- Вы представляете, – быстро говорит она, не замедляя шага, – останавливает меня как-то на Дерибасовской странный тип, как выясняется, бывший рецидивист, откуда-то он меня знает... Останавливает и ни с того ни с сего рассказывает о том, что Павел Кравцов когда-то занимался с ним и даже руку приложил, чтобы этот тип получил не то два, не то три года...
     - Он и остановил тебя, чтобы рассказать это?
     - Нет, выясняется, что долго его не было в городе, и вот он приехал, а тут слух прошел, что Кравцов погиб... и ему нужно знать, действительно ли это так? И когда я подтвердила, он какое-то время ничего не мог сказать, стоял и молчал, я даже подумала, что он меня не услышал... А потом говорит... Вот гады, говорит... Один человек был в городе, который мог помочь, и того...
     - Но ему-то уж, казалось бы, не за что уважать человека, который посадил его за решетку?
     - Что вы! – воскликнула Светлана, не замедляя шага. – И Николай, и Павел были отличными ребятами. Это невозможно было не видеть. Мало ли к нам приходило людей с просьбой устроить на работу, помочь с жильем, утрясти какие-то свои беды! Ведь приходили! Потому что знали – помогут. Как-то Кравцов задержал одного мелкого воришку, получил парень два года. Проходит после суда месяц-второй, получает Павел письмо, пишет этот самый парень: «Дядя Павлик, пришлите, будь ласка, адрес той дивчины, что по моему делу проходила...» Представляете? Не дружкам написал, не домой, а дяде Павлику! Знал – здесь надежно.
     - А вообще, Светлана, как в городе отнеслись к происшедшему?
     - Потрясение. В самом полном смысле слова. На похороны пришли тысячи людей. Демонстрация. Никто не ожидал, что так получится. Два строительных студенческих отряда из Одесского университета приняли решение зачислить Николая и Павла бойцами отряда, а заработанные деньги перечислили семьям погибших... В районном отделе очень близко приняли к сердцу... Организовали у себя нечто вроде маленького музея или комнаты славы. Соорудили щит и на нем металлическими буквами изложили все происшедшее. Представляете, на этот щит нужно было нанести, наклеить, закрепить более тысячи букв. И все сотрудники, некоторые даже с женами, с детьми, укрепляли по полторы-две строчки каждый день. А сейчас мы ставим вопрос о том, чтобы двум переулкам, расположенным рядом с райотделом, – называются они довольно уныло: Заливные – так вот, мы хотим, чтобы им были присвоены имена Николая Плыгуна и Павла Кравцова. Власти эту идею поддержали, думаю, все будет хорошо. И главное – справедливо.
     Бандиты разбежались с места преступления.
     Первым сбежал Митров.
     Вначале он лежал, приникнув к горячей, разогретой за день куче песка у дороги, а увидев, как подошла к Дому культуры милицейская машина, дал деру – огородами, балками, пустырями, стараясь не встретить ни одного человека, потому что отныне каждый встретившийся на его пути человек был враг. В то же время и он сам отныне для каждого человека представлял опасность.
     Потом уже, войдя в город, шагая пустынными переулками, в тени деревьев, чтобы и ночные фонари не осветили его слишком ярко, этот красавец-грабитель думал только об одном – куда? Три часа ночи, небо на востоке начинает светлеть, скоро пойдут трамваи, оживет город, улицы наполнятся прохожими, а ему-то куда?
     Домой нельзя, это он решил сра
     зу.
     Ни секунды Митров не задумался над тем,выдадут его дружки или нет. Этот вопрос перед ним даже не стоял. Мысленно перебирая знакомых, приятелей, собутыльников, Митров с ужасом понимал, что ни к одному он не может пойти, никто из них не поможет. Не те люди, не те отношения. Все было построено на расчетах. Дружба, взаимовыручка – этих слов они даже не употребляли.
     И наконец Митров вспомнил о человеке, к которому мог идти с надеждой на помощь. Это был Версон, своеобразное доверенное лицо в банде и даже кандидат в нее. Надежды Митрова оправдались – Версон встретил его хотя и настороженно, но не прогнал, более того, вызвался помочь. Митров торопливо рассказал, как дрался с несколькими милиционерами, защищая подходы к Дому культуры, как ловко вышибал у них пистолеты, как перебрасывал их через себя, как скрылся.
     Версон слушал, кивал головой и хмурился.
     - Ладно, хватит трепаться, – сказал он наконец. – Снимай штаны. Они в крови.
     - И верно! – обрадовался Митров. – Это мы охранника уговаривали. Такой гад живучий оказался! Слушай, что делать? Боюсь, что наших там взяли... Домой мне нельзя, а?
     - Подумать надо, – ответил Версон и начал готовить корыто для постирушки.
     - Что же делать? Что делать? – ходил из угла в угол Митров, пока Версон маленькими своими, аккуратными ладошками застирывал кровавые пятна на митровских штанах. – Я уже все передумал! Слушай, давай вместе на север, а?
     - А зачем вместе? – резонно спросил Версон. – И вообще зачем на север? Иди на городской пляж и лежи там... На месте преступления тебя никто не видел, чего бояться? Скажи, что пьяным лежал на пляже всю ночь, утром протрезвел...
     - А что?! – в глазах Митрова вспыхнула надежда.
     Версон лукавил.
     Он понимал, что городским пляжем Митрову не отделаться, что следов у Дома культуры он тоже оставил предостаточно. Знал Версон и остальных преступников, знал, что Митрова они выгораживать не станут. Но Версон не знал всего случившегося, и только этим можно объяснить, что он сразу не выпроводил гостя со двора – вдруг пригодится. Даже вызвался сходить к Митрову домой, разузнать, как и что. О результатах своей разведки он потом доложил следователю в письменном виде: «Проходя по улице Тихой, где жил Митров, я увидел, что навстречу едет «Волга» и милиция в чине полковника».
     Митров не остался дожидаться результатов разведки. На некотором расстоянии он увязался за Версоном – не было сил оставаться одному в неизвестности. И потом кто знает, может, остальные все-таки ушли, может, уже деньги делят... Вместе их и задержали. На улице Тихой.
     А Урицкий сидел на чьем-то чердаке, зарывшись в солому и обхватив двумя руками старый портфель с деньгами. Чутко прислушивался к малейшим звукам во дворе, на улице.
     Вроде ушел. И добыча – вот она. И никто не гонится, не целится.
     Тишина. Пахнет сухой травой, теплым, нагретым солнцем деревом. Где-то на соседнем дворе кукарекает петух, еще дальше слышен ленивый лай собаки, не служебной, не милицейской собаки, просто дворняга о себе напоминает. Слышны людские голоса, негромкие, спокойные, кто-то смеялся, у водопроводной колонки звенели ведра, слышно было, как в жестяное дно с напором бьет струя воды...
     Хотелось пить. Во рту пересохло. Урицкий водил сухим языком по губам и думал, как быть дальше. Он не представлял даже, на чьем дворе нашел убежище, на чей чердак забрался. Медленно перебирал разноцветные тугие пачки денег, зачем-то пересчитывал их, гладил, вынимал из портфеля и снова запихивал их туда, словно опасаясь, что кто-то наблюдает за ним в этот момент. Потом, приникнув к щели, смотрел наружу, разглядывал улицу, деревья, двор, людей. Все это странно отдалилось от него, и даже на дорожную пыль, серую, легко поднимающуюся в воздух пыль он смотрел, как на нечто далекое и недоступное. Он уже не мог свободно пройтись по улице, посидеть под деревом. Всем можно, а ему нельзя...
     И он снова полз к своему лежбищу, оттирал с пальцев подсохшую кровь, пытался отряхнуть пятна с брюк и тут же бросал это занятие. Из подслушанных разговоров узнал, что об ограблении известно в поселке, узнал, что кто-то задержан, а остальных разыскивают. И сам уже подумал, что его портреты висят на всех углах, что вокзалы и автостанции перекрыты и что стоит ему лишь появиться на улице, как его тут же узнает первый прохожий...
     Состояние было безнадежное, во рту гадко – его вырвало во время убийства. И Урицкий, сорокалетний, нетерпеливый и настырный, с потрепанной физиономией и скорбным, пакостливым взглядом, начал понимать, что деваться некуда.
     Во время бегства он не выбросил свой нож и теперь решил использовать это обстоятельство. Выбравшись ночью с чердака, пробрался к воде и тщательно отмыл нож от крови. А на следующую ночь покинул чердак. Заприметив место, выбросил нож. Расчет его был уж куда как хитер: вот найдет милиция его нож и скажет, что, дескать, поскольку на нем следов крови не обнаружено, то и участия в преступлении Урицкий не принимал, а все злодейство совершил Сулов. А если бы еще оказалось, что Сулова вообще пристрелили во время погони...
     Не знал тогда Урицкий, что Анатолий Берневега выживет, что Саша Вашев, которого они тоже сочли мертвым, поправится, не знал, что охранник Василий Шишман жив...
     Наверно, это было еще одной причиной того, что Урицкий, посидев час-другой в овраге, поднялся и направился прямехонько в областное управление внутренних дел.
     Да, явка с повинной.
     Там вначале даже не поверили.
     В самом деле, подходит к дежурному помятый мужик, весь какой-то несчастный, жалко смотреть, и говорит, что фамилия его Урицкий, зовут Степаном и что хочет он покаяться...
     Дольше всех продержался Сулов. Месяц продержался.
     Это был месяц беспрерывной гонки, безостановочного бега, месяц перепрятывания в самых темных углах, которые только можно себе вообразить: вокзальные туалеты, вагоны товарняков, кузов случайного грузовика, лесная полоса у дороги...
     А, казалось бы, отчего?
     Деньги есть, следы замел, никто в спину не дышит – живи, радуйся, ведь это и есть та самая жизнь, к которой ты стремился. Жизнь без обязанностей, свободная, денежная...
     Оказывается, она не так уж свободна. Думалось, как просто: были бы деньги, а остальное приложится. А на деле ничего к деньгам не прикладывалось. Ни свободы, ни беззаботности, ни уверенности. Ничего. Деньги деньгами и остались. Не превратились они ни в счастье, ни в довольство. Более того, даже разрушили то, что было. Какая-никакая семья была, дом, круг людей, с которыми если не дружил, то хотя бы общался, было с кем за бутылкой потрепаться...
     Сулов сидел на скамье подсудимых у самой стены. Выглядел каким-то нечесаным, ссутулившимся, криво ухмылялся, слушая показания соучастников, и подергивал нелепые свои бесформенные усики. Без наглости ухмылялся, даже с какой-то безнадежностью. Может быть, только он до конца понимал, что надеяться в общем-то уже не на что. «На! На! На!» – кричал во время схватки, нанося удары ножом Павлу Кравцову, который уже не мог оказать сопротивления, которого уже проткнул ножом Урицкий, подкравшись сзади. Сколько же ненависти он выплескивал из себя, ненависти ко всем нам... Удрав на машине с места преступления, он первым делом приехал к себе домой.
     - Давай одежду! Быстро! – крикнул он перепуганной жене.
     - Что случилось?
     - А то и случилось! Взяли ребят!
     Жена завыла, запричитала, но проявила завидную сноровку, и уже через несколько минут Сулов бежал со двора, на ходу застегивая пуговицы. Он добрался до станции Одесса-Пересыпь, забился в какой-то товарный вагон и сидел в нем, пока поезд не остановился. Только выбравшись из вагона, узнал, что оказался на станции Вознесенск. Дальше ехать по железной дороге побоялся, отправился на автовокзал, переночевал там, маясь между туалетом и залом ожидания. Повсюду его гнали не больно вежливые уборщицы, потрясая зловонными швабрами. Сулов послушно терпел их ругань, он теперь был готов терпеть что угодно.
     На автобусе добрался до Умани, а там снова начались ночевки на вокзалах и в придорожных копнах – он опасался прийти даже к знакомым, думая, что его там могут поджидать. К концу месяца добрался до Белой Церкви, надеясь оттуда проскочить в Киев – город большой, найти его будет трудно.
     Сулов опять решил прибегнуть к товарняку – грузовые составы казались ему безопаснее. Правда, здесь другая сложность – на товарных станциях не положено быть посторонним, и его все гнали, все покрикивали: стрелочники, дежурные, сцепщики вагонов. И он уходил от одних, попадал на глаза другим, без слов подчиняясь окрикам. Да, что-то с ним произошло, стал он всех побаиваться, опасаться, за всеми признавал право прикрикнуть. От прежнего гонора не осталось и следа.
     Однажды, все в той же Белой Церкви, вынырнув из-под какого-то вагона, он вдруг увидел идущих навстречу милиционеров, случайных постовых, порядка ради решивших пройти по товарной станции. И тут выдержка изменила Сулову. И он бросился удирать по бесконечным переплетениям железнодорожных путей, по шпалам, стрелкам, ныряя под вагоны, проскальзывая между колесами, падая и поднимаясь, не в силах даже оглянуться. А если бы оглянулся, то увидел бы, что никто за ним не гонится, никто даже не обратил внимания на снующего между вагонами мужчину...
     И тут он зацепился штаниной за стрелку, состав в этот момент дернулся, и колеса медленно, страшно медленно проехали по ногам Сулова. Весь состав прошел через его ноги, а он лежал с внешней стороны путей и смотрел на свои теперь уже отдельно лежащие ноги.
     А ведь не только состав переехал его, жизнь переехала.
     Потом, уже в Киевском следственном изоляторе, Сулов написал явку с повинной. Да, он тоже повинился. Чего не бывает – вдруг поможет... А во время суда пользовался правом отвечать на вопросы сидя, давать показания, не поднимаясь. Он уже не мог оторваться от скамьи подсудимых. Даже на несколько секунд. Сидя неподвижно у самой стены, откинувшись в угол, он ухмылялся серыми, безжизненными губами, слушая бессвязные слова Урицкого, вдохновенную ложь Митрова, вдумчивые и печальные ответы Дичука, надсадное возмущение Версона, которого, видите ли, посадили на одну скамью с этими бандюгами... Слушал и пощипывал усики.
     Понимал – надеяться не на что.
     Рассказывает заместитель начальника уголовного розыска Ленинского райотдела Николай Джежела:
     - Знаете, не хотелось бы, чтобы о ребятах сложилось некое розовое впечатление – вот, дескать, были люди и нет им равных и так далее. Ребята действительно многое умели в нашем деле, этого не отнимешь. Но умение это шло от увлеченности. Была преданность делу, интерес к работе. Это, кстати, неплохо бы намотать на ус молодым ребятам, да и не только нашим. А то начинают канитель разводить – справлюсь ли, по мне ли это, отвечает ли это моим наклонностям... Если такие разговоры начинаются, то все – дела не будет. Ну, сделает кто-то другой, тебе-то от этого какая радость? Ведь он твою работу сделал!
     Поступает сообщение: в Лузановке, в одной из квартир грабители. Это наш район. Павлик Кравцов оказывается рядом. Как быть? Грабителей несколько, сколько – неизвестно. Вызвать опергруппу? Не успеть. Преступники уже почувствовали неладное, начинают сматывать удочки. Дело решает минута-вторая. Как быть? Этот вопрос тысячу раз себе задаешь в поисках правильного решения. Как же, черт возьми, быть? Уклониться, сослаться... Кравчук решает – брать. То есть идет на явное столкновение. Решает дать бой. Риск? Да. Но оправданный. Грабители, судя по всему, невысокого класса. Новички. Наследили, шуму наделали, плохо сработали. Действие происходит средь бела дня. Тоже хорошо. Ограбление – в многоквартирном доме. Опять плюс. Значит, можно надеяться на помощь. И Павлик дает бой. И выигрывает его. Он врывается в квартиру, подавляет сопротивление и всех троих приводит в управление. В целости и сохранности. Шуму было, смеху.
     Из той же серии. Идем мы с Павликом в один дом, скажем так, дом, пользующийся дурной репутацией. В одной из квартир обычно собирается публика странного пошиба – картежники, перекупщики, мошенники. Наше задание – побывать на месте, установить истинность информации, подготовить решение. И все это, не поднимая шума. Приходим. Вежливо стучим, вежливо интересуемся... А там, в этой самой квартирке, – дым коромыслом. Вся компания в сборе. Некоторые нас знают. Короче говоря, мы с Павликом крепко влипли. Как быть? Сматываться? Нельзя. Разоблачили себя, тут уж не скажешь, что мы, дескать, из домоуправления, что, мол, слесари мы, водопроводчики... А перед нами восемь человек. Публика отчаянная, терять многим нечего. Как быть? Переглянулись с Павликом – решаем дать бой. Двое против восьмерых. По четыре человека на брата. Многовато. Но в тесной квартире их преимущество выглядело не столь явно. И потом, у них был момент какой-то нерешительности, колебания: не сыграть ли в недоумение, не прикинуться ли возмущенными, хорошими, порядочными... И еще у Павлика всегда было «отлично» по самбо, да и я в этом деле не так уж плох. Схватка была отчаянная, вкусная схватка. Но в результате мы их доставили в отдел. Всех восьмерых. Ну, сам случай – ладно, я хочу сказать о другом: у Павлика была многогранность. С человеком по душам поговорить мог. Схватка неожиданная – и тут не оплошает. Надежность. Это ценится везде, а у нас часто от этого вообще все зависит.
     Мне удалось найти человека, который не только хорошо знал Павла Кравцова, но и дружил с ним многие годы.
     Виктор Тарпан работает художником на автосборочном заводе. Он бы тоже шел по стопам Кравцова, пока можно было, – с рукой у него неладно.
     - Это были наши лучшие годы, – говорил Виктор. – Помните? Танцы в парках, вечера, духовые оркестры... А рядом море, за деревьями Одесса, а мы молоды, решительны и неопытны... Это ведь было время наших танцев, наших вечеров и знакомств... Но так уж получилось, что мы с Павликом приходили на площадки не танцевать. Казалось бы, о чем разговор – пацаны мы с ним оба, но вот и сейчас помню, что к работе в милиции у него всегда был интерес. Как-то поручили нам найти некоего Пиндаса, надо же, до сих пор фамилию помню. Дело в том, что этот самый Пиндас был парнишкой нашего возраста, но имел связь с преступниками посерьезней. Только вечером мы поговорили, планы наметили, а утром, чуть свет, Павел уже в окно стучит – пошли, мол, искать. Он откровенно скучал, становился вялым и безразличным, когда работа не нравилась, но, когда дело касалось чего-то важного, нужного, преображался. А Пиндаса мы быстро нашли, за день или за два... Подошли к ребятам на одной улице, на другой, порасспрашивали... Кто-то что-то слышал, тот знал ребят, которые были знакомы с Пиндасом, и так постепенно в течение дня мы приближались, приближались к нему, пока не нашли одного пацана, который прямо сказал: «А вон Пиндас идет!» Но такие задания были нечасты, а уголовный розыск для нас тогда вообще был чем-то недостижимым, о нем и мечтать вслух казалось кощунством. А пробился все-таки Павлик, старшим инспектором уголовного розыска стал! Высшую школу милиции в Киеве заканчивал... Молодец!
     Никогда он не чувствовал себя свободным от работы! С дочкой гуляет, в трамвае едет в гражданской одежде, с друзьями идет, но, если увидит что-то не так, обязательно вмешается. Тут, как можно выразиться... обостренное чувство справедливости. Когда при нем обижали кого-нибудь, он чувствовал себя лично оскорбленным. Вам это знакомо?
     Вот я вспомнил про дочку... Он ведь и Светланку свою мечтал в милицию отдать! Той пока еще семь или восемь лет, но он уже твердо решил. Хоть экспертом, говорит, но в милицию. И улыбается, понимая, что эксперты не обрадовались бы этому его снисходительному «хоть».
     Прямо перед глазами картина стоит: заводская наша спартакиада, стадион, флаги полощутся, цеховые отряды выстроились, команды... А во главе колонны заготовительно-прес-сового цеха Павлик Кравцов. Никогда у нас в цехе приличной команды не было, а он откуда-то собрал, заставил людей вспомнить, кто в пионерском лагере прыгал, кто бегал, кто в доме отдыха волейболом баловался. И надо же – выставили команду, да не только самую молодую, еще и самую многочисленную! А тут уже на стадионе конфуз – девчата стесняются в спортивных трусиках выступать. Никогда до этого им не приходилось на стадион выходить, перед людьми показываться... Что делать? Павлик, хоть и руководитель команды, тут же на стадионе раздевается, надевает на себя такую же форму и становится перед колонной с табличкой на щите – «ЗПЦ». Заготовительно-прессовый цех! И сейчас перед глазами картина... Весна, свежий ветер с моря, наш заводской стадион с проплешинами у футбольных ворот, оркестр марши шпарит, «Прощание славянки» играет, все взволнованы, у всех на душе тревожно... А во главе нашей команды Павлик с табличкой... Довольный, счастливый, волосы на ветру развеваются...
     Интересно ему жилось. За что бы ни брался в жизни, ко всему у него был какой-то спортивный азарт, мальчишеское нетерпение, жажда неожиданности. Увидел как-то у меня складной карманный метр и тут же предлагает – меняем! Страшно меняться любил, даже не глядя. Ему неважно было, выиграет он в обмене или проиграет, сам обмен интересен. Азарт! Нетерпение! Разочарование! Все выплескивается в одну секунду. И тут же новая затея...
     Не знаю, не знаю, как насчет примет, но был случай – не глядя выменял он у кого-то заморскую штуковину... гробик со скелетом. Чепуха, конечно, не случилось ничего, и не вспомнил бы... А так вот вспомнилось.
     Один из самых страшных итогов преступной деятельности Сулова и компании мне довелось увидеть в квартире, где живет Надя Плыгун с двумя сынишками – Колей и Сережей. Квартира большая, новая, гулкая. Не все еще в ней подогнано, подкрашено, кое-где дует. В пустой комнате перед стареньким телевизором сидят на одной табуретке двое молчаливых ребятишек. На одном – форменная фуражка отца, на другом – форменная шапка. И фуражка, и шапка почти лежат на плечах у детей, но они этого не замечают, сидят, уставившись в маленький экран телевизора. Там скачут обезьяны в передниках, крутят педали медведи, корчится от хохота клоун – мальчишки на все это смотрят серьезно и как-то отрешенно.
     - Год уже прошел, а они все спрашивают, когда отец вернется, – говорит Надя. – Я отвечаю им, что, мол, когда подрастете, тогда и вернется. Наверно, это не самое лучшее объяснение, но я не могла ничего больше им сказать... Они каждый день подтягивались, на цыпочках старались ходить, все подрасти торопились... И все спрашивают... Как-то не сдержалась, ответила, что не вернется... Когда-нибудь надо было им это сказать... Расплакались. Теперь вот фуражку и шапку Николая не снимают, чуть не засыпают в них.
     Как живем? Нормально... Заботы обычные, житейские. Телефон вот все никак не выбью, мальчишек часто приходится дома оставлять. Старший уже может трубку поднять... Поговоришь, все спокойнее. С работой вот сложно, живем за городом, добираться далеко, хлопотно, а если еще один заболеет... Хотела поменять работу, чтобы поближе было, но пока не получается. Обещали, потом передумали, потом оказалось, что вроде взять меня согласны, но уже на другую работу, не по специальности... Так вот и тянется.
     Сколько с Николаем мечтали о квартире, и вот она, квартира... Пусто как-то... И в квартире пусто, и в душе. А ведь Николай удачливый был, все у него получалось, но только уставал сильно. Прибежит домой пообедать, хоть пять минут, а полежать ему надо было... Но работу не хотел менять, работа нравилась... С ребятами дружил.Сыновей очень любил, все свободное время с ними возился...
     На семейном снимке Николай изображен с Надей и детьми. Солнечный день, густая листва деревьев, детский уголок парка. Николай чуть улыбается в усы – он отрастил себе пышные усы... Тихое, неброское счастье исходит от этого снимка. Такое ощущение, что жизнь только начинается и все впереди, столько еще впереди...
     Это был последний его снимок.
     Николай Плыгун в памяти друзей остался мягким, была в нем даже стеснительность, хотя это, может быть, и покажется странным при его обязанностях. Ему было проще отказаться от чего-то, перебиться, нежели настоять и вырвать даже то, что было положено по праву.
     В самом деле, кто может сказать наверняка, в чем сила: в том, чтобы добиться каких-то благ, льгот, или же в том, чтобы их не добиваться. Во всяком случае врожденная мягкость Николая не мешала ему быть по-настоящему мужественным, принимать решения за доли секунды, когда это требовалось.
     Как-то были получены сведения о том, что на окраине города в одном из частных домов скрывается опасный преступник, сбежавший из мест заключения. Выехала оперативная группа, в составе которой был и Плыгун. Приехали. Домик как домик. Тут же выяснилось, что он и принадлежал преступнику.
     Плыгун первым открыл калитку, вошел во двор. Никого вокруг не было. Николай заглянул в окно, хотел было пройти к двери, но тут еле слышный шорох заставил его обернуться. На него с вилами наперевес несся хозяин дома, детина вдвое крупнее Николая. Для того чтобы принять решение, у него вряд ли была полновесная секунда. В трех метрах – преступник и вилы, направленные тебе в живот. Можно было просто прыгнуть в сторону, уйти от столкновения. Но тут же рядом, за углом, товарищи, которые не знают о преступнике, и тот, проскочив вперед, наверняка увидит их. А они не готовы к такой встрече...
     И Николай бросился вперед, навстречу преступнику. От неожиданности тот какое-то мгновение промедлил, и этого было достаточно – Николай перехватил вилы. Дальше все было проще, но успех дела решила та половинка секунды, которая была ему отпущена.
     Случались и смешные происшествия. Как-то заместитель начальника уголовного розыска Николай Джежела и Плыгун были срочно вызваны к продуктовому магазину, где вроде бы совершалось ограбление.
     Рассказывает Николай Джежела:
     - Положение возникло дурацкое – мы не знаем, сколько преступников, мы не знаем, есть ли они на самом деле. Потом одного засекли в самом магазине. Решили зайти с Николаем с двух сторон и попытаться проникнуть в магазин. Но двери давно заперты, на окнах решетки, и я, покрутившись, полез на чердак, думаю, проникну сверху. А чердак, надо сказать, оказался настолько заваленным всевозможным хламом, что невозможно было без грохота сделать ни шагу. Какие-то ящики, каркасы старых диванов, отовсюду торчат гвозди, а в самом центре в глубине чуть светится дыра, через которую преступники, видимо, и проникли в магазин. Николая Плыгуна нигде не видно, и я начинаю тихоньку продвигаться к этой дыре. Иду, каждую секунду ожидая нападения сверху, сбоку, снизу! В таких случаях надо вообще стараться не производить никакого шума, ни единого звука, но это невозможно. И вот шаг за шагом передвигаюсь в полнейшей темноте и наконец догадываюсь – на чердаке еще кто-то есть. Положение становится серьезным. Взвожу пистолет. Этот щелчок почти оглушительно прогремел на весь чердак. И вдруг слышу, где-то недалеко от меня точно такой же щелчок, кто-то тоже взвел курок, приготовился стрелять. Но я его не вижу, надеюсь, что и он меня не видит. Продолжаем сближение. И когда до мерцающей дыры в потолке остается несколько метров, начинаю различать слабое-слабое дыхание. Даже не само дыхание, а знаете, будто человек осторожно делает выдох. И вот по этому выдоху я понял: вроде Николай. На всякий случай прячусь за трубу и спрашиваю: «Николай, ты?» Точно, оказывается, он.
     Подошли к дыре. Что делать? Лестницы нет, веревки нет, высота приличная – метра четыре. Прыгать – значит на какое-то время оказаться беспомощным там, внизу. И вот, пристраиваясь да прилаживаясь, я неожиданно проваливаюсь в эту дыру и с грохотом приземляюсь прямо на ящик с водкой. И тут же рядом со мной падает Николай. Падает и, не поднимаясь, ныряет за какое-то прикрытие. И вдруг слышу: жалобный мальчишеский голос: «Дяденька, не стреляйте!» Оказывается, парнишка забрался. Один. Он просит не стрелять, а надо вам сказать, что дяденька с ящика подняться не может, отбило все у дяденьки об эти самые бутылочные горлышки. Но самое интересное в том, что водка эта оказалась в магазине оприходованной! Левая водка! Вот так мы с Николаем Плыгуном без единого выстрела двух зайцев убили!
     Шутки шутками, но с ним интересно было работать, для него не было скучной работы в уголовном розыске – это при том, что подкрадывания, задержания и прочее составляют у нас весьма незначительную часть общей работы. Меня в Николае всегда поражало неизменно доброжелательное отношение к людям вообще и к преступнику в частности. Никто не сможет припомнить случая, чтобы Николай допустил по отношению к задержанному какую-то пренебрежительную издевку, даже если минуту назад этот человек представлял для него смертельную опасность. И была в нем несколько наивная уверенность, что и люди будут относиться к нему с добром. Знаете, как в деревне: идете по улице, а с вами здороваются встречные старухи, девчата, карапузы... «Здравствуйте вам!» – говорят. Желают здоровья незнакомому человеку. Заранее принимая, что этот человек – хороший. Потом он покажет, каков есть на самом деле, но принимают его как хорошего человека. В этом, мне кажется, давняя мудрость народа, его мораль, его нравственность. И Николай Плыгун обладал ею в полной мере. Такой вот парень был. Хотя, казалось бы, – уголовный розыск, одессит, пистолет на боку... А в душе – «Здравствуйте вам!»
     Во всем четырнадцатитомном уголовном деле самая интересная фраза принадлежит Степану Урицкому. В своих показаниях после описания одного из первых преступлений он добавил: «Я думал, что мы преступлений больше совершать не будем, но потом мне с Суловым все равно пришлось совершать новые и новые преступления».
     Заставили возросшие расходы, соблазняла кажущаяся легкость получения больших денег, а тут еще уверенность в безнаказанности. Об убийстве начали говорить задолго до того, как совершили его, – вначале друг дружку пужали, серьезные предупреждения делали. Урицкого предупредили – проболтался где-то. И Митров, хвастун и позер, тоже получил предупреждение. И с Дичуком серьезная беседа была...
     Ну хорошо, а где же самое начало? На каком перекрестке эти люди свернули с общей дороги? Материалы дела позволяют ответить и на этот вопрос, позволяют утверждать, что падение началось гораздо раньше похищения строительных люлек.
     Возьмем того же Митрова. Щемящую боль в душе вызывает подшитое в дело заявление родителей с просьбой зачислить в первый класс мальчика Сашу. Желтая бумага, фиолетовые чернила, почерк людей, не привыкших много писать. Так и видится мальчик с новым портфелем, нарядный, с цветами в руках... В первом классе Саша показался учителю любознательным и непоседливым, он хорошо усваивал школьную программу, дружил с ребятами, в меру шалил.
     Более жесткая характеристика написана после окончания одного из старших классов... «Неустойчив, труслив, ничем не увлекается, исключен на две недели за хамство по отношению к учителям и товарищам».
     Видимо, где-то в этом промежутке и произошел перелом. В результате появился неустойчивый, пакостливый человек по фамилии Митров. На скамью подсудимых он сел через десять лет после окончания школы. За это время Митров ничему не выучился, не приобрел никакой специальности. Его сверстники уже имели высшее образование, однокашники стали специалистами, руководили отделами, цехами. А он все искал левую работу по отделке фасадов.
     Правда, был у Александра Митрова один светлый момент в жизни: «После демобилизации я поступил в институт строительный на вечерний факультет». Но он не окончил даже первого курса, а если быть точнее, то не сдал ни единой сессии. Не хватило силы воли, духу не хватило, да и не до того стало... «Я познакомился с Суловым, как с мужем моей сестры, а Степу Урицкого узнал от Сулова. Они заставляли нахально, чтобы я ехал, и потом мы ехали. Благодаря Игоря и Степы я пошел на это дело».
     Игорь Сулов...
     Почти из ста учащихся, окончивших восьмой класс вместе с ним, лишь он имел тройку по поведению. Учителя дружно отмечают его эгоизм, пакостливость, подловатость. И, видно, достаточно ярко проявлялись эти его черты, если учителя не постеснялись применить столь необычные слова в характеристике. В уголовном деле есть автобиография Сулова, которую он написал при поступлении в медучилище:
     «У меня появилась мечта – стать медработником, чтобы помочь людям, которых мучила болезнь. Часами, затаив дыхание, сидел я в кабинете и смотрел, как мать выслушивает жалобы больных...» А поступив в училище, он вскоре прославился как самый ленивый и хамоватый учащийся. Группа вынуждена была обратиться к руководству училища с ходатайством о снятии Сулова со стипендии за неуспеваемость, уклонение от обязанностей по самообслуживанию, грубость, пренебрежительное отношение к товарищам.
     Пришло время – отбыл службу в армии. Сказать, что отслужил, было бы неверно. Халатный, неисполнительный, склонный к переоценке собственной персоны, болезненно реагирует на замечания, неопрятен, близких друзей не имеет – других слов у командиров не нашлось.
     Мнение людей, знавших Степана Урицкого, отличается от характеристики, данной Сулову, в самых незначительных деталях. От своей первой жены он попросту сбежал, чтобы не платить алименты. Чтобы родители жены не подали на него в суд, он время от времени поколачивал их, пользуясь преклонным возрастом своих родственников.
     Несколько в стороне от этой троицы стоит Зиновий Дичук. У этого с документами, характеристиками, рекомендациями все в порядке. От мальчика Зиновия в школе все были в восторге. Он запомнился тихим, спокойным, аккуратным, вежливым со старшими. Даже в выпускном десятом классе его отмечают как одного из самых дисциплинированных и трудолюбивых: «Юноша Зиновий Дичук – спокойный и вежливый». Он любит спорт, занимается физическим самосовершенствованием, добился определенных успехов в самбо, участвует в соревнованиях.
     Мы, со своей стороны, можем добавить, что «юноша Зиновий Дичук» отличался от прочих изысканным вкусом: на скамье подсудимых он сидел в прекрасно сшитом синем костюме. И изоляционная лента на рукоятке его ножа была такого же звонкого синего цвета, не то что у этих бандюг Сулова и Урицкого – те обмотали рукоятки черной матерчатой лентой. Опять же и нож у юноши был самым длинным – в точном соответствии с его собственным ростом. Это позволяет сказать, что Зиновию Дичуку не были чужды эстетические воззрения. Даже металлическую булаву он предусмотрительно обернул поролоном, чтобы после нанесения удара из головы жертвы не хлестала кровь, – аккуратность юноши отмечали еще школьные учителя.
     Но что же толкнуло его на ограбление? Ответ прост – деньги. Возможность легко и быстро получить кучу денег. Суть у всех одна.
     И все же Дичук отличается от прочих какой-то всеядностью, четким пониманием того, как себя вести, что сказать, каким предстать. Хотите, чтобы я был вежливым? Хорошо, я буду самым вежливым. Хвалите за трудолюбие? Прекрасно! Я и есть самый трудолюбивый. Сулову нужна решительность? Пожалуйста! И Дичук опрокидывает железный шкаф на двух избитых связанных стариков. Опередив других, наносит удар булавой Шишману по голове. Когда его задерживают – опять превращение. Чистосердечное раскаяние? Я уже раскаялся – вот вам адреса главарей, вот явка с повинной. Что еще?
     На суде Дичук сидел грустный, сдержанный, вдумчивый. Когда хотел что-то сказать, поднимал руку, просил слова. Когда останавливали – тут же замолкал. С соседями по скамье не общался. Не положено, да и люди они нехорошие. В зал тоже не смотрел, не отвлекался. Судья занят серьезным делом, надо ему помочь во всем разобраться. На вопросы отвечал просто, не раздражая многословием. Понимал, что, если понадобится ответ более подробный, ему об этом скажут. Даже не улыбнулся, когда Версон заявил, что состояние его «в области головы ухудшается». Многие в зале усмехнулись, а он нет. Чувствовал – не следует.
     И еще одно соображение возникает, когда знакомишься с историей хождения Зиновия Дичука за большими деньгами, – ведь очиститься надеялся. Мол, пройдет время, уляжется волнение, и с него сама по себе спадет короста преступления. И снова он будет примерным, вежливым и аккуратным. Но с деньгами. Он уже пошел по тому пути, на который только собирался стать Версон, – тот хвалился, что его приглашают в одну очень приличную банду, которая работает надежно и весьма доходно.
     Дать бой...
     Далеко не от каждого требуется схватываться с бандитами, нельзя требовать от человека, чтобы он рисковал жизнью, отстаивая собственное достоинство, но каждый, наверно, все-таки каждый должен хоть раз дать бой, каждому для нормальной жизни нужна победа. Своя. Личная. Одержанная собственными усилиями, личным мужеством. Или терпением. Или преданностью.
     А бои не затихают ни на минуту – бои мнений, надежд, самолюбий. И умирают чувства, гнется воля, сминаются характеры, крошатся ломкие судьбы. А истина заключается в том, что наш бой никто за нас не выиграет. Если же кто-то отстоял святые для нас понятия, то он выиграл свой бой. А наша схватка впереди. Войну угодничеству и всеядности никто за тебя не объявит и не выиграет.
     Не слишком ли часто мы находим всему объяснение и оправдание? Прощая подлость, не замечая низости, мы неизбежно теряем, что-то очень важное теряем. Становимся беднее и слабее. Спокойнее и безразличнее к чужим бедам. А оправдываемся тем, что и к своим бедам относимся так же.
     Нет, мы вроде бы не боимся боя, мы страшимся хлопот. У нас дела, цель, нам некогда – так мы утешаемся. А потом перестаем нуждаться и в утешении. Я, дескать, так поступил, потому что мне хотелось так поступить. А бой... дам. Но сначала добьюсь того, стану тем, приобрету то, а уж тогда покажу-у!
     Нет, так не бывает.
     Никогда.
     Ни с кем.
     Потому что главное – твоя позиция, если ты от нее отказываешься с самого начала...
     Какие бои можно выиграть, не имея позиции? С кем воевать? Что отстаивать? Разве что собственное самолюбие...
     Жизнь идет, и твои позиции уже занимает кто-то другой, чужой тебе и ненавистный.
     А бои гремят. Кровавые и бескровные. Добро, порядочность, достоинство продолжают отстаивать себя, как и прежде. И платить за победу приходится, как и прежде.
     Иногда – жизнью.
     Оглянитесь однажды, и вы увидите, как колосятся каждое утро в свете восходящего солнца обнаженные шашки, розово и опасно колосятся готовые к бою копья, дрожит воздух над раскаленным стволом и воняет автогенной гарью.