на главную страницу

25 Апреля 2007 года

Читальный зал

Среда

Алексей РАПОТА
СУДЬБА СОЛДАТСКАЯ



     


     

     
Он сверху видел все


     Генерал-майор в отставке Алексей Рапота полвека посвятил авиации. И в свои 85 лет он продолжает летать. Только в отличие от фронтовых будней не на самолете Р-5, а на крыльях творчества. Алексей Никифорович написал немало стихотворений, рассказов, повестей, романов и даже пьес.
     - Меня больше всего интересует судьба простого пехотинца, которому приходилось мерзнуть в окопах, - поясняет фронтовик. - Сам я встретил войну в должности штурмана звена, и нас частенько отправляли на передовую. Во-первых, мы организовывали и поддерживали взаимодействие с наземными войсками. Во-вторых, передавали в нашу авиационную часть информацию о меняющемся начертании линии фронта. Поэтому я знаю, как тяжело приходилось тем, кто действительно ковал победу.
     Друзья нередко рассказывали Алексею Никифоровичу истории, которые так и просились на бумагу. Одна из них легла в основу рассказа «Судьба солдатская». Что же касается стихов, то они часто пронизаны лирикой. Не одно стихотворение Алексей Рапота посвятил девушкам в погонах:

     Шинель суконная ремнем обтянута,
     Сапожки черные и юбка-клеш…

     Память хранит этот образ. Но сильнее запомнились Алексею Никифоровичу бои под Ржевом. Там за выполнение одного из заданий его наградили орденом Красного Знамени.
     - По данным разведки, в конце марта 1942 года, - рассказывает фронтовик, - в лесу севернее Ржева немцы упрятали большое количество техники и горючего. Нам с Василием Савченко предстояло подтвердить это. Мы и подтвердили. Сбросив зажигательные бомбы, вызвали пожар.
     - Со своей супругой Татьяной Степановной я познакомился по переписке, - вспоминает далее ветеран. - В мае 1942 года девушки из московского педучилища отправили на Западный фронт послание с пожеланием скорейшей победы. Мне, как комсомольскому вожаку, пришлось на него отвечать. Подписей под письмом было три: Макарова, Киселева, Шлыкова. Всем троим я ответил, как полагалось, официально, а затем отдельно отправил уже личный, частный треугольничек Шлыковой.
     Так вот и завязалась переписка. Окончания войны заочно влюбленные дожидаться не стали, встретились и поженились 2 января 1943 года...
     Об Алексее Рапоте можно говорить не только как о художнике слова, но и как о поэте кисти. Квартира напоминает картинную галерею. Можно ли сомневаться, что главной героиней его полотен стала Татьяна, его муза-вдохновительница со времен Великой Отечественной…

     
Дмитрий АНДРЕЕВ, «Красная звезда».

     

     


     В то раннее утро полк, в котором служил красноармеец Никишкин Иван Григорьевич, был поднят по тревоге и через считанные минуты выступил маршем в западном направлении. Все в недоумении выясняли причины такой поспешности, друг друга в полголоса спрашивали: «Что случилось? Куда идем?» Но никто из командиров и товарищей Ивана ответа на это дать не мог, а потому он решил: «Не иначе как идем на полигон… Тогда почему по другой дороге?»
     Когда был объявлен первый привал, солнце уже взошло, и Никишкин почувствовал, как под скаткой шинели вспотела гимнастерка. Плечи ныли от пулемета, который с каждым километром становился все тяжелее и тяжелее.
     Рота сошла с дороги, и по команде «Привал» Никишкин сбросил груз и, опустившись на землю, вытянулся, положив под голову шинель. Он разбросил руки и, закрыв глаза, подставил лицо под ласковые лучи солнца. Мысли перенесли его в родное село, где он прожил все свои годы. Вспомнил жену Груню, сына Васятку, родившегося за год до его призыва в армию, родных, друзей… Особое беспокойство вызывали старики. Отец после Гражданской войны никак не мог оправиться от ран, а мать, намучившаяся в те годы без мужа с детьми, а их было ни много ни мало, а пять душ, то и дело жаловалась на боли в сердце и животе. В школу бегали кто в чем, а то и просто босиком в одной рубашке. Зимой же Иван носил одни валенки с братом. Благо, что учились в разные смены; шубейка – заплатка на заплатке, да и размера, из которого давно вырос. «А ведь жили, - подумал Никишкин, - и росли». Он почувствовал, как у него запершило в горле. А когда подрос и, кажется, только начали жить, на тебе… армия!
     Женился Никишкин рано, в восемнадцать лет. Хотел еще погулять, но отец сказал:
     - Ваня, пора заводить свою семью и начинать самостоятельную жизнь. Видишь: мать больная, ей очень тяжело, не управляется, да и у меня здоровье – сам видишь… Дом я тебе помогу поставить. Ну а дальше сам выбивайся в люди. Парень ты работящий.
     Иван отцу не стал перечить и сразу подумал о Груне, девушке с другого конца села, давно ему приглянувшейся. И он, вроде, приглянулся ей… На Масленицу сыграли свадьбу, а уже на следующий год Иван и Груня начали самостоятельную жизнь в своем доме. Правда, он был не ахти какой, но ведь разве только в доме счастье, думал он…
     Через год, на Рождество, родился сын, которого назвали именем прадеда – Василий. Иван был безумно рад своему первенцу и без конца повторял: «Вырастет, помощником мне будет. Вот уж тогда мы заживем!»
     Но не дождался Никишкин этого часа. Получил повестку из военкомата и осенью, распрощавшись с Груней, сыном и родными, ушел в армию. Провожали его всем селом. Иван не спускал сына с рук; Груня шла рядом, заливаясь слезами, а мать причитала, словно предчувствуя, что видит его в последний раз. И только отец держался, а на окраине села, обняв сына, сказал: «Служи, сынок… Что поделаешь. На то мы и мужчины». Он обнял Ивана, а затем быстро повернулся и зашагал к дому, вытирая кулаком скатившиеся по щекам слезы.
     Не просто было Никишкину привыкать к армейской жизни – слишком строги порядки. Но трудностей он не боялся. А вот с учебой не все получалось – грамотенки было маловато. Но прошло время, Иван одолел и эту «науку», и в письме отцу написал: «Папаня, служба у меня налаживается. Уже получил благодарность от командира, а два дня тому назад был назначен вторым номером к пулемету». А Груне: «Если бы только видела, каким я стал красноармейцем, – не узнала бы. Я даже сам себе нравлюсь. По тебе и Васятке очень скучаю. Даже во сне вас вижу».
     В том году полк, в котором служил Никишкин, как положено, оставив казармы, вышел в лагерь, где началась настоящая боевая учеба. Иван службой не тяготился и даже начал новобранцам помогать. Марши, стрельбы для него стали обычным делом, но такого полевого выхода, как нынешний, он не знал. Все были в раздумьях: куда и зачем с такой скоростью идем? Но этого никто не знал.
     Привал закончила команда: «Становись!» Затем привалы повторялись через каждые два часа движения, и только когда солнце поднялось в зенит, батальон свернул к опушке леса и послышалась команда о большом привале. Никишкин, чувствуя, как у него дрожат ноги и ноют плечи, опустился на землю. А ведь он считал себя человеком выносливым, за день приходилось в поле вышагивать не один километр. Но сейчас… То ли пулемет оказался слишком тяжелым, то ли ботинки – не по ноге, только очень хотелось свалиться и уснуть. Но пришел политрук, и надо было подняться, послушать, что скажет. «Полку поставлена очень важная задача, - услышал он. – До утра выйти в указанный район. Это и будет экзаменом на готовность защищать нашу Родину!» Ивану показалось, что политрук что-то недоговаривает, но, так как в армии не принято задавать такого рода вопросы, успокоил себя тем, что командиры знают, куда и зачем ведут.
     После отдыха и приема пищи полк вновь выступил в поход. Но в сознание Ивана все-таки закралась беспокойная мысль, и он решил ею поделиться с другом – Николаем Приходько.
     – Коля, я вот все думаю над словами нашего политрука.
     – И что?
     – А то, что он и сам не все знает.
     – А может, и знает, да нам не сказал. Подождем – увидим.
     Солнце скрылось за горизонт, потянуло прохладой, и вот долгожданная команда: войти в лес и принять все меры к укрытию. Ни на опушке леса, ни тем более на дороге или в поле не должно оставаться ни одного человека и ни одной машины.
     – Быстрее! Быстрее! Все убрать! Ничего не оставлять на открытой местности! – торопили командиры рот и взводов.
     Ночь для Никишкина прошла неспокойно, хотя и очень хотелось спать. Но он решил, что это, видимо, от того, что слишком переутомился. Однако перед рассветом сон его-таки сломил, и он на какое-то время забылся. Проснулся от толчка Приходько.
     – Проснись! Ты слышишь?
     – Что? – не понимая, Иван вопросительно посмотрел на друга.
     – Ну как что? Слышишь гул какой-то?
     Никишкин прислушался.
     – Слышу. А что это?
     – Не знаю.
     – Может, гроза надвигается?
     – Какая гроза? Небо совсем чистое.
     – А может, по дороге наши войска идут?
     – Может… Но что-то очень быстро.
     Никишкин поднял голову, но за стволами и ветками ничего не мог разглядеть. И вдруг кто-то крикнул: «Самолеты!» Откуда? Какие? Все вскочили на ноги и в тревоге стали переглядываться. Через просветы деревьев Иван увидел проносящиеся силуэты. За первыми шли вторые, третьи. Никишкин, не придя еще в себя, услышал глухие взрывы, а вслед за ними прозвучала страшная догадка: «Война!» Он вздрогнул, словно его ударило током, и посмотрел на рядом стоящих товарищей, которые, как и он, стояли неподвижно, все еще не веря услышанному. «Неужели так вдруг? – подумал он. – Почему еще вчера о ней никто не говорил?»
     И вот команда:
     – Из леса не выходить! Окопаться!
     Только сейчас Иван ощутил, как сдавило грудь, а в голове перепутались мысли. Он схватил лопату и стал рыть окоп – это он делал не один раз на учениях. Другие занялись тем же. Все молчали, и только командир взвода давал указания.
     Так прошло около часа, а может быть, больше… И снова над лесом пролетели самолеты. На этот раз прошли совсем на малой высоте, сбрасывая бомбы и ведя огонь из пушек и пулеметов. Кого бомбят и кого обстреливают, Иван не мог понять, но чувствовал, это совсем недалеко. Вслед за этим стал нарастать другой гул, а через несколько минут на дороге показалась колонна мотоциклистов, а за ними – танков. Раздалась команда: «Приготовиться к бою! Орудия заряжай!» Иван посмотрел на Приходько и увидел, как у того по щекам текут слезы. Он и сам, казалось, был близок к этому, но, сжав в руке горсть земли, перевел взгляд на приближающихся немцев. Батальон еще ничем себя не выдал. Возникали вопросы: «А почему же не видно ни других наших войск, ни авиации? Что случилось? Как это произошло?» Искал на них ответ и Никишкин.
     – По фашистской сволочи – огонь! – прозвучала, наконец, команда, и ее тут же повторили в несколько голосов. Раздались винтовочные выстрелы, застучали очередями пулеметы.
     Колонна немцев остановилась, несколько мотоциклов попытались проскочить проселок на большой скорости, вылетели на обочину дороги, опрокинулись, а сидевшие в них солдаты залегли в кювете. А полк стрелял из всех видов оружия. Не прекращал огня и пулемет Никишкина.
     Противник тоже вел по лесу шквальный огонь. Падали на землю ветки, срезанные пулями, все окуталось дымом и пылью. Иван еле успевал подавать пулеметную ленту, глаза заливал пот.
     Сколько прошло времени, он сказать не мог, в ушах звучало одно: «Война! Война!» Только когда на дороге загорался танк и переворачивалась машина, из груди его вырывалось: «Ага! Ага, гады!» Через четверть часа, а может, и позднее, он услышал над головой рев моторов, земля содрогнулась от взрывов бомб – это их штурмовала немецкая авиация. Совсем рядом взметнулся огненный сноп, и Ивана засыпало песком. Какое-то мгновение он не мог прийти в себя, но потом, шевельнув руками и ногами, понял, что жив и даже не ранен. Освободившись от всего, что на него навалилось, Никишкин посмотрел на друга. Тот лежал, уткнувшись лицом в землю.
     – Коля! Коля! Ты жив?
     Тот молчал. Иван схватил его за плечи – по щеке друга струилась кровь.
     – Коля! – что было сил закричал он. – Ну что же ты?
     Приходько застонал и приоткрыл глаза. Иван схватил фляжку с водой, влил глоток другу в рот, обмыл рану и стал бинтовать голову, но… Приходько уже не дышал. Иван упал ему на грудь и, содрогаясь, глухо зарыдал.
     Бой длился до заката солнца. С наступлением темноты стал затихать. А когда стало совсем темно, раздалась команда: «Приготовиться к маршу! Все оружие забрать! Погибших похоронить». Отдававшие ее командиры говорили негромко, словно боялись, что их подслушивают. Никишкин, чуть углубив окоп, похоронил в нем своего друга Николая Приходько. Полк вышел на просеку и направился в сторону от дороги, по которой сюда пришел. Через час или два полк, выйдя из леса, повернул на проселочную дорогу. Все молчали. Только слышались стоны раненых, которых везли на машинах и несли на руках. Рядом с Никишкиным шел Сана Иванович, парень из Белоруссии. Он был легко ранен, но на рану не жаловался и даже пытался помочь Ивану нести пулемет. Но получил отказ:
     – Не надо. Я сам.
     Когда начало светать, Никишкин увидел, что от его роты и батальона осталось не так много. В колонне несколько машин да пушек на конной тяге - часть лошадей была убита, а часть от стрельбы и взрывов сорвалась с привязи и разбежалась. Иван почувствовал в груди какую-то пустоту, к горлу подступил ком. Ему показалось, что его вытряхнули, оставив лишь оболочку, что он отныне не способен что-то воспринимать, что-то чувствовать. Он посмотрел на Ивановича.
     – Неужели это и вся рота?
     Тот промолчал.
     – Что ж получается? Еще один такой бой… – Иван не договорил, а только ссутулился.
     По дороге им пришлось идти не долго. Из-за леса выскочили вражеские истребители и открыли огонь. «Ложись!» – крикнул кто-то первым. Иван, падая, дернул к себе Ивановича. Сделав два захода, самолеты ушли, но командиры поняли: теперь противник их не оставит в покое. И полк, пройдя небольшое село, опять свернул в лес.
     Ноги Ивана от усталости гудели, но он напрягал все силы, чтобы держаться в строю. Конечно, никакого строя не было, да и не нужен он – ведь многих из тех, кто стоял раньше с ним рядом, или не было уже, или они шли, держась за лафеты орудий и за борта машин. Теперь он только слышал: «Подтянись… Не отставать…»
     Весь день провели в лесу, приводя себя в порядок. Никишкин слышал, как несколько раз над ними пролетали самолеты врага, но, не обнаружив, уходили. С наступлением темноты движение полка возобновилось. Шли без всяких привалов – ночь короткая, и надо было пройти как можно больше. Рано утром вошли в село. Лай собак всполошил жителей, и они стали выскакивать из домов, со страхом и горечью глядя на грязных и измученных бойцов. На их лицах Иван читал: «Что произошло? Почему вы уходите? А как же мы?» От стоявших отделился старик и быстро подошел к строю.
     – Родные, куда же вы? Неужто нас оставите?
     Но ему никто не ответил. Иван почувствовал, как эти слова полоснули его по сердцу, и увидел, что идущие рядом красноармейцы еще ниже опустили головы.
     На третьи сутки полк, преодолев небольшую речушку, вышел на ее левый берег и, растянувшись вдоль опушки леса, занял оборону. Никишкин, конечно, не знал, сделали ли это командиры по своей инициативе или по приказу. Но для него это теперь не имело значения.
     Все устали до изнеможения, но команда «окопаться» заставила всех взяться за лопаты. К нему подошел Костя Лиховцев, односельчанин, которого он не видел с начала боя и даже посчитал погибшим.
     – Иван! Жив?
     Никишкин поднял голову и, обрадовавшись, бросился в объятия. – Как видишь… А ты как?
     – Да пока, как говорится, слава богу. У фашистов нет тех пуль, которые бы меня достали.
     – Не говори так.
     – А вот я с ними посчитаюсь! Они еще ответят за все!
     - Ты лучше, Костя, вот что мне скажи: как же так получилось? Говорили, ведь, что с немцами – мир, и вдруг.
     - Не знаю, - с досадой, сердито сплюнув, ответил земляк.
     - Неужто никто не знал и не мог нас предупредить?
     - А может, и предупреждали, откуда мы знаем.
     На том разговор и закончился – не время разбираться и выяснять истину. Иван посмотрел на свои ладони. Они покрылись мозолями и буквально горели. Но тут его отвлекли пролетавшие самолеты немцев: они шли бомбить наши города, а может быть, и выдвигающиеся навстречу врагу войска. «Где же наши истребители? - проговорил кто-то с горечью. – Почему нет ни одного?» Иван тоже об этом думал, не находя ответа.
     Во второй половине дня вдали показалась группа мотоциклистов. Они быстро подъехали к мосту через речушку. Никишкин услышал голос командира роты:
     - Без команды не стрелять!
     Чуть задержавшись, мотоциклисты двинулись через мостик, и тут последовала команда:
     - По врагу – огонь!
     Из леса хлестнули очереди. Первые машины, пытаясь развернуться и выскочить из зоны огня, свалились в воду. С других солдаты разбежались по полю. И только некоторым удалось уйти невредимыми на большой скорости. До наступления темноты противник больше не показывался. А ночью полк, снявшись с позиций, вновь двинулся на восток. И так продолжалось еще почти трое суток. Но вот на одном из переходов он был остановлен представителем какого-то штаба, за которым стояли автоматчики. Представившись командиру, вручил ему какую-то бумагу. Когда тот ее прочел, устно добавил:
     - В заданный район надо выйти к утру! Там вас встретят и скажут, в чье распоряжение поступите.
     «Наконец-то свои, - облегчено подумал Иван. – Значит, немцы не всех разбили».
     Полк вышел в заданный район и занял оборону. И вдруг… походная кухня. Никишкин впервые за неделю почувствовал запах солдатской каши, какой, казалось, он никогда прежде не ел. Как после каши он уснул, помнил: даже холодная утренняя роса ему не мешала. Толчком Костя привел Ивана в чувство.
     - Ты что это, как у тещи, разлегся? Забыл, что война! Так всех немцев проспали.
     Никишкин поднялся, тряхнул головой и что-то намеревался сказать в ответ, но тут все в который уже раз услышали шум моторов и увидели самолеты противника.
     - Вот они. Не иначе как к нам, - с досадой проговорил Лиховцев. И не ошибся. Самолеты устремились прямо на расположение полка. Засвистели бомбы, послышались разрывы. Полковые зенитки открыли огонь. Костя поднял голову и громко крикнул:
     - Иван! Смотри.
     Никишкин, лежавший на земле, не заметил, как начал падать фашистский самолет, оставляя длинный черный шлейф дыма.
     - Ура! – во все горло крикнул Костя и даже вскочил.
     Но Иван, дернув его за штанину, повалил на землю.
     – Ты что – очумел? Убьют!
     Хотя и сам чувствовал, как в его душе поднимается волна радости: «Наконец-то. И мы можем их бить». Эта победа вдохновила сотни бойцов, которые не только кричали, но и, пренебрегая опасностью, потрясали винтовками и бросали в воздух пилотки.
     Отдых, на который рассчитывали Никишкин и Лиховцев, был недолгим. Полк, получив приказ, начал оборудовать позиции и готовиться к обороне, а уже на второй день армия, в которую теперь входил полк, вступила в бой. Немцы нанесли массированный удар авиацией и перешли в наступление.
     В одном из боев совсем рядом с пулеметом Никишина разорвался снаряд. Иван едва заметил вспышку и… потерял сознание. В себя пришел только на повозке, не сразу поняв, где он и что с ним случилось. Но когда увидел лежащего рядом бойца в бинтах, догадался: ранен. Попытался подняться, но голова закружилась и острая боль вновь лишила сознания.
     Ранение в голову не было серьезным, но врач заявил:
     - На скорое выздоровление, молодой человек, не рассчитывайте.
     Потянулись томительные дни. Как-то они там? Живы ли? Особенно болела душа за Груню и Васятку. Остались одни без него и без его помощи. А ведь столько на селе дел! Справится ли Груня одна?
     В один из дней Иван попросил у соседа по койке наушники, чтобы послушать передачу Совинформбюро. Спазмы перехватили его горло – немцы уже восточнее его родного района, значит, захватили и село. Он сорвал наушники и, не скрывая горя, заплакал.
     - Иван, ты что же такое услышал? – спросил сосед.
     Никишкин лежал молча, не находя сил, чтобы сказать: его родные, его жена с сыном уже на оккупированной территории! Там. У фашистов! А как же теперь ему без них? Да еще здесь.
     В госпитале Иван пролежал больше месяца и выписался с заключением медицинской комиссии: годен к нестроевой службе. Услышав это, Никишкин возмутился:
     - Доктор, вы что?! Я очень хорошо себя чувствую.
     - Молодой человек, я знаю, что говорю, и знаю, как вы себя чувствуете.
     Никишкин получил предписание и убыл в запасный полк, который после формирования и должен был выступить на фронт. В штабе Иван утаил медицинское заключение и сказал, что готов снова принять пулемет.
     Дивизия, в которую прибыл Никишкин, активных действий не вела, только готовилась к ним, оборудуя позиции окопами, ходами сообщения, огневыми точками. Занимался этим и Иван. Так прошло больше месяца. Иван даже начал ворчать:
     - Так и стрелять разучишься.
     Он стал забывать о своих ранениях и хвалил себя за то, что скрыл заключение врачебной комиссии. «Еще повоюю», - говорил сам себе.
     Прошло еще немного времени, и дивизия перешла в наступление. «Наконец-то! Не век же сидеть в обороне», - радовался Иван. Отсюда до его села не так уж и далеко. При хорошем темпе наступления можно за неделю дойти. Правда, друг, с которым он за это время сошелся и поделился надеждами, возразил:
     - Какой ты быстрый! Это как же надо наступать? Думаешь, немец позволит?
     А как Никишкину хотелось участвовать в освобождении своего села! Увидеть, что там и как. Узнать – живы ли? Взглянуть на свою хату, на Груню и сына, а там будь что будет. Но нет! Наступление шло в другом направлении. А уже на третий день Иван вновь был ранен и отправлен в тыл, где услышал-таки об освобождении родного села. Когда подошла медсестра, не мог не сказать ей об этом:
     – Село… Мое село…
     – Что? Освободили?
     Он закивал головой.
     – Поздравляю! Зачем же плакать? Радоваться надо.
     Больше двух месяцев Никишкин провалялся на госпитальной койке и все это время писал домой письма. Но не было ответа.
     И вот медицинская комиссия... Вручая заключение, председатель комиссии, улыбнувшись, произнес:
     – Ну что, солдат, для тебя война закончилась.
     – Почему?
     – А потому! Надо как минимум годик выправлять здоровье. Домой поедешь!
     Слово «домой» обдало Ивана теплом, прокатившимся по всему телу. Мысли сразу перенеслись к родным и дорогим ему Груне и Васятке. А как же друзья-товарищи? Я буду дома, а они? Он даже подумал: не предает ли он их? Может быть, сказать, что он здоров и может дальше воевать? С этим мыслями возвратился в палату к товарищам, с которыми успел подружиться.
     – Ну что, Иван? – встретил его вопросом Сеня Рубцов. – Выписывают.
     – Не выписывают, а списывают.
     – Не понял...
     – А что тут понимать? Подчистую.
     – Вот как! Значит, штык в землю?
     Никишкин, не дослушав, направился к выходу, и тут Рубцов крикнул ему вдогонку:
     - Там тебе письмо пришло!
     Иван бросился к тумбочке, на которую клали пришедшие письма. От радости, а может быть, от какого-то предчувствия сердце забилось так сильно, что он чуть не задохнулся. Быстро стал перебирать «треугольники» – и вот! Оно. Да, это ему, но почерк не отца и не Груни. На лбу выступила испарина, на теле – холодный пот. Он раскрыл лист и прочел: «Уважаемый Иван Григорьевич! Тебе пишет товарищ твоего отца, Яков Денисович. Может, помнишь? Я к вам заходил. Мы твои письма получали и читали почти всем селом. Ты их писал Груне и отцу, Григорию Васильевичу. Но их никого в живых нет. Старики померли в сорок втором, а жена твоя погибла». Слезы застелили Ивановы глаза, буквы слились, земля уходила из-под ног. Иван опустился на табуретку и заплакал.
     - Иван, ты что? – тронув его за плечо, спросил Рубцов. Затем взял из рук письмо и, прочтя, произнес: - Да… Дела!
     На следующий день Никишкин, получив отпускной билет и заключение комиссии, попрощался с товарищами.
     - Желаю вам победы! А будете в моих краях, заходите – встречу с радостью.
     Он закинул за плечо вещевой мешок, взял шинель и, прихрамывая, покинул палату.
     Всю дорогу Иван думал о прочитанном. Грудь давило до боли, мысли путались. Не покидало предчувствие нерадостной встречи с родным домом, с односельчанами. «А где и с кем Васятка? Почему Яков Денисович о нем ничего не написал? А если жив, узнает ли?»
     До ближайшей станции Никишкин доехал поездом, а дальше – на попутной машине и пешком. Шел быстро. Да и как иначе, если вот оно, село. Кажется, совсем недавно он его покинул, а сколько событий произошло. У него заныло под ложечкой. Остановился, вытер рукавом пот и стал искать глазами свой дом. «Стоит! Ждет!» - и он почувствовал, как запершило в горле. Затем Иван перевел взгляд на дом отца и не нашел его. Только одна печная труба. Подойдя ближе, услышал лай собак и голоса ребятишек. Иван надел пилотку, расправил под ремнем гимнастерку и, стараясь быть спокойным, зашагал по улице. Увидев военного, народ с любопытством выходил из дворов, но, не узнав его, подходить ближе не решался. Никишкин подошел к дому отца, прошелся по двору, поднял кем-то брошенную палку и прислонил к обуглившимся бревнам. Повернулся, чтобы выйти на дорогу, как вдруг услышал:
     – Так это же Иван! Иван Никишкин!
     Все наблюдавшие бросились к нему.
     – Иван! Иван Григорьевич! Жив. Вернулся.
     Одни, обхватив его, целовали, другие трясли руки. Ребятишки, протиснувшись, смотрели на его две медали. Поднялся шум – все говорили наперебой. Иван благодарил за встречу и искал глазами своего Васятку. Неизвестно, сколько бы это продолжалось, если бы не раздался мужской голос. Все затихли. К Никишкину, опираясь на палочку, подошел старик.
     – Здравствуй, Иван Григорьевич! Не признаешь? Я – Яков Денисович. Письмо мое получил?
     - Яков Денисович, - Иван сбросил вещевой мешок и обхватил худые плечи Якова Денисовича, поцеловал в заросшую щеку. – Получил.. Спасибо вам!
     – Значит, вернулся?
     - Да…
     - Совсем аль как?
     - Совсем, Яков Денисович.
     - Вот видишь, что натворили варвары. Но у нас еще ничего, а в других селах ничего не оставили.
     С этим разговором они подошли к Ивановой хате. Крылечка не было, от сарая осталась только куча пепла. Иван заглянул в разбитое окошко, открыл дом, но заходить не стал. Односельчане стояли молча у двора. Женщины, глядя на него, вытирали передниками слезы. Никишкин сел на завалинку. Опустился рядом и Яков Денисович.
     – Так что ж – подчистую?
     – Да, Яков Денисович, подчистую, - говоря это, Иван рассматривал толпившихся вокруг ребят: может среди них его Васятка? Ему не терпелось спросить: а где же сын? Но он сдерживался в надежде, что Яков Денисович сам об этом заговорит. И тут все расступились, пропуская вперед молодую женщину с мальчиком, который в испуге держался за ее подол. Они подошли, остановились от Ивана в двух шагах, и женщина, нагнувшись к мальчику, сказала:
     - Вася, иди… Это твой папа, - и слегка подтолкнула мальчонку.
     Вася не успел сделать шаг, как Иван бросился к нему и, подхватив худенькое тело, взметнул его в воздух, прижал к себе.
     - Вася! Сынок, – держа на руках сына, целовал, не веря своему счастью.
     Вася не знал, что же ему полагается делать, и тут кто-то из женщин подсказал:
     - Васенька, обними папаню.
     Вася обнял отца и прижался к его колючей щеке. Затем та, что привела Васю, подсказала ему:
     - Ну что, Васек, приглашай папу в избу.
     И они втроем неспешно зашагали к дому Анны Семеновны. Вася держал их за руки, поглядывая то в одну, то в другую сторону. Когда подошли к крыльцу, Анна толкнула незапертую дверь. Иван шагнул через порог, да так навсегда за ним и остался.


Назад

Полное или частичное воспроизведение материалов сервера без ссылки и упоминания имени автора запрещено и является нарушением российского и международного законодательства

Rambler TOP 100 Яndex