С первого же дня основания нового концлагеря Кох, оставаясь верным своей системе, создал сносные бытовые условия немецким уголовникам, дал им в руки власть внутри лагеря. Недавние бандиты и рецидивисты стали первыми помощниками эсэсовцев. Преступники были «форарбайтерами» - бригадирами, «капо» - надсмотрщиками, служили в лагерной полиции, назначались старостами бараков. Они получали дополнительное питание и почти все посылки из Красного Креста, ибо, с согласия коменданта, их распределением ведал тоже бывший уголовник. Кроме того, немецкие преступники пользовались особой привилегией: им разрешалось носить цивильную - гражданскую - одежду. Но на пиджаке все-таки заставляли вырезать квадрат и вшивать лоскут другого цвета.
     Чтобы удержать свое привилегированное положение, зеленые ретиво исполняли указания эсэсовцев: нещадно избивали узников за малейшую провинность, заставляли их работать по двенадцать-четырнадцать часов в сутки, терроризировали политических, охотились за евреями. За каждого еврея, обнаруженного в Большом лагере, по распоряжению коменданта выдавалась премия: четыре буханки хлеба. Такое количество хлеба считалось величайшим богатством. За него можно было выменять все, что угодно, ибо узники, обреченные на медленную голодную смерть, в сутки получали всего триста граммов.
     Зеленые длительное время держали в страхе весь лагерь. Однако с осени 1941 года, когда в Бухенвальд стали прибывать транспорты с советскими военнопленными, положение в лагере резко изменилось.
     Политические, или, как их называли, красные, так как они в отличие от зеленых носили на груди матерчатые треугольники красного цвета, начали активную борьбу с зелеными.
     Красным активно помогали государственные заложники - бывшие члены чехословацкого правительства, которые в Бухенвальде использовались как переводчики и служили в различных отделах лагерной канцелярии. Но решительную открытую борьбу с преступниками повели русские. Зимою 1942 года советские военнопленные впервые в истории лагеря смерти дали отпор мучителям.
     Дело было так. В каменоломне трудились десятки тысяч узников. Январский пятнадцатиградусный мороз и обычный для этих мест пронизывающий до костей ветер качали, словно траву, измученных голодом заключенных. Особенно тяжело пришлось группе русских, где форарбайтером был уголовник Штерк. Этот бандит не давал и минуты отдыха. Его длинная палка все время ходила по спинам узников. Он бил за то, что чуть-чуть разогнул усталую спину, за то, что трудился без должной энергии, за то, что косо посмотрел на форарбайтера.
     - Мой палка есть греющий компресс! - злорадно усмехаясь, пояснял Штерк. - Она помогайт лючше работайт кровь!
     Четверо русских и грузин Каргидзе, избитые форарбайтером, остались лежать на земле. Тогда Штерк приказал отнести несчастных к груде камня и там положить:
     - Пусть ветер немножко ласкайт!
     Но пленные во главе с Василием Азаровым не выполнили этого приказа. Они осторожно принесли своих полуживых товарищей в защищенное от ветра место и, собрав немного сухих листьев, уложили на них узников. Но тут прибежала жена обершарфюрера Бельвида, дача которого находилась метрах в ста от края каменоломни. Немка, размахивая пистолетом, истерически закричала:
     - Где этот свинья капо? Куда он смотрит? Я не позволю, чтоб мои дети смотрели на большевистскую заразу! Уберите отсюда сейчас же этот навоз или я буду стрелять!
     На крик прибежал форарбайтер
     Штерк, уходивший погреться к эсэсовцам. Бандит, не разобравшись, в чем дело, обрушил свой гнев на первого попавшегося ему на глаза. Жертвой стал тихий и застенчивый паренек Малкин, которого все любили. У него был хороший голос, и он часто пел задушевные русские песни.
     Зеленый набросился на ни в чем не повинного юношу. Малкин только успел широко открыть от удивления свои большие голубые глаза, как на его голову обрушился удар.
     Юноша упал. Но этого извергу показалось мало. Он схватил огромный камень и прибил пытавшегося подняться с земли Малкина.
     Это убийство потрясло узников. Они бросили работу и, не скрывая ненависти, смотрели на форарбайтера. Бандит на какую-то долю секунды опешил, но тут же взял себя в руки. Тяжело дыша, он взмахнул палкой:
     - Арбайт! Работайт!
     Узники медленно двигались к зеленому. Живое кольцо сужалось вокруг него, словно петля на горле. Штерк в страхе выронил палку и хрипло завизжал:
     - Спасите!
     В воздухе сверкнули кирки и лопаты. А через несколько минут русские продолжали работу, словно ничего и не случилось. Только на земле, рядом с телом Малкина, лежал изуродованный труп форарбайтера Штерка.
     На вопль Штерка сбежались эсэсовцы из наряда наружной охраны. Они выстроили русских и потребовали выдать зачинщиков.
     Весть о расправе с ненавистным Штерком моментально облетела всю каменоломню. Тысячи узников в знак солидарности с русскими прекратили работу. Все с тревогой ожидали карательных действий. За убийство форарбайтера узников ждала жестокая кара. И группа русских, не выпуская из рук лопаты и кирки, готовилась дорого продать свои жизни. В этот напряженный момент нашелся смельчак, который в лицо охранникам заявил протест. Это был Василий Азаров. Он, не выходя из строя, заявил дежурному офицеру:
     - Мы, русские солдаты и офицеры, требуем от криминальных заключенных, работающих надсмотрщиками и бригадирами, человеческого отношения. Мы заявляем протест и предупреждаем всех уголовников: бандит, тронувший хоть одного русского, будет убит!
     Коллективное выступление подействовало. Дежурный офицер, видя решительные лица узников, не отважился на массовую расправу.
     Это была первая серьезная победа над зелеными. Комендант Бухенвальда, опасаясь бунта в концлагере, отстранил от бригадирства нескольких уголовников и сместил с некоторых административных постов наиболее рьяных бандитов.
     Преступники стали ждать благоприятного момента, чтобы отомстить. И он наступил.
     В Бухенвальд пригнали большую партию советских военнопленных - более двух тысяч человек. Их прогнали пешком чуть ли не через всю Германию. Измученные издевательствами и голодом, узники еле держались на ногах. Их загнали в отдельные бараки и оцепили колючей проволокой. Так был создан лагерь в лагере, который впоследствии получил название Малого, карантинного. Пленные оказались в двойной изоляции.
     В первый же день, рискуя жизнью, немцы, чехи, французы начали устанавливать связь с русскими товарищами. Они провели в лагере сбор продовольствия - каждый политический отламывал от своего скудного пайка кусочек хлеба для русских братьев. Продовольствие с помощью советских военнопленных, прибывших раньше, удалось передать.
     Все это проводилось в глубокой тайне. Но староста концлагеря уголовник Иосиф Олесс тут же состряпал донос.
     Узнав о солидарности узников, комендант Бухенвальда пришел в ярость и объявил наказание: оштрафовал весь лагерь на три дня. Трое суток десятки тысяч заключенных не получали пищи. Но никакие меры не могли остановить сближение русских с узниками других национальностей.
     Олесс не успокоился. По его новому доносу шестьдесят двух ненавистных ему политических заключенных отправили в штрафную команду. Никто из них не вернулся.
     Зеленые снова подняли головы. Они мстили политическим. Борьба внутри лагеря принимала открытые формы. Но бандиты при всем старании не смогли вернуть утерянные позиции. На этот раз политические оказали им решительное сопротивление. Самым страшным местом для зеленых стала больница. Бандиты, вызванные туда, назад не возвращались. Они «неожиданно» умирали. Это обстоятельство не на шутку встревожило зеленых. Они догадались, в чем тут дело, но перед медициной пасовали. Разоблачить врачей они не могли. Наука была той областью, куда с отмычкой не влезешь.
     И когда в комнату старосты вошел начальник хирургического отделения заключенный Гельмут Тиман Олесс насторожился. Его белесые брови сошлись у переносицы: политические зря не приходят...
     Гельмут Тиман, плотный и рослый немец, с крупными чертами лица, прошелся по комнате и остановился против Олесса. Убедившись, что они одни, и недобро оглядев старосту, Гельмут начал разговор тихим, удивительно спокойным голосом, но каждое слово врезалось в уши старосты, и по его широкой спине пробежала неприятная прохлада.
     - Я пришел предупредить вас, уважаемый, о том, что вы и ваши сообщники должны прекратить гнусные дела. Помните, что за каждого политического мы отправим в крематорий двух зеленых!
     Олесс встал из-за стола. На его лисьем лице появилась сладкая улыбка:
     - Неужели мы не сможем договориться? Мы, немцы, - великая нация и меж собой должны жить в дружбе.
     - Мы разные немцы, - сухо ответил Гельмут. Староста лагеря не спал всю ночь. Ворочаясь на соломенном тюфяке, бандит думал. Положение зеленых, если говорить языком Олесса, становилось «пестрым».
     Решение пришло само собой. Утром Олесс вызвал к себе Трумпфа и Гроельца, своих верных помощников и телохранителей:
     - Дела наши принимают неприятный оборот. Политические грозят. За каждого убитого нами обещают крематорий. В их руках, сто чертей, находится больница. А среди наших парней нет ни одного, который смог бы заменить политических медиков. Сегодня вечером надо собрать главарей. Хватит анархии! Отныне будем действовать сообща. Пора обломать политических!
     К намеченному часу после вечерней проверки в двенадцатом блоке стали собираться бандиты. Вожаки зеленых приходили в одиночку и небольшими группами, приводили с собой двух-трех дружков - телохранителей. У всех на лицах любезные улыбки, а в карманах ножи. Зеленые враждовали между собой, друг на друга имели «зубы», вели «счеты» и «завязывали узелки».
     Бандит Юшт, переступив порог блока, остановился, вытащил из кармана очки и водрузил их на длинный утиный нос.
     - Салют Джонни-профессору! - Олесс, широко улыбаясь, поспешил ему навстречу.
     Кличку «Джонни-профессор» Юшт заработал тем, что умел избиениями и надругательствами доводить жертву до сумасшествия. Его побаивались и зеленые. Эсэсовцы приходили к нему перенимать «опыт». Джонни сопровождали три мордастых парня. Он сел у окна, широко расставив острые коленки, и посмотрел на собравшихся с чувством полного превосходства.
     Ганс-ювелир - «человек без особых внешних примет» - так писали сыщики крупнейших городов Европы об этом специалисте по изъятию драгоценностей - пришел один. Он уселся в углу и мрачно глядел на старосту лагеря, который разговаривал с Трумпфом, почесывая нижнюю часть спины. Ганс ненавидел Олесса. Он помнил, как эти хищные пальцы вытащили у него из нагрудного кармана кольцо с черным бриллиантом. Среди зеленых упорно ходили слухи, что благодаря этому кольцу и доносу на шестьдесят двух политических Олесс получил должность старосты.
     Август Скауц, прозванный Громилой, пришел, блестя глазами и начищенными башмаками. Переступив порог блока, он осклабился:
     - Ха, да тут свой народ! Только держи карманы крепче...
     Заметив Пауля Фридмана, Громила шагнул к нему:
     - Приятно встретить землячков. А ну-ка, Черный Изверг, гони пачку сигарет.
     Их сразу же обступили.
     - Ребята, наше слово - закон. Сказал - сделал, проиграл - отдай. Заплатить карточный долг - это долг чести!
     - Я же не в карты проиграл, - ответил Фридман, - и ты сам видел, что он умер.
     - Нет-нет, умер после, - Громила призвал всех присутствующих быть судьями. - Давай в открытую. Мы с тобой поспорили. Так? На пачку сигарет. Дело было в каменоломне. Мы стояли наверху. Ты что сказал?
     - Что могу ударом камня прихлопнуть политического, и прихлопнул. Ты сам видел.
     - Но не с первого раза. Ты добивал его потом. Выходит, проиграл. Гони пачку сигарет.
     - От тебя не отвертеться! - Черный Изверг полез в карман и вытащил сигареты. - На и отлепись!
     Скауц открыл пачку:
     - Закуривай, ребята!
     Поляк Була, с кривым боксерским носом и массивной челюстью, радостно, как старого друга, приветствовал Жоржа-боксера. Они друг друга знали давно по встречам на профессиональном ринге.
     - Ты, видать, тренируешься? - сказал Була, щупая плечи Жоржа.
     Жорж засмеялся и хлопнул Була по спине:
     - Я видел, как ты разминаешься.
     - Разве это разминка? Вшивые политические хуже мешка - не успеешь ударить, он уже падает.
     Одесский вор Соколов переминался с ноги на ногу рядом с Булой. Не понимая разговора, он кивал головой и улыбался. Его тонкие усики растягивались, а продолговатые глаза становились еще уже. Напарник Булы Поспешиш тупо смотрел на окружающих и молчал. Он привык больше объясняться руками, чем языком.
     В смежной комнате шли последние приготовления. Косолапый Пауль и Маленький Шульц разрезали толстый круг домашней колбасы, присланной из Нормандии аббату Эноку, Трумпф в суповой алюминиевой кастрюле разбавлял водою денатурат. Он поминутно снимал пробу, отчего глаза его соловели все больше и больше.
     - Объедение! Коньяк... Бьет по мозгам начисто. Раз - и готово!
     Косолапый Шульц не выдержал.
     - Дай-ка ложечку.
     Но попробовать денатурат он не успел. Распахнулась дверь, и кто-то дрогнувшим голосом крикнул:
     - Густ идет!
     Встреча с лагерфюрером не предвещала ничего хорошего. Трумпф схватил кастрюлю и заметался по комнате. Наконец Олесс втолкнул Трумпфа в туалетную:
     - Замри!
     И поспешил навстречу лагерфюреру.
     Бандиты старались принять непринужденный вид.
     Лагерфюрер Густ явился в сопровождении унтер-офицера Фрица Рэя. Сын прусского кулака, Фриц Рэй недавно окончил Мюнхенский университет. Он был типичным представителем новых немцев, воспитанных в годы гитлеризма. Рослый, с бычьей шеей и выпученными мутно-серыми глазами унтер-офицер считался грозою Малого лагеря. Среди эсэсовцев он слыл «спортфюрером» и мастером пыток. Никто не мог соперничать с ним в изобретательности по этой части.
     Густ, постукивая гибким прозрачным стеком по лакированным крагам, обвел пронизывающим взглядом вытянувшихся зеленых. Заметив поляка Булу и русского Соколова, лагерфюрер молча шагнул к ним и взмахнул стеком. На мизинце сверкнул черный бриллиант. Бул и Соколов съежились.
     - Вон!
     Те шмыгнули к дверям.
     - Лагерфюрер будет разговаривать только с немцами, - пояснил Рэй.
     Через несколько минут в двенадцатом блоке остались одни немецкие уголовники.
     - Стул лагерфюреру! - крикнул Олесс.
     Сев на широкую табуретку, Густ сказал:
     - Рейхедойчи - немцы великой Германии! Вы совершили тяжелые грехи и отбываете заслуженное наказание. Но мы, командование, понимаем ваше печальное положение. Мы идем вам навстречу, желая облегчить вашу участь. Комендант Бухенвальда штандартенфюрер Карл Кох передает вам свое немецкое сочувствие и просит сообщить, что каждый из вас имеет возможность зарабатывать деньги. Вы должны выявлять активных политических и уничтожать их. Комендант Бухенвальда штандартенфюрер Карл Кох обещает за каждого убитого активиста выплачивать по двадцать марок!
     - Это мы просто, - воодушевленно прорычал Громила, - только считайте!
     - А как платить будете, поштучно или десятками? - спросил Джонни-профессор, прикидывая в уме будущие барыши.
     Олесс молча почесал затылок. Он вспомнил слова Гельмута Тимана: «Помните, за каждого политического отправим в крематорий двух зеленых». Тут, кажется, заработаешь на свою шею...
     - Спокойно! - Фриц Рэй поднял руку, - лагерфюрер еще не кончил.
     - Вам принесут боксерские перчатки, - продолжал Густ, - дело должно делаться без лишнего шума, чисто. Организуйте подобие спортивных состязаний. Докажите превосходство силы и духа высшей арийской расы!
     «Вот это, кажется, идея! - Олесс ухватился за мысль лагерфюрера. - Тут уже не подкопаешься. Что ж, держись, политические!»
     Глава пятая
     Если Большой лагерь Бухенвальда называли адом, то Малый лагерь, расположенный в северной стороне, можно было бы окрестить адом в аду. Этот лагерь считался карантинным. Сюда пригоняли пленников со всех стран Европы. Одних отсюда отправляли в другие лагеря, других оставляли в рабочих командах, третьих - уничтожали. Тысячи узников умирали от голода и болезней.
     Андрей попал в шестьдесят второй блок Малого лагеря. Он уже побывал в трех концлагерях, но вид этого барака заставил его содрогнуться.
     Четырехэтажные нары были разделены вертикальными стойками на отсеки чуть больше метра в ширину и в высоту. В каждом таком кубике находились пять-шесть человек. Люди лежали, плотно прижавшись друг к другу. Громко бредили тифозные, истерически кричали сумасшедшие. В воздухе стоял удушливый запах пота, гниения.
     Обезображенные голодом лица, воспаленные глаза. Одни смотрят на пришедших с тупым равнодушием, другие — со страхом: «Неужели и этих будут втискивать между нами?»
     Новички, осматриваясь, столпились в центре блока.
     Андрей услышал, как кто-то позади него сказал по-русски:
     - Вот они, салаги!
     Бурзенко обернулся. В дверях стояли трое заключенных в полосатой одежде с зелеными значками на куртках. Андрей сразу отметил, что они не были так истощены, как остальные обитатели блока. Андрея поразило, что у одного из них под горбатым носом темнели тонкие холеные усики. Видимо, этот тип имел возможность следить за собой. Стоявший рядом белобрысый верзила что-то тихо сказал своим партнерам, показывая на Андрея, а затем крикнул:
     - Эй ты, галоша, плыви сюда!
     Андрей не тронулся с места. Трое направились к нему. Белобрысый, бесцеремонно ощупывая куртку Бурзенко, смачно прищелкнул языком. Тип с усиками - это был одесский вор Соколов, - засунув руки в карманы брюк, небрежно кивнул белобрысому:
     - Киля, скинь этот макинтош.
     Белобрысый, оглядев Андрея, нарочито вяло ответил:
     - Он не скидывается.
     Соколов ленивым движением полез в боковой карман, вытащил тряпку, очевидно, заменявшую носовой платок, и тем же ленивым движением поднес ее к своему носу. Андрей заметил, что в тряпке блеснуло лезвие ножа. Смерив Андрея взглядом, Соколов спросил:
     - А почему ж он не скидывается?
     - В нем, кажется, человек.
     - Киля, а ты его вытряхни.
     Андрей понял, что словесные объяснения не приведут к мирному результату. Нахалы не отвяжутся. Решившись, он резко шагнул к Соколову.
     Удар был настолько молниеносным, что никто не успел его увидеть. Нелепо взмахнув руками, бандит плюхнулся на пол. Нож отлетел в сторону. Оба напарника Соколова бросились к двери.
     Заключенные, притаившиеся на нарах, радостно выглядывали из клетушек.
     - Вот это дал!
     Соколов с перекошенным лицом пополз на четвереньках к выходу. Со всех сторон в него полетели деревянные башмаки. Кто-то запустил ему вслед миской:
     - Получай, гадина!
     Узники с симпатией рассматривали новичков.
     - Эй, хлопец, - позвали Андрея из одной клетушки, - подойди сюда.
     Бурзенко подошел.
     - Лезь, хлопец, есть местечко! - пригласил заключенный, говоривший с украинским акцентом.
     В отсеке уже находились четыре человека. Они потеснились и освободили место.
     Андрей вытянулся на жестком вонючем тюфяке: как он устал за этот день!
     Посыпались вопросы: откуда родом? за что попал в Бухенвальд? где воевал? Черноглазый, скуластый парень, лежавший рядом, дружески улыбнулся:
     - Русиш?
     Он пожал Андрею руку и, ткнув себя в грудь пальцем, сказал:
     - Славко. Партизан. Югославия.
     Вторым соседом оказался чех Иозеф. Дальше бок о бок с ним лежали поляк Беник и украинец Иван Пархоменко, тот, который назвал Бурзенко хлопцем.
     - А знаешь, кого ты стукнул? - спросил Пархоменко. - Это одесский вор Соколов. Он набрал банду, которая хозяйничает тут. Издеваются, хлеб забирают, одежду...
     Андрей обратил внимание на левое ухо нового знакомого. Оно было наполовину срезано.
     - Это меня обкорнали в гестапо за отказ работать на немцев, - пояснил Пархоменко, перехватив взгляд Андрея.
     И рассказал о том, что работал слесарем в Днепропетровске, а попал в Бухенвальд за организацию вредительства и саботаж на восстанавливаемом немцами заводе.
     Славко и Пархоменко охотно рассказали Андрею о лагерных порядках. Через час он уже знал, что все заключенные Бухенвальда носят отличительные треугольники. Они пришиваются на куртках с левой стороны груди и на брюках. А над ними кусок белой материи с номером. Цвет треугольника обозначает «состав преступления»: зеленый - уголовники, красный - политические, черный - саботажники, фиолетовый - представители религиозных культов, и т.д. А буквы на треугольниках обозначали национальность: «R» - русские, советские, «F» - французы, «Р» - поляки... Чистые треугольники, без букв, носят только немцы. А евреям пришиваются два треугольника, образующих шестиконечную звезду.
     - Самое страшное, хлопец, быть «флюгпунктом», - рассказывал Пархоменко. - Нашьют тебе на грудь и на спину белый круг с красным яблоком посредине. Такой знак - его здесь «розочкой» называют - хуже еврейского. Ты становишься живой мишенью. И бьют тебя без всякого повода, и стреляют в тебя ради шутки.
     - А кому такое пришивают?
     - Штрафникам, тем, кто убегал из концлагерей. У Андрея отлегло от сердца: он бежал дважды, но, по-видимому, в канцелярии об этом не известно.
     Бурзенко узнал, что старшина блока Отто Гросс - политический заключенный, немецкий коммунист. О блок-фюрере фельдфебеле Крегере Пархоменко сказал, что тот настоящий сатана.
     - Но еще страшнее, - продолжал Пархоменко, - унтершарфюрер Фриц Рэй, которого наши стукнули на Восточном фронте под Смоленском... Жаль, что недобили. Ох и зверюга! Мы его Смоляком прозвали. Смотри, хлопец, он новичков допрашивать любит. И если услышит слово «Смоленск», забьет до смерти. Многих он, подлец, на тот свет спровадил...
     Вечером, когда зажглась тусклая электрическая лампочка, к нарам подошел заключенный, появившийся здесь, очевидно, из другого блока. Лицо его показалось Андрею примечательным: высокий лоб, проницательные глаза.
     Пархоменко мгновенно вскочил на ноги и подтянулся перед пришедшим, как перед командиром. Они отошли в сторону, но Бурзенко расслышал их разговор.
     - Иван, как профессор?
     - Занятный человек. Вы только поглядите, Сергей Дмитриевич, - он тут просто университет развел. - Пархоменко указал на большую группу узников, собравшихся вокруг стола в конце барака. За столом сидел тощий седой человек в больших очках.
     - Эх, Иван, замечательный это ученый, с мировым именем! Как только немцы перед ним не прыгали. Имение дарили. Институт предлагали. Купить хотели! Но не вышло. Вот он какой! А ты говоришь - занятный.
     Они направились к профессору.
     Подстегнутый любопытством, Андрей спрыгнул с нар и последовал за ними.
     Заключенные внимательно слушали профессора. Чем же он увлек этих голодных и забитых людей? Бурзенко протиснулся поближе к столу. Через головы узников он увидел, что профессор что-то чертил алюминиевой ложкой. Приглядевшись, Андрей узнал контуры Каспийского моря.
     - Друзья мои, как вы уже знаете, Каспийское море - одно из самых древних водоемов нашей планеты. Да-с. У его берегов постоянно селились люди. Иначе не могло и быть. Ведь море давало все необходимое для жизни. Люди любили Каспий, и каждый народ давал ему свое название. Получилось так, что море пережило огромное количество имен. За многовековую историю название моря менялось более пятидесяти раз! Я уже говорил вам об этом. Последнее название оно получило от племени, которое проживало на его берегах. Люди этого племени называли себя каспиями.
     - Разрешите прервать вас, дорогой профессор? - спросил Сергей Дмитриевич.
     Ученый поправил очки, внимательно посмотрел на говорившего и весь осветился радостью:
     - О, товарищ Котов! Рад, очень рад!
     Профессор поднялся, пожал Котову руку:
     - Как дела-с, молодой человек? Что нового?
     - Какие могут быть дела, Петр Евграфович? Просто пришел вас проведать.
     Котов обратился к заключенным, ожидавшим продолжения лекции:
     - Ребята, дайте Петру Евграфовичу отдохнуть. Что ж вы его так эксплуатируете?
     Узники, улыбаясь, начали расходиться. А профессор отчаянно запротестовал:
     - Помилуйте, товарищ Котов, меня никто не эксплуатирует! Нет, нет! Напротив, это я их эксплуатирую! Да-с!
     - Вам нельзя переутомляться, дорогой Петр Евграфович.
     - На самочувствие не жалуюсь, уважаемый. Я - как все. Да-с.
     Котов взял профессора под руку.
     - Вам приветы, - сказал он, когда они отошли.
     - От кого, позвольте узнать?
     - От французов, Петр Евграфович. Кланяется вам профессор Мазо Леон, доктор медицины Леон-Киндберг Мишель. И еще, Петр Евграфович, недавно прибыл новый заключенный, доктор богословия, профессор истории Антверпенского университета Лелуар. Он знает вас, читал труды ваши на французском. Лелуар очень хочет познакомиться с вами.
     Котов достал из внутреннего кармана бумажный кулек и положил в карман полосатой куртки профессора.
     - Молодой человек, вы меня обижаете-с. Ни, ни, ни! Я не хочу подачек. Я - как все!
     Котов, пожимая руки профессору, сказал ему властно и ласково:
     - Чудак вы, Петр Евграфович. Французы просили передать. Они любят вас. Ну, что плохого, если хорошие друзья поделились. Им ведь присылают из дома.
     Андрей подошел к Пархоменко и спросил, кивая в сторону Котова:
     - Кто это?
     Пархоменко с минуту помолчал, поглядел испытывающе на новичка и ответил, добродушно усмехнувшись:
     - Всему свое время. Много будешь знать, хлопец, - скоро состаришься. Идем-ка лучше спать.
     Глава шестая
     Утром, когда заключенные с жадностью проглотили кружку эрзац-кофе с кусочком черного суррогатного хлеба и собирали крошки со стола, в бараке появился унтершарфюрер Фриц Рэй.
     - Выходи строиться!
     В чистой, отутюженной форме, начищенных сапогах, гладко выбритый Смоляк медленно прошелся вдоль строя. В правой руке он сжимал толстый хлыст из воловьих жил. Из расстегнутой кабуры угрожающе темнела рукоятка пистолета. Смоляк прохаживался, напевая фашистский марш:
     Если весь мир будет лежать
     в развалинах,
     К черту, нам на это наплевать...
     Потом он остановился и обратился на ломаном русском языке к новичкам, которых выстроили отдельной группой:
     - Вы есть немецкий пленный, большевик. Большевик - это зараза. Зараза надо уничтожайт. Но мы есть немцы, гуманный нация. Мы вас не убивайт. Вы надо работайт. Мы хорошо платим рабочий рука. Вы обязан...
     - На-кося выкуси! - раздался на левом фланге чей-то звонкий голос.
     Напыщенность и надменность, написанные на лице Смоляка, словно ветром сдуло. Он рывком обернулся и подскочил к левому флангу:
     - Что есть «накуся выкуся»? Кто переведи?
     Строй молчал. Фриц Рэй скользнул злыми глазами по бледным лицам узников.
     - Что есть «накуся выкуся»?
     Не получив ответа, он привычным движением взмахнул рукою. Смоляк бил тяжелым хлыстом по лицам, плечам, бил яростно, повторяя:
     - Вот есть «накуся выкуся»!
     Довольный своей находчивостью, избив десяток беззащитных людей, унтер-офицер успокоился. На его красном лице появилась улыбка. Он что-то сказал охраннику. Тот, козырнув, бегом побежал в сторону канцелярии и вскоре вернулся с велосипедом.
     - Ну, хлопец, держись, - шепнул Андрею Пархоменко, - Смоляк с нами поедет...
     На работу погнали в каменоломню. Там добывали камень для строительства эсэсовских казарм. Солнце уже стояло высоко, когда колонна заключенных, окруженная эсэсовцами, вышла за черту концлагеря. Смоляк ехал рядом. Мощенная камнем дорога петляла по склону горы.
     Андрей, шагавший в одной шеренге с Пархоменко, внимательно осматривал местность, стараясь запомнить каждый поворот, каждый бугорок. «Чтоб ночью не блуждать», - думал он. Мысль о побеге ни на минуту не оставляла его.
     Вдруг раздался отчаянный крик. Вдоль дороги были расположены постройки для служебных собак. И вот сюда, на площадку, огороженную колючей проволокой, пьяные эсэсовцы вталкивали десяток узников. Один из них, молодой, белокурый, не хотел идти, упирался. Рыжий немец подскочил к нему и ударил рукояткой пистолета по голове. Юноша свалился. Его взяли за руки и ноги и вбросили на площадку. В ту же секунду эсэсовец спустил овчарок. Они бросились на свои жертвы.
     Узники в отчаянии метались по площадке. Но спасения нигде не было. Разъяренные псы сбивали несчастных с ног и впивались в них зубами. Душераздирающие крики, злобное рычание собак и хрип умирающих слились в один протяжный, ужасный рев...
     Колонна заключенных дрогнула. Многим приходилось видеть страшные картины, но эта была потрясающей.
     Андрей в бессильной ярости сжимал кулаки. Один из узников, поляк Беник, сосед Андрея по нарам, не выдержал. Охнув, он схватился рукой за сердце. Ему стало дурно. Это заметил Смоляк.
     - Выйти из строя! - приказал он. Шлепая деревянными подошвами, Беник вышел на край дороги.
     - Шагом марш на псарню!
     Поляк задрожал:
     - Пан офицер...
     Фашист поднял пистолет:
     - Бегом!
     Поляк, спотыкаясь, побежал к проволочной ограде.
     - Просунь руку! - крикнул палач. По лицу узника покатились крупные слезы. Он бледными губами прошептал: «Святая Мария!» - и медленно протянул левую руку за колючую проволоку. В нее мгновенно вцепились зубами две лохматые овчарки. Раздался нечеловеческий вопль.
     - Теперь не будешь хвататься за сердце, - ехидно сказал Смоляк и расхохотался.
     От этого грудного, леденящего душу хохота мурашки побежали по спине Андрея. Он видел убийц в солдатской форме гитлеровской армии, видел палачей в коричневых рубашках гестаповцев, видел садистов в форме эсэсовцев. И все они выполняли свое грязное дело автоматически, как заведенные машины, с тупым равнодушием или с открытым остервенением. Но он еще ни разу не видел, чтоб муки людей вызывали радость и наслаждение. В этом было что-то неестественное и до отвращения омерзительное.
     Беник все еще стоял возле проволоки. В его застывших от ужаса и боли глазах медленно угасали искры разума. Темные волосы, разделенные простриженной полосой, на глазах у сотни узников стали белеть, белеть, словно их посеребрили осенние заморозки. А хохочущий Смоляк неторопливо отъехал на велосипеде и, придерживая левой рукой руль, правой спрятал пистолет.
     - Мы, германцы, гуманная нация. Живи!
     Бенику нужно было срочно оказать помощь. Но старший охранник не пожелал возвращаться назад, в лагерь. Тогда Славко оторвал от своей рубахи рукав. С помощью Бурзенко он перевязал поляку кровоточащую рану.
     Колонна снова тронулась в путь. Смоляк ехал рядом, напевая:
     Если весь мир будет лежать
     в развалинах,
     К черту, нам на это наплевать...
     Узники двигались к каменоломне. Солнечные лучи, прорвав пелену утреннего тумана, ложились яркими пятнами на овсяное поле, которое показалось справа от дороги и вдали упиралось в зеленую стену леса, освещали красную черепицу высоких крыш эсэсовских вилл, играли сотнями зайчиков в окнах солдатских казарм. Туман медленно уползал в долину, в межгорье, повисая плотным покрывалом над мрачными хвойными чащами.
     Вдали показался всадник. Серый породистый скакун, игриво перебирая тонкими ногами, стремительно приближался. Андрей присмотрелся. В седле сидела женщина. Темный камзол, лаковые сапожки и рыжие, взбитые ветром, волосы. Мгновенье - и она поравнялась с колонной.
     Узники, как по команде, нагнули головы. Пархоменко одернул Андрея:
     - Не смотри. Заметит охранник, получишь двадцать пять горячих по заду.
     Про Эльзу, жену Коха, Андрей слыхал. Неужели эта изящная амазонка, эта огневолосая красавица и есть та зверюга, о которой ему рассказывал Пархоменко?
     Фриц Рэй, едва всадница показалась на дороге, замер на месте. Эльза проскакала рядом, и комья земли, вылетевшие из-под копыт жеребца, застряли в велосипедных спицах. Смоляк смачно прищелкнул языком, повернул машину и, налегая на педали, устремился следом за всадницей.
     Весь день Андрей двигался, работал, разговаривал, а в его ушах все время звучали крики умирающих, рычание овчарок, грудной хохот эсэсовца... Бурзенко с остервенением бил киркою в твердый камень и думал, думал. «Надо что-то делать... надо что-то делать...»
     Вечером, когда оранжевый закат позолотил серые камни, лег румянцем на бледные лица узников, когда уставшие от безделья охранники разминали затекшие ноги, в каменоломне неожиданно появился Смоляк. Глаза его свирепо сверкали. Лицо перекосила злоба. Волосы были взъерошены, а воротник мундира расстегнут. Никто, даже старожилы, не видели еще унтершарфюрера в таком разъяренном виде.
     Старший надсмотрщик, не успевший вовремя вскочить и отдать рапорт, получил пощечину.
     Продолжение следует