Фриц Рэй приказал команде 62-го блока прекратить работу и выстроиться.
     - Хлопцы, - приказал Пархоменко, - лопаты не бросать.
     Андрей сжал в руках свою лопату. Подняв голову, он заметил, что все узники, как один, последовали этому примеру. Не выпуская из рук лопаты и кирки, они угрюмо занимали свои места в строю.
     Размахивая пистолетом, Фриц Рэй побежал к левому флангу. Он извергал ругательства и повторял:
     - Я знайт, что есть «накуся выкуся»!
     Люди на левом фланге замерли.
     - Кто сказайт «накуся выкуся»? Шнель!
     Строй ответил угрюмым молчанием.
     Смоляк, взмахивая пистолетом, начал считать:
     - Айн, цвай, драй...
     Заключенные знали, что при счете «десять» он нажмет на спусковой крючок. Заключенные, побледнев, застыли.
     И вдруг, перебивая Смоляка, раздался твердый и властный окрик:
     - Стой, гадюка!
     С левого фланга вышел коренастый русский. Андрею не было видно его лицо, он видел только мускулистую спину и широкую шею.
     - Накось, выкуси! - вышедший сделал жест, пояснявший смысл восклицания.
     Рэй, не ожидавший такой смелости, в недоумении поднял брови. Его глаза стали наливаться кровью.
     - А-а-а! - завопил он и двинулся к смельчаку.
     В ту же секунду коренастый принял оборонительную позу. Острый край лопаты блеснул, как штык.
     Фриц Рэй вдруг остановился. Он увидел сотню поднятых лопат и кирок. Но еще внушительней были скрещенные на нем взгляды узников, острые, как ножи, полные лютой ненависти.
     Мгновенно в памяти унтершарфюрера всплыла смерть Штерка, изуродованное кирками и лопатами тело. Эсэсовца охватил страх. Медленно, шаг за шагом попятился он назад.
     На помощь Смоляку спешили два охранника. Он окинул их презрительным взглядом и выругался. И тут Фриц Рэй заметил поляка Беника. Тот продолжал сидеть в тени и, поддерживая здоровой рукой кровавый обрубок, улыбался блаженной улыбкой помешанного.
     - Взять его! - приказал Фриц Рэй охранникам. Уходя, он оглянулся на коренастого:
     - Ты есть счастливый!
     Глава седьмая
     Когда подполковника Смирнова уводили два эсэсовца, узники тридцатого блока, не скрывая сочувствия, столпились у двери и долго смотрели ему вслед.
     - Неужели Ивана Ивановича в расход? - вслух подумал Виталий Логунов, который больше других за эти дни сблизился с прямым и суровым командиром.
     - А то куда же? Ясное дело, в «хитрый домик», - широкоплечий костистый волжанин глубоко вздохнул. Иван Иванович шел прямо, высоко подняв голову.
     - Такие люди, как подполковник, вроде стали. Они не гнутся. Русский характер!
     Узники смотрели на удаляющихся. Вот они, поднимаясь в гору, прошли широкую площадь, миновали солдатскую лавку, подошли к главным воротам. Остановились.
     «Если повернут направо, - значит, в гестапо, будут пытать, - думал Логунов, - а если выведут из лагеря и направятся вдоль колючей проволоки, - значит, в «хитрый домик», на расстрел...»
     Ивана Ивановича повели к воротам. У Логунова сжалось сердце. У ворот к ним присоединился еще один эсэсовец. По блеснувшей на солнце нашивке Виталий определил: офицер. Они вывели Смирнова из лагеря и повернули налево.
     Заключенные переглянулись: куда же повели?
     - Может, в канцелярию? - предположил волжанин.
     - В той стороне нет канцелярии, - ответил Логунов. - Там офицерский городок.
     Ивана Ивановича действительно конвоировали к офицерскому городку. Миновав двухэтажные солдатские казармы, расположенные полукругом на вершине Эттерсберга, направились по широкой аллее вниз. Этот южный склон резко отличался от северного. Здесь было больше тепла, солнца, зелени. Зоркий глаз подполковника отмечал расположение казарм, запоминал планировку улиц, определял важные объекты: гараж, склад, столовую, офицерские виллы.
     Подполковника привели в штаб к коменданту лагеря. Штандартенфюрер Карл Кох, прежде чем расстрелять Смирнова, пожелал увидеть его и побеседовать с этим русским старшим офицером, который не скрывает ни своего звания, ни взглядов и даже перед лицом смерти держится гордо и независимо. Ивана Ивановича ввели в кабинет. Карл Кох встал навстречу.
     - Это вы и будете подполковник Смирнов? - спросил на чистом русском языке высокий унтер-офицер, переводя вопрос коменданта. Кох пристально посмотрел на Ивана Ивановича.
     Они стояли друг против друга, почти одного возраста, почти равные по воинским званиям: сын костромского крестьянина и уроженец Дармштадта, наследник мясной лавки Кохов. За плечами у каждого - большая трудная жизнь, прожитая по-разному. Иван Иванович Смирнов прошел суровый путь от рядового солдата до командира артиллерии дивизии, сражаясь за свободу трудового народа. Карл Кох добился звания штандартенфюрера, полковника дивизии СС «Мертвая голова», сражаясь против трудового народа, против его свободы.
     В годы гражданской войны, когда жители Даурии, Иркутска, Читы, освобожденные Красной Армией от колчаковцев, цветами встречали молодого красного командира Смирнова, в эти годы, изнывая от неудовлетворенной жажды власти, юный Кох организовывал тайные кружки националистов, в которых зарождалось коричневое движение.
     В начале 1930-х годов, когда командир группы бронепоезда Иван Смирнов, отстаивая независимость Советской Республики, сражался с японскими самураями, громил белокитайского генерала Ляна во время конфликта на КВЖД, в эти годы молодой начальник СС Карл Кох сражался против граждан своей страны: разгонял демонстрации, подавлял забастовки, устраивал еврейские погромы и открыто призывал к созданию грандиозных концлагерей.
     Перед самой войной, когда преподаватель высшей офицерской артиллерийской школы подполковник Иван Иванович Смирнов отдавал свои знания и опыт будущим командирам, будущим героям обороны Москвы, героям Ленинграда, Сталинграда, Севастополя, в это же самое время штандартенфюрер Карл Кох, комендант крупнейшего в Европе политического концлагеря Бухенвальд, учил своих подчиненных пытать, убивать, организовывать массовые казни, проверял действие печей крематория, готовился претворить в жизнь гитлеровский план «Обезлюживания Европы».
     - Садитесь. Вы большевик?
     Иван Иванович ответил утвердительно.
     Кох усмехнулся.
     - Странно видеть подполковника в таком жалком виде. Вам, вероятно, предлагали вступить в Российскую освободительную армию, которой командует русский генерал Власов? Вы могли бы иметь видное положение в этой армии.
     - Быть военнопленным - не значит быть предателем.
     - Отдаете ли вы себе отчет в своих поступках здесь, в положении военнопленного?
     - Что вы имеете в виду?
     - Вы разводите большевистскую пропаганду, надеясь сорвать планы немецкого командования.
     - Митингов я не устраивал. Будучи лишен свободы, я не лишен права мыслить, не лишен языка, чтобы своими мыслями обмениваться с людьми, которые окружают меня.
     Переводчик внимательно посмотрел на спокойное лицо Ивана Ивановича и стал переводить его ответ.
     - Ваша агитация вредна для вашей родины. Мы хотим привлечь военнопленных для налаживания порядка в вашей стране. Советские офицеры вступают в немецкую армию. Советские инженеры и рабочие-специалисты идут на наши заводы. У вас в стране в целом и в армии полное разложение, хаос. Мы должны спасти Россию общими усилиями.
     - В Советском Союзе существуют такие организующие силы, которые не допустят разложения в армии и беспорядка в стране. Я глубоко убежден в победе моего народа.
     Кох рассмеялся:
     - Вы наивный человек!
     Комендант открыл ящик письменного стола и вытащил листок, исписанный мелким почерком.
     - Я покажу вам документ, который лишний раз свидетельствует о том, что разложение в Красной Армии явилось следствием больших пробелов в воспитании. Немецкий офицер никогда бы не решился написать донос на другого офицера, да еще старшего! Вот, почитайте, - штандартенфюрер протянул бумагу подполковнику.
     Это был донос.
     Иван Иванович пробежал взглядом по неровным строчкам, написанным, видимо, дрожащей от страха рукой: «Военнопленный подполковник Смирнов ведет в бараке большевистскую пропаганду...» «Комиссар Смирнов рассказывает о каких-то новых победах Красной Армии...» «В течение суток у него на беседах бывают десятки военнопленных...» «Коммунист-подполковник является очень опасным человеком в лагере...» Взглянул на подпись: «лейтенант Песовский».
     Кох выжидающе наблюдал за подполковником.
     Тот свернул лист вчетверо и положил его на стол:
     - В семье не без урода.
     Их взгляды встретились. Иван Иванович сурово смотрел в серые, оловянные глаза коменданта:
     - Что же касается некоторых пробелов в воспитании, то, как показывают события на фронтах, Красная Армия их успешно исправляет.
     Кох вскочил:
     - А откуда вам известно положение на фронтах?!
     Подполковник ответил, что в концлагерь поступают люди, попавшие в плен значительно позднее его, и он считает их сведения достоверными.
     - Вы заблуждаетесь! Незначительная уступка территории, предпринятая немецкой армией для выравнивания линии фронта, не есть отступление!
     Унтер-офицер едва успевал переводить. Он хорошо знал характер коменданта. Такая разговорчивость обычно ничего хорошего не обещала.
     - О каких успехах вы можете говорить, когда немецкая армия находится в центре вашей России? Инициатива в наших руках. Мы диктуем ход войны. Это видит весь мир! Я даже могу сказать больше: на днях начнется новое грандиозное наступление, и доблестные войска фюрера пройдут до Урала! Вы, русские, еще увидите это!
     - Господин полковник, сомневаюсь, что я увижу подобное.
     Штандартенфюрер сел.
     - Вы правы. Вам, подполковник Смирнов, этого не увидеть. Через пятнадцать минут вас расстреляют.
     Иван Иванович гордо улыбнулся:
     - Вот в этом, господин комендант, я не сомневаюсь.
     Кох пришел в бешенство.
     - Встать!
     Узник неторопливо поднялся.
     - Русская свинья, ты не умрешь! Ты будешь жить. Великая Германия умеет наказывать своих врагов. Ты будешь жить, чтобы мучиться в этом аду, гнить, сожалея и раскаиваясь. Ты будешь ползать на коленях и видеть торжество Германии!
     Подполковника Смирнова вывели из кабинета.
     В коридоре его догнал переводчик.
     - Герр подполковник, я несколько смягчал ваши показания. Вас не расстреляют, - унтер-офицер заискивающе глянул в лицо Ивана Ивановича. - Надеюсь, вы не забудете этого.
     Глава восьмая
     Первые недели новых «гофлингов» - заключенных - приучали к лагерным порядкам. Около барака ежедневно по три часа проводились занятия. Капо - капрал рабочей команды уголовник Август Скауц - добивался, чтобы каждый новичок и все вместе выполняли приказания дружно бегом. Только бегом. Стоило одному замешкаться - и все начиналось сначала. Особенно «отрабатывались» приемы снятия головного убора.
     Андрей раньше никогда не подозревал, что такое простое действие - снятие шапки - может стать серьезным «делом», требующим внимания и ловкости.
     Громила - Август Скауц - требовал, чтобы при встрече с эсэсовцами заключенные мгновенно снимали головные уборы. Делать это следовало по команде «Мютцен ап!» Услышав «мютцен», заключенные должны были схватить правой рукой шапки и при возгласе «ап!» стукнуть себя по бедру. Идиотское упражнение проделывали сотни раз. И если Громила замечал разнобой, виновник получал затрещину.
     Вечерами, после проверки - «аппеля» - и отбоя наступало свободное время. Охранники, эсэсовцы уходили из лагеря, капо расходились по своим каморкам или шли в клуб смотреть очередной кинобоевик. Только усиленные патрули с собаками бродили вокруг лагеря, а с пулеметных вышек зорко всматривались в квадраты кварталов автоматчики. Хождение по лагерю после отбоя воспрещалось.
     Однако в эти вечерние часы, рискуя жизнью, из блока в блок пробирались заключенные, искали близких, земляков. А зеленые в это время открывали меновую торговлю.
     Тускло светят электрические лампочки. Одни заключенные, измученные непосильной работой, едва-едва переступив порог, сразу же повалились на нары, спят. Другие занимаются своими делами: латают полосатую робу, чинят обувку, мастерят из куска дерева или кости какой-нибудь замысловатый мундштук или портсигар.
     Сегодня в блок пробрался незнакомый заключенный с маленькими мышиными глазами.
     - Кто у вас тут русские? - с загов
     орщицким видом тихо спросил он.
     Его тотчас окружили советские военнопленные. Пархоменко толкнул локтем Андрея:
     - Пойдем послушаем.
     Гость уселся на табуретку и, обведя всех хитрым взором, начал:
     - Ну как, ребята, надоело здесь?
     - Еще бы, - сочувственно закивали окружающие, а кто-то вздохнул:
     - Эх, домой бы сейчас...
     - Домой? - оживился незнакомец. - О доме, друг, забудь.
     - Это почему?
     - Да по всему, - дома у тебя нет и с родными никогда в жизни не встретишься.
     - Ты баланду нам не разводи. Выкладывай дело, - зашумели заключенные.
     - А я и не развожу, - незнакомец уставился на Андрея. - Вот ты, парень, кто ты есть?
     Андрей от неожиданности растерялся. На него со всех сторон смотрели товарищи по блоку. Андрей не знал, что ответить. Кто он есть? Над этим вопросом он никогда не задумывался, ибо считал себя все тем же, кем он был два года назад - советским человеком.
     А человек с мышиными глазами, воспользовавшись замешательством Андрея и глядя ему в лицо, бросил:
     - Ты есть предатель родины!
     - Что-о? - у Андрея заходили желваки.
     - Ты не кипятись, - замахал руками незнакомец и вместе с табуреткой попятился назад. - Я тебя не считаю предателем... нет, нет!
     - А кто считает?
     - Там, дома. Дома, на родине, на родине тебя считают предателем! И тебя, и меня и всех нас считают предателями! Изменниками! Мы нарушили устав, мы нарушили военную присягу. Там, дома, нас ждет наказание, статья уголовного кодекса. Это факт! Мы здесь мучаемся, а там, на родине, для нас в Сибири места подготовлены. Вот что, земляки, - немного выждав, продолжал незнакомец, - все мы, выходит, стали людьми без родины. Это как пить дать. И тут плохо, и там хлебом-солью не встретят...
     - Да... - неопределенно протянул кто-то из заключенных.
     - Но есть люди, которые о нас думают, беспокоятся, - таинственно произнес провокатор. - Есть русские патриоты! Они собирают армию. Российскую освободительную армию! Тот, кто запишется в нее, получит сразу освобождение из лагеря, шерстяное обмундирование и другие привилегии. Вот, прочтите!
     И он вытащил из кармана пачку листовок.
     - Постой, постой, - поднялся вперед Пархоменко, - а почему эту армию зовут освободительной? Она что - Родину от немцев освобождает?
     - Чудак! - усмехнулся гость. - Не от друзей-немцев, а от врагов России, от большевиков!
     Наступило молчание. Первым не выдержал Андрей. Он молча снял с ноги тяжелую деревянную колодку и потряс перед носом негодяя:
     - Вот, видишь эту штуку? Если ты, шкура, еще рот откроешь, я этой колодкой тебе по морде! Понял?
     Незадачливый вербовщик съежился.
     - Убирайся отсюда, гадина...
     Видимо, привыкший к тому, что его награждают кулаками, незнакомец вскочил и попятился к двери. Пархоменко сгреб листовки и сунул их в карман:
     - У нас в нужнике нынче бумага кончилась...
     Под улюлюканье вербовщик выскочил из блока. Утром, после проверки, Андрея оставили в лагере. Его вызывали в канцелярию гестапо.
     Низкое, каменное здание, темные глазницы окон. В дверях лагершуце - полицейский из заключенных уголовников. Он лениво курит сигарету, прислонясь спиной к дверям. Солнечные зайчики играют на его белесых бровях, ресницах, гладко выбритом круглом подбородке. «Совсем деревенский парень, - решил Андрей, подходя к дверям. - Такой, как и наши ребята... Снять с него только форму...»
     Но стоило Андрею подойти к дверям, как полицейский преобразился.
     - Шнель!
     У Андрея в предчувствии чего-то нехорошего, страшного сжалось сердце.
     Лагершуце быстро вынул изо рта сигарету и резким движением хотел ткнуть ее, как в пепельницу, в лицо Андрею.
     Бурзенко тут же отклонился назад и по-боксерски «нырнул» под руку полицейского.
     - Шнель! - взревел тот и ударил Андрея палкой по спине.
     В полутемном коридоре три двери. В какую? Лагершуце палкой направил Бурзенко в крайнюю правую.
     Просторная комната, низкий потолок, на окнах цветы.
     Справа у окна - письменный стол. Рядом с окном на тумбочке - радиоприемник. Пухлолицый с глазами навыкате грузный немец в форме младшего офицера смерил Андрея холодным взглядом и жестом показал да середину комнаты:
     - Битте!
     Потом протянул руку и толстыми, как сосиски, пальцами включил приемник. Полились мелодичные звуки танго. Как давно Андрей не слыхал такой музыки!
     Но танго служило сигналом. Два рослых эсэсовца, вооруженных палками, выскочили из боковых дверей. На голову, плечи, спину Андрея посыпались удары. «Только бы не упасть», - подумал он, прикрывая голову руками.
     Офицер глянул на ручные часы и через три минуты выключил музыку. Запыхавшиеся эсэсовцы прекратили избиение.
     У Андрея гудела голова, в ушах стоял звон, все тело горело, с лица текла кровь.
     В комнату, широко шагая, вошел худощавый немец в штатской одежде. На его носу блестели очки. Офицер кивнул ему головой и стал переводить вопросы:
     - Лейтенант?
     - Рядовой, - ответил Андрей и вытянулся.
     - Врешь?
     - Врать с детства не учили.
     - В каких парашютных войсках служил?
     - Я рядовой пехоты.
     - Молчать! Отвечать быстро, не задумываясь. Почему очутился в тылу наших войск?
     - Наша рота оказалась в окружении, и мы разбежались.
     - Коммунист?
     - Нет.
     - Кем работал?
     - Я был спортсменом.
     - Кем?
     - Боксером был.
     Вопросы сыпались один за другим: где учился? в какой части служил? собирал ли профсоюзные взносы, какие носил оборонные значки? и т. д. и т. п. И в этом потоке вопросов упрямо повторялись одни: когда и где был высажен с самолета, какое имел задание. Андрей понял: в лагерь пришло его личное дело из Дрезденской гестаповской тюрьмы.
     Там Андрея допрашивал такой же грузный немец в форме гестапо, с таким же тупым взглядом, задавались те же вопросы. И так же били палками. Только там, в Дрездене, одновременно с Бурзенко допрашивали Усмана и майора москвича Ефима Семеновича. Попали они в руки гестаповцев через месяц после побега из ганноверского «Шталанга» - лагеря военнопленных.
     Глава девятая
     Это был дерзкий побег: троим советским воинам, не зная немецкого языка и местности, без компаса и продовольствия, предстояло пройти через всю фашистскую Германию и Польшу. Они ясно понимали, как малы их шансы на успех, но они предпочли бы погибнуть в неравной схватке при поимке, чем жить в фашистском плену.
     Шли ночами, пробираясь по оврагам, перелескам, полям. Населенные пункты обходили стороной. Любой дом, даже одинокая усадьба лесника, маленькая будка у железнодорожного переезда грозили страшным пленом.
     Путь держали на юго-восток, ориентируясь по звездам.
     - Только бы выбраться из проклятой Германии, - говорил Ефим Семенович, - а там будет легче. В Польше - это почти что дома!
     В первые же дни после побега, когда у беглецов немного улеглось нервное возбуждение, их стал мучить голод. Небольшой запас высохшего хлеба и соли, который удалось тайно сэкономить в лагере, растягивали на целую неделю. А пьянящий весенний воздух и утомительные переходы возбуждали неутолимый аппетит. Пробовали есть молодую траву, зеленые побеги пшеницы и кукурузы. Но от них пучило живот и тошнило.
     На десятые сутки Ефим Семенович решил во что бы то ни стало раздобыть еду.
     Глубокой ночью подкрались к дому, стоящему на окраине небольшой деревушки. Бурзенко направился к сараю. Он быстро нашел небольшую дверь и открыл железный засов.
     В сарае темно. Ноздри щекочет запах квашеной капусты и вяленого мяса. Раздумывать некогда. Прикрываясь полою куртки, Андрей чиркает зажигалкой и видит аккуратные приземистые бочонки с капустой, помидорами, огурцами. С железных крюков свисают два обвяленных, но еще не копченных окорока. С усилием подавляет Андрей желание вцепиться в них зубами, снимает оба окорока, набивает карманы огурцами. Осматривается: что бы еще прихватить? На полке он замечает небольшой картонный коробок с сыром. Забирает и его.
     Осторожно, стараясь не шуметь, Андрей выбрался из сарая и, прижимаясь к стене, крадучись, добрался до угла дома. Там его ждали Усман и Ефим Семенович.
     - Что-то вкусно пахнет, - Усман потянул носом. Полчаса быстрой ходьбы - и маленький отряд далеко углубился в лес. Как приятно шагать с такою ношею! И когда Ефим Семенович объявил привал, Усман толкнул локтем Андрея:
     - Сейчас наш праздник будет
     Но майор твердо сказал:
     - Никакого пира не будет. Немного подкрепимся - и ходу. Надо как можно дальше уйти.
     С этими словами он отрезал самодельным ножом каждому по ломтю мяса, дал по соленому огурцу и по кусочку сыра.
     - Ешьте стоя. Чтоб на земле следов не оставлять.
     Еду проглотили мгновенно - и снова в путь. Перед самым рассветом, когда отмахали несколько километров, остановились в глухом лесу около заброшенного дома. По стеблям прошлогодней травы, которая густо росла возле дверей, можно было заключить, что здесь давно никто не живет. Влезли на чердак и втянули туда за собой небольшую шаткую лестницу.
     Впервые за многие месяцы наелись до отвала. Андрей, устроившись на охапке сена, чувствовал, как по всему телу разливается приятная слабость. Сон, словно пуховый платок, окутывал голову...
     Разбудили выстрелы, лай собак, брань на немецком языке. Сна как не бывало. Андрей взглянул на товарищей.
     Ефим Семенович поднял палец:
     - Тсс!
     И осторожно выглянул в дыру, заранее проделанную им в чердачной крыше. Лицо майора стало жестким.
     - Подлюги, - выругался он, - что делают...
     Андрей прильнул к небольшой щели в крыше. Рядом с домом в зарослях кустарников немецкие полицейские и несколько вооруженных парней поймали двух девушек.
     Девушки отбивались, как могли. Били кулаками, царапались, кусались. Но дюжие лапы парней скрутили их. Одна из девушек, которая повыше, не выдержала, зарыдала:
     - Мамочка... дорогая моя мамочка...
     Вторая, видимо старшая, цыкнула на нее:
     - Терпи, Катюшка... Придут наши, отомстят за все!
     Это были русские девушки. Конечно, они из тех, которых гитлеровцы насильно увезли в Германию. Андрею уже приходилось встречать таких.
     Гнев и ненависть охватили Андрея. На его глазах били ни в чем не повинных девушек. Били мужчины. Но что трое беглецов могли сделать без оружия с целым отрядом врагов?
     - Мы трусливы, как ящерицы! - темные глаза Усмана впивались то в Андрея, то в Ефима Семеновича. - Мы, будто ящерицы, свои хвосты бережем... Стыдно! Надо бороться. Бороться!
     Ефим Семенович нервно жевал соломинку и ответил сдержанным шепотом:
     - Надо сначала выбраться отсюда и соединиться с партизанами.
     - Долгая история! - Андрей сел на солому. - Пока мы доберемся к партизанам, нас вот так, как девчат. И еще хуже. Надо мстить здесь, в самом логове врага!
     - Чем? Голыми руками?
     Андрей и Усман примолкли. Майор был прав.
     - Сейчас самое важное - сохранить свои жизни, свои силы, - закончил Ефим Семенович. - И это тоже борьба.
     ...С каждым днем они уходили все дальше и дальше на юго-восток. Пока им везло.
     Неоднократно удавалось уходить от погони, ускользать от своры тренированных собак, с которыми полицейские устраивали настоящую охоту за беглыми русскими.
     Много пришлось перенести лишений и трудностей, но никто из них ни разу не пожаловался на усталость, на слабость.
     Как-то перед рассветом беглецы вышли на железную дорогу. Она тянулась на восток. Следовательно, по ней могли двигаться войска и грузы для фронта. Жгучая ненависть к врагу с новой силой вспыхнула в сердцах трех товарищей.
     - Эх, если б мы могли взорвать! - вздохнул Ефим Семенович и даже потрогал руками рельсы. - Хоть бы лом какой...
     Слева, за поворотом, сквозь редкие деревья мелькал огонек полустанка. На переезде стоял товарный эшелон. Над паровозной трубой попыхивал белый дымок.
     - Встречного ожидает, - заключил Усман и, задумавшись, спросил: - А что если стрелку сдвинуть?..
     - Правильно! - похвалил майор.
     Но переставить стрелку не удалось. Когда Андрей и Усман подползли к ней, оказалось, что она автоматическая.
     - Пошли назад, - шепнул Андрей.
     - Постой, - Усман вытащил из кармана железный костыль, который он подобрал на откосе. - Давай куда-нибудь? А?
     Андрей посмотрел на костыль, на развилку дороги и подумал: «Может быть, все-таки удастся?»
     Лежа на земле, они с Усманом вогнали костыль в стрелку и натискали в нее камней. Потом Усман насыпал пригоршнями в автоматический механизм песок.
     Оглядываясь, осторожно поползли назад. Было до боли обидно, что ничего серьезного не сделали. Сюда бы мину!
     Уверенности в том, что стрелка испорчена, не было. И действительно, появившийся вскоре поезд прогромыхал через разъезд. Андрей и Усман с замиранием сердца прислушивались к стуку колес. Потом уныло опустили головы: не вышло! Ефим Семенович ругал их за бессмысленный риск.
     - Ничего путного не сделали, а загубить себя в два счета могли. Мальчишки!
     Но костыль все же «сработал». Состав, который стоял на разъезде, пыхтя, тронулся в путь. И не успел он набрать скорость, как послышался лязг буферов, грохот, скрежет железа...
     Беглецы взволнованно вслушивались.
     Усман, сбегавший на разведку, радостно сообщил:
     - Паровоз передними колесами сошел с рельсов и прочно «сел» на землю. Он наклонился набок, как верблюд... Молодец, Андрей. Инженер!
     Друзья поспешно уходили.
     Дни складывались в недели. Позади сотни километров, пройденные по фашистской Германии ночами. Сотни километров тяжелого и голодного похода.
     Однажды они увидели впереди сверкающую в лунном свете серебряную ленту реки. В воздухе повеяло прохладой, пахло илом и рыбой.
     Ефим Семенович снял фетровую шляпу, взятую в кладовке какого-то бауэра, и долго смотрел вперед:
     - Одер...
     - Одер... - повторил Усман.
     Андрей покосился на потрескавшиеся от ходьбы ступни и, ни слова не сказав, зашагал вперед. За рекой должны быть польские леса.
     Сохраняя осторожность, беглецы подошли к реке. Тут было значительно холоднее. Старая, потрепанная одежда, которую они «реквизировали» из чуланов и сараев, согревала плохо. Но в душе радостно и тепло. Дошли!
     Ефим Семенович отправился на разведку. Он долго блуждал в прибрежной полосе, обследовал дороги, искал возможности переправы.
     Вернулся он почти утром. По его лицу Андрей и Усман догадались: неприятные вести. Ефим Семенович сел на землю и грустно улыбнулся:
     - Ошиблись мы... Это не Одер...
     Усман и Андрей даже привстали.
     - Это Эльба... До Польши еще далеко...
     В этот же день Андрей и его товарищи стали жертвой облавы. Толпа так называемых «цивильных» немцев совместно с членами фашистской молодежной организации «Гитлерюнген» и полицией усердно прочесывала лес. Поимка беглых пленников приносила немалый доход: за каждого пойманного русского немецкая комендатура выплачивала по триста марок. Это солидная сумма.
     Более трех часов удавалось ускользать от ярых преследователей. Беглецы много раз слышали почти рядом голоса, издали видели полицейского. Может быть, и прошли бы немцы стороной, не будь с ними собак. Одна из них и наткнулась на Андрея. Не успел Бурзенко вскочить, как овчарка с лаем бросилась на него...
     Сопротивляться было бесполезно. Ефим Семенович едва успел выбросить нож.
     Избитых, закованных в ручные кандалы, их доставили в Дрезден, в гестаповскую тюрьму.
     Снова плен, снова все повторяется сначала. Только на этот раз Андрею пришлось познакомиться с гестаповским конвейером, с камерой пыток.
     В просторном подвале сыро и сумрачно. Но едва Андрей перешагнул порог, как вспыхнули два прожектора. Свет на мгновенье ослепил глаза.
     - Ну как, господин русский, вы уже подумали?
     Перед Андреем стоял грузный, мордастый гестаповец. Его огромный живот был стянут лакированным ремнем.
     - У вас имелось время на размышление. Жизнь человеку дается только один раз, - сказал гестаповец вкрадчивым голосом. - Да. Один раз, а вы так молоды! Мне вас жаль, - он говорил на русском языке, без акцента. - Когда вас сбросили? В какой район? Мы здесь одни, и о вашем признании никто не узнает. Клянусь вам. Скажите, какое вам дали задание, назовите явки. Несколько слов - и ваша жизнь спасена.
     Андрей молчал. Пусть гады думают, что он не беглец из концлагеря, а разведчик. Все равно и тех и тех убивают...
     - Ну что ж, не хотите по-хорошему, начнем по-плохому. И гестаповец кивнул головой.
     И началось. Два рослых гитлеровца били Андрея палками. Потом вылили на него ведро воды. Когда он, шатаясь, поднялся, на него снова обрушился град ударов.
     Потом ему выкручивали руки, рвали волосы, прижигали тело раскаленными железными прутьями.
     - Будешь говорить?
     Андрей молчал.
     Гестаповец открыл портсигар, закурил. Выпуская голубые кольца дыма, медленно произнес:
     - Жизнь, видимо, вам недорога. Ну что ж. Мы вас расстреляем.
     И отдал какую-то команду по-немецки. Два палача поставили Бурзенко лицом к стене. Перед Андреем был толстый деревянный щит, весь пробитый пулями. На цементном полу виднелись следы несмытой крови... Бурзенко почувствовал на затылке холодное прикосновение пистолета. Он не мог видеть, что гитлеровец поднял второй пистолет и выстрелил вверх. В ту же секунду палач ударил Андрея палкой по голове...
     Когда он пришел в себя и открыл глаза, то не сразу сообразил, где находится. В радуге мерцающих огней увидел одутловатое лицо следователя. Гестаповец что-то говорил улыбаясь. Андрей напрягал память: где он? Что с ним происходит? В ушах глухой шум. Сквозь этот шум откуда-то издалека донеслись слова:
     - Ты теперь на том свете... Да. Но и там есть немцы... Тебе от них не уйти.
     Что было потом, Андрей не помнит.
     Очнулся он от страшного крика. Что это?.. Перед его лицом два фашиста двигаются вверх ногами и кого-то бьют. Почему они вверх ногами? Нет, это не они, а он, Андрей, находится вверх ногами. Именно он. Его привязали за ноги к потолку. А руки, скрученные за спиной, оттягивают пудовые гири...
     А кто кричит? Знакомый, очень знакомый голос. Это... это... Усман! Бедный Усман... Да, Усман, терпи, Усман! Стисни зубы и молчи, Усман!..
     Усмана, так же как и Андрея, подвесили за ноги и били палками по ребрам.
     Десять дней и десять ночей длился кошмар, этот страшный сон, это существование на грани жизни и смерти. Их били, ослепляли светом, дразнили едой, пытали током, уговаривали и шантажировали. Пытали по одному и всех троих вместе, по очереди на глазах друг друга и одновременно. Но никакие пытки не смогли заставить их говорить.
     Особенно сильно пытали Ефима Семеновича. Фашисты переломали ему кости рук и ног. Он лежал неподвижно. Силы покидали его. Темные глаза поблекли, ввалились. Опухшее лицо в кровоподтеках и синяках. Крупные мясистые губы, покрытые темным налетом, местами потрескались. И эти запекшиеся губы шептали:
     - Усман, это ты плачешь? Стисни зубы и молчи. Молчи и запоминай. Все запоминай. Придет час расплаты! Скоро придет!
     Медленно наступал рассвет. За окном, за решеткой, началось утро. Усман размазал кулаком влагу под глазами:
     - Я буду молчать. Буду молчать.
     - Вот так, - прошептал майор.
     В камере стало тихо. Андрей задремал. Но не надолго. Его разбудил необычный хриплый голос Ефима Семеновича.
     - Передайте в штаб армии... задание выполнено...
     Он приподнялся на локтях, глаза лихорадочно блестели.
     - Прощайте...
     Андрей и Усман бросились к другу. Усман взял большую руку майора и прижался щекой к ней:
     - Ефим Семенович, не надо... Скоро солнце взойдет... Мы будем на него смотреть...
     Серый квадрат неба в маленьком окне, перечеркнутый железными прутьями, постепенно становился розовым, потом красным. Красным, как кровь, которая вытекала изо рта Ефима Семеновича, красным, как знамя, под которым он жил, сражался и умер.
     Тело майора два дня находилось в камере. А на третий, на рассвете, вошли солдаты и куда-то повезли Андрея и Усмана. Они обнялись на прощание, поцеловались.
     Но их не расстреляли, а привезли на станцию. Там к ним подвели подполковника Ивана Ивановича Смирнова, которого сопровождал конвой гестаповцев, одетых в штатское. Троих пленников втолкнули в товарный вагон, переполненный заключенными. К вечеру Усман занемог.