путь, что и она, прошли ту же школу. Ее тонкое лицо, длинные волосы, быструю походку с широким шагом знают во всех районных отделах города, она везде бывает и везде находит общий язык. Это тоже признак той школы, которую прошли и ребята. Кому приходится сталкиваться с этими людьми, узнает их с полуслова – общительность, уверенность, что тебя поймут правильно, открытость, готовность поделиться самым сокровенным. И тут же твердость, решимость добиваться своего, несмотря ни на что, способность мгновенно зажечься делом. Полное неприятие делячества и расчетливости.
     (Окончание в следующем номере.)