…Настоящая любовь возникает после того, как желания уже утолены.
     Оноре де Бальзак.
     

     Война всегда только горе и страдания. Только раны. Не пойму, почему же тогда моя война запомнилась мне житейскими, заурядными ситуациями?
     Военный 1981 год. На почтовых конвертах, приходящих из дома, вместо Афганистана указывали узбекский город Термез: «вэ че» такая-то. А стояли мы в городе Айбак, в двухстах километрах от Мазари-Шарифа.
     Двухэтажная вилла, в которой размещалась наша оперативная группа, раньше, при короле, принадлежала какому-то финансисту. Высокий глиняный дувал, сад. По краям стены – миндаль. Он в марте начинает цвести, вся стена облита белым, и только к ноябрю созревают орешки. Висят на тонких веточках плоды граната размером с гандбольный мяч, зерна сочные, сладкие.
     Не военная база – прямо Эдем. Только без женщин…
     Как там моя Светлана?
     Дома и не представлял, что внутри будет так щемить при воспоминании о ней. Вот дела… Мой «март» давно прошел. Виски седые. А мысли лезут совсем не военные. Домашние мысли…
     Домашней была и наша экипировка. Мы ходили «по гражданке», кто в чем приехал. Советский покрой предполагал практичное, немаркое. Может, поэтому старший лейтенант из Гомельского управления с первой же получки и купил себе в дукане американские джинсы.
     Да не какие-нибудь – «Вранглер»! Плотный материал цвета индиго, лейблы, аккуратные медные заклепки. По карманам красивой строчкой вьется крепкая оранжевая нить.
     Старлей сразу же напялил их и вышел во двор. По-ковбойски, картинно, прошелся из края в край. Он даже не пытался скрыть, что фланирует по утоптанному земляному подиуму исключительно для показа обновы. Его ладная фигура в штанах вероятного противника привлекала внимание всей группы. Дивились на него. В СССР купить этакую модную одежду в то время можно было либо у спекулянтов, либо в валютном магазине, куда простым смертным вход заказан.
     И тут неожиданно из кунга, нашей радиорубки на колесах, выпрыгнул офицер связи:
     – Старший лейтенант и вы, майор, – бегом в машину и к «вертушке». Местный товарищ уже в вертолете. Приказ старшего зоны…
     Лейтенант по-бабьи засуетился:
     – Я сейчас, только джинсы переодену.
     – Отставить! Потом переоденетесь. Не успеваем.
     Мы на ходу запрыгиваем в уазик, мчимся к вертолету. Двигатель военной птицы запущен. Ныряем внутрь. Лопасти сразу начинают набирать обороты.
     – Не хватает еще испачкать их в первый же раз. Черт дернул надеть…
     В поисках сочувствия он посмотрел на меня. Я понимающе кивнул.
     Весь полет старший лейтенант был мрачен и глухо матерился себе под нос. В кабине места хватает только двум пилотам. Поэтому приспосабливались: открыли дверь, и на высоком пороге примостился наводчик, пуштун; над ним, заслоняя дверной проем, навис старлей. Афганец говорит – лейтенант тут же пилотам переводит. А пока все спокойно, Ахмад знай себе поет на фарси веселую афганскую песню.
     По корпусу защелкали пули. Попали под пулеметный огонь…
     Вертолет – это вам не стриж. Это скорее поднявшийся на крыло динозавр среднего размера. Идеальная мишень.
     Отчетливо слышно, как свинцовые пчелы кусают борта машины. Вдруг крупнокалиберной пулей пробивает брюхо нашего Ми-8 и по касательной задевает лейтенанту штанину на заднице. Кожу содрало чуть. Крови нет. Но на новых фирменных… американских… джинсах – дыра!
     – Да ну, на хер… с вашим Афганистаном!..
     Перекрывая рев моторов, лейтенант разгоряченно размахивал руками. Ахмад боялся пошевелиться. Часто моргая, он в страхе глядел на «старшего русского брата». Ни слова не понимал, лишь вздрагивал от каждой новой тирады.
     Вылетаем из ущелья: открылось далекое пространство; сверху, снизу – везде ласковое голубое небо.
     Проскочили. Полной грудью вдыхаем горячий воздух.
     В тот раз мы все вернулись живые, однако старший лейтенант считал этот вылет самым неудачным за всю службу в Афганистане.
     * * *
     Подобрать хорошего проводника-наводчика крайне трудно. Местное население свои тропы знает хорошо, но куда уходят бандиты, могут показать только пешком, «от базара». Проводить к нужному месту по воздуху – не проси. Крутят головой. Путаются. Таджики, узбеки, хазарейцы, пуштуны…
     Из кишлака возьмешь такого молодого парня, первый раз летит. Боится, дрожит. А в вертолете и без того тряска, грохот. Русского, естественно, не знает. Не сразу и поймешь, что он бормочет. Языковой барьер – серьезная проблема. Неожиданно встрепенется, глаза широко распахнет, тычет рукой вниз.
     Пилот думает: «Вражий штаб!» Еще переспросит для верности:
     – Этот?
     – Этот! Этот! – радостно кивает.
     Ракеты – в цель. Внизу разрывы, дым, пыль. Нету хижины.
     – А-аах!
     Оказывается, это его родной дом. Похвастаться хотел…
     Парень замолкает навеки. Дар речи утрачен окончательно. Теперь на него рассчитывать не приходится. Больше ничего не покажет.
     И победить без помощи афганцев нельзя.
     * * *
     Нашим постоянным гидом сделался Ахмад.
     Он был в составе трех местных афганцев из подразделения царандоя, тамошней милиции, прикомандирован для обслуживания и охраны нашего пункта. Подбор солдат царандоя обеспечивал ХАД – местное КГБ. Соответственно сотрудников этой службы мы величали «хадовцы», а их детей - «хаденыши».
     Ахмад прекрасно готовил. Кашеварил он всегда на открытом огне, на плите не умел. (Дров, слава богу, хватало – горы ящиков от снарядов.) Затянет себе под нос заунывную восточную песнь, мечтательно прикроет глаза и давай шинковать в салат перцы, помидоры, зелень, промывать рис для плова, печь лепешки, жамкать кусочки мяса в маринаде на шашлык.
     У Ахмада всегда был отменный плов. Возьмет огромный, будто банный котел, казан. Нальет на дно растительного масла. Масло свое, какое-то особенное, исключительно вкусное. Сверху морковь, репчатый лук, крупный, сладкий. На овощи – мясо: телятина или баранина большими кусками. Дальше – рис горой. Закроет тяжелой крышкой казан – и на костер. Часа два – два с половиной все это дело на огне стоит.
     Потом крышку открываа-а-ают… Ду-ух невероятный!
     Рук своих Ахмад никогда не мыл. Считал – дурной тон. Раковину, кран с холодно-горячей проточной водой, кусок душистого мыла – все это разом заменяла ему бурая тряпка, которой не давал он ни продыху, ни покоя. Утирка впитывала в себя соки и запахи каждого блюда, соки смешивались, на жаре доходили. И уже следующее кушанье в его волшебных руках приобретало какой-то особый цимус, неповторимую пищевую формулу.
     Каждый из нас тоже пытался готовить, но так вкусно не получалось. Мы гадали: может, он специи какие особые кладет или шепчет над едой чего. Не может быть, что все дело в тряпке. К ней все потихоньку привыкли. Тем более что на приеме у губернатора я видел такие же. Их подавали к чаю. Каждому свой чайник, блюдечко с восточными сладостями и в качестве салфетки для утирания губ, рук – тряпицу…
     Хуже другое: у Ахмада постоянно был насморк. Прозрачная, словно из горного источника, капля всегда висела у него на кончике носа. Он никогда не шмыгал, не втягивал ее дыханием внутрь. Это расценивалось им как верх бескультурья. Только стряхивал ее пальцами, или она падала под тяжестью собственного веса, освобождая место для новой капли. Пальцы оботрет о тряпку и дальше готовит.
     Однажды он шел с огромным блюдом плова. (Мы принимали местных партийных вождей.) Обе руки у него были заняты. Капли из носа, будто из неладно пригнанного краника, падали одна за другой на парящую баранину с рисом и овощами.
     Наше обращение в местную кулинарную веру на этом закончилось. Уволили мы афганца за эти сопли. Сами стали готовить. Однако у нас были и другие заботы.
     Город Айбак – место неспокойное. Три года, сотни дней и ночей на войне, в чужой враждебной стране, под пулями. Я не сразу попривык…
     В Кабуле, при посольстве, под охраной было спокойно. Доходило до курьезов. Один офицер из центрального аппарата в рапорте написал: «Прошу разрешить мне остаться в Афганистане еще на один срок, потому как у меня сгорела дача и другого способа заработать на ее восстановление я не вижу».
     * * *
     Афганистан позади. Мирная жизнь. Сколько раз я пытался представить ее там, среди враждебной пыли. Никак. Только желанные образы жены и сына неясными миражами вставали над раскаленным дневным песком.
     Сушь. Солнце. Оно слепит глаза, как на допросе.
     Мелкий вездесущий песок проникает всюду: в рот, под воспаленные красные веки, на затвор автомата, сколько ни чисти. Были моменты, когда желание освободиться от противного хруста на зубах заглушало все остальное…
     Все, даже страх перед шальной пулей.
     В такие минуты, когда человек осознанно, устало глядит в глаза смерти, для него все просто и понятно. Просто, как приказ. И не выполнить его нельзя. Просто, как Родина. Трудно представить, что она может забыть о тебе. Просто, как любимая жена. Просто и надежно, как боевые друзья. Просто, как жгучая жажда и мечта о глотке морозной ключевой воды.
     Как все просто и как сложно…
     Почему моя память старается приукрасить время службы, которое наши кадровики учитывали день за три? Почему даже под пулями, зная, что дома ждут и за спиной надежный тыл, мне было проще?
     Может, оттого, что здесь, в мирной жизни, все оказалось трагичнее. Война шла без правил. Не с чужими – со своими. У каждого – своя.
     Как-то разом все закрутилось. Страна в одночасье сделалась другой. Светлану в начале 1990-х с работы деликатно, но настойчиво попросили. В глаза, прямо не говорили, за что. Давали понять: из-за меня. Теперь позорно, видишь ли, в органах служить стало. Так считали уже не только на кухне. Не только на улице.
     Для того чтобы избавиться от «старой гвардии», чтобы провести желанные изменения, «контору» несколько раз переименовывали. И кадры зачищали, зачищали. Людей убирали сотнями. На их место набирали новичков. В спешке…
     В этой ситуации оставаться на работе я не мог, подал рапорт. Хотя служить нравилось. Предлагали повышение. И нужно-то было всего ничего: сдать людей, с кем работал.
     Своих сдать?! Ну это уж – дудки! Во время обеда, подгадав, чтобы никого не было рядом, сжег материалы по своим людям в нашем «мартене».
     В диссидентских материалах мне как-то попалась на глаза фраза: «Честь воина – не в покорности государству, а в заветах рыцарства». Хорошо помню, смеялся тогда от души. Оказалось, государства-то разные бывают.
     * * *
     Пока меня не было, вся нежность Светланы, предназначенная двоим, доставалась сынишке. Он рос обласканным, зализанным. Чтобы не «снимать» сына из бассейна и английской школы, Светлана продала сначала свои сережки, затем обручальное кольцо. Тянулись из последних сил. Ведь не кукушонок, свой. Выучили не хуже, чем у других. А запросы у него все растут и растут.
     Сын переменился. У него девки, одна за другой. Приводит их сюда. Куда еще?! В двухкомнатной квартире не сильно размахнешься. Я утром пытаюсь завести с ним разговор, он в ответ: «Я не хочу ждать вашего проклятого «завтра». Не хочу вообще ждать. Я жить хочу. И буду. Сейчас!»
     Жена не выдержала. Сорвалась. В себя ушла. Стала заговариваться. В поликлинику возил, говорят: «Кладите в стационар». Это в психушку то есть…
     Перед Афганом не успели выехать из коммуналки. Пообещали: «По возвращении». Раз вернулся живым, деваться некуда – дали «двушку».
     Дома ее не оставишь одну. Ходит в забытьи. Волосы неприбранные, куделью. Взгляд бессмысленный. Вдруг начинает говорить быстро-быстро. Не понять половину. Взгляд безумный. Сына перестала узнавать.
     На днях Володя Зайков, вместе служили, пригласил на рыбалку. Я решил Светлану на недельку отправить в больницу. Может, подлечат заодно. Захотел отдохнуть. Не могу уже. В бабу превратился: и стирка, и уборка, и варка на мне. Пока жена была здоровая, я иногда к девчатам подваливал. И хотелось, и моглось. Даже интересно было: вроде на оперативной работе.
     А сейчас не пойму, что со мной. Скрываться не от кого. Никому отчета давать не надо. Рад бы отчитаться, да не нужен мой отчет никому…
     С медиками договорился. Вызвал «скорую». Пока бегал в магазин, приехали.
     Приемный покой. Бумажные формальности. Медсестра, открыв ключом дверь в отделение, заученно придерживая за локоток, увела ее вглубь. Светлана ушла, даже не посмотрев на меня.
     * * *
     На рыбалке были вдвоем. В Подмосковье не остались, уехали в соседнюю Владимирскую область. Набрали водки. До рыбы дело не дошло. Просидели у костра и одну, и вторую сентябрьские ночи. Пили, вспоминали, поминали, молчали. В Москву вернулись в среду. Светлану нужно было забирать лишь в следующий вторник.
     Опять пил. Уже один. Ходил в магазин. Еще пил. От водки и вина только чернело на душе. В пятницу такая тоска взяла. Никогда и на день не оставлял я ее одну. Как она там без меня?
     Нет, чувствую, до вторника мне не дожить.
     Принял душ. Выпил крепкого чаю. Тщательно побрился. Погладил костюм. Надел белую рубашку, галстук. Начистил туфли.
     Поехал. У метро купил букет полевых цветов.
     Дежурный врач:
     – Раньше решили? Ну, забирайте. Ей лекарства уже не помогут. Запустили вы больную.
     Слышу: в коридоре за дверью шаги. Замок открывают. Дверь настежь. Медсестра заводит Светлану, тихую, отрешенную. Под глазами черные тени. Увидела меня. Остановилась у порога. Мы смотрели друг на друга и молчали.
     Я не знал, куда деть руки, куда сунуть букет, не мог двинуться с места.
     Пронзительная пауза повисла между нами. Напряжение возрастало. Обманчивая тишина сгущалась, накапливая невиданную энергию, готовую, словно мощная электрическая дуга, соединить нас.
     Вдруг лицо у нее как-то странно переменилось. Глаза широко раскрылись, наполняясь слезами. В них возник свет сознания. И с воем она кинулась мне на грудь.
     – Я думала, не увижу тебя больше… Родной.
     Мы с жаром обнялись. Она громко рыдала. Я закрыл глаза. Уткнулся лицом в ее растрепанные волосы. Смешанные чувства восторга, миновавшего горя, внезапно свалившегося счастья захлестнули меня. Левой рукой я крепко прижимал ее к себе, а правой гладил по голове, перебирал пальцами пряди волос. Сердце ее часто билось.
     В тихой радости приоткрыл глаза. Волосы ее были седыми. Незнакомое сильное чувство переполняло меня. Я не знал ему названия. Но оно владело мной безраздельно.