Отдельный танковый батальон майора Вологжина еще в начале мая был придан пехотной дивизии, которая занимала оборону примерно в десяти километрах от фронта.
     Командир дивизии полковник Каплунов, низкорослый, плотный, наголо обритый, с щегольской щеточкой усов над полными губами, как только Вологжин представился и доложил о прибытии батальона, нетерпеливо передернул тугими плечами, ткнул пальцем в карту, разложенную на столе, и приказал, глядя снизу вверх на рослого Вологжина маленькими черными угольками глаз:
     - Танки повзводно рассредоточить по пехотным батальонам. Вашим коробочкам отводится роль огневых точек. Распорядитесь, майор, чтобы ваши люди каждую ночь на отведенных им участках зарывали и маскировали по одному взводу танков. Зарываться в землю так, чтобы ни снизу, ни сверху вас не было видно. И чтобы днем ни-ка-ко-го дви-же-ния! - произнес комдив по слогам и при этом погрозил пальцем. - Вам все ясно?
     - Так точно, товарищ полковник! – вытянулся Вологжин, прижав руки к бедрам.
     - Вопросы есть?
     - Никак нет.
     - Тогда идите и выполняйте. Через неделю проверю.
     - Есть! – откликнулся Вологжин, повернулся кругом и вышел из командирской землянки.
     Собственно говоря, ему ничего не было ясно, кроме одного: зарыться в землю. А зачем зарываться в десяти километрах от фронта – это забота начальства. Может, просто учения такие – мало ли их было! – может, ожидается крупное наступление немцев, о чем уже судачит «солдатское радио»; может, ничего не ожидается, а так, на всякий случай. Да и танки в его батальоне в основном старой конструкции, а тридцатьчетверок всего один взвод, и пока стояли в тылу, Вологжин тренировал на них все экипажи, в надежде, что придут новые машины. Но новые машины так и не пришли.
     Впрочем, воевать можно и на старых... если с умом. Тем более что у его «бэтэшек» пушки семидесятишестимиллиметрового калибра. Правда, с короткими стволами, следовательно, с низкой начальной скоростью снаряда. Однако гусеницу порвать могут вполне, хоть у того же «тигра», а потом пару снарядов в моторную часть и – «Гитлер капут!». У немцев старья тоже сколько угодно, и они при атаке держат это старье во второй линии, а впереди идут «тигры», которых даже «тридцатьчетверки» не берут в лоб из своих длинноствольных орудий. Разве что подкалиберным. Короче говоря, что есть, тем и надо воевать. Но как он будет командовать своим батальоном, если его танки придется раскидывать друг от друга иногда на расстояние в километр и более? Не получится ли так, что он вообще останется не у дел? Однако задавать подобный вопрос командиру дивизии не имело смысла. Тем более что ему сказали, срочно вычленяя батальон из состава бригады, стоящей в резерве, что батальон поступает в распоряжение командира пехотной дивизии. А хозяин, как известно, барин.
     И Вологжин занялся устройством своего батальона в соответствии с планом, который ему был предоставлен в штабе дивизии.
     Курская битва проходила с 5 июля по 5 августа 1943 года.
     Майские ночи не больно-то длинны, и чем дальше, тем короче, но Вологжин приказал натягивать маскировочные сети и рыть капониры для танков под их прикрытием даже и в светлое время суток. На оборудование взводных позиций он собирал танкистов почти со всего батальона, посылал землекопами писарей и ремонтников, то есть всех более-менее свободных людей. И за ночь они успевали-таки зарыть несколько танков в землю по самые башни, сверху накрыть навесами из бревен, на бревна уложить свежий дерн и посадить кусты, чтобы ни щелочки видно не было, ни свежей земли. И когда весь батальон был зарыт, Вологжин приказал произвести пристрелку по ориентирам – и тоже так, чтобы не попасть в фотокамеру «костылей», или самолетов-разведчиков, которые кружили в небе, надоедливо зудя, что твой слепень или овод.
     Оборона строилась «гнездами» по фронту и в глубину: два-три танка, батарея противотанковых орудий, несколько минометов, пара дотов с круговым обстрелом, окопы для пехоты в две-три линии, многочисленные ходы сообщения – и все это с навесами, с тщательной маскировкой. А днем все замирало, и не дай бог кому-то взбредет в голову вылезти из укрытия – выговоров от начальства не оберешься. Похоже, действительно готовились к чему-то очень серьезному. Это было заметно еще и потому, что наезжало генералов иногда по пяти штук и более, и все в солдатских плащ-накидках с капюшонами и в пилотках, хотя гуся, как ни маскируй, видно издалека.
     Побывали проверяющие и на позициях, занимаемых одним из взводов танкового батальона майора Вологжина. Кто такие, не представились, но, видать, шишки большие, если командир дивизии, низкорослый и широкий, тянулся перед ними стрункою, как иной комвзвода не тянется перед тем же командиром дивизии.
     Один из генералов, высокий и мордастый, в расстегнутом плаще, чтобы видны были его регалии, и к Вологжину обратился со своими въедливыми вопросами:
     - Как вы, командир танкового батальона, собираетесь командовать своим батальоном?
     - Никак, товарищ генерал! – отчеканил Вологжин. – Я подчиняюсь командиру дивизии, в боевой обстановке – командиру полка, командиры танковых рот и взводов комбатам и командирам стрелковых рот, на позициях которых стоят их танки. И так все экипажи батальона. В резерве у меня взвод из четырех танков, - это на тот случай, если противник прорвет наши позиции в каком-нибудь месте. У нас приказ, товарищ генерал: драться до последнего снаряда там, где стоим! – закончил Вологжин, глядя в спокойные серые глаза генерала своими тоже серыми, но дерзкими глазами.
     - А если поступит приказ собрать батальон вместе и контратаковать прорвавшегося противника?
     - Такой вариант, насколько мне известно, не предусмотрен, товарищ генерал. Но на крайний случай – посредством радиосвязи. – И пояснил, видя вопрошающий взгляд генерала: - Почти на всех танках есть рации, товарищ генерал: недавно поставили. Остается лишь назначить пункты сбора в зависимости от обстановки. Но бой, к которому мы готовимся, вряд ли позволит это сделать.
     - Что ж, задачу свою знаете, - скупо похвалил генерал. И, кивнув на ордена Вологжина, спросил:
     - Где успели повоевать?
     - Начинал на Юго-Западном фронте, товарищ генерал. Потом на Западном. Сюда, на Воронежский, попал после госпиталя.
     - Что ж, желаю успеха, майор, - произнес генерал и пожал Вологжину руку.
     - Кто такой? – спросил Вологжин, прихватив рукав командира дивизионной разведки, когда генералы один за другим потянулись с наблюдательного пункта командира пехотного полка.
     - Начгенштаба Василевский, - ответил разведчик шепотом и пошевелил нетерпеливо плечами.
     - А второй? – не отпустил рукава Вологжин.
     - Комфронта Ватутин.
     После этого Вологжин окончательно уверовал, что войска готовятся к большим боям.
     Миновал май, подходил к концу июнь, а на фронте никаких перемен. Правда, и в мае, и в июне раза по два объявляли боевую готовность номер раз. Но то ли разведка выдумывала близкое немецкое наступление, то ли немцы передумывали наступать, а только все заканчивалось тем, что постреляют немецкие пушки, налетит их авиация, побомбит, но трудно понять: по видимым целям стреляют и бомбят или наобум Лазаря. Потом пролетят наши самолеты в сторону фронта, там, слышно, погромыхает – вот и вся война. Даже тошно становится от такой войны. Ладно бы на чужой территории сидели, а то на своей, и столько земли под немцем, столько людей. И чего ждать, спрашивается? Не хотят немцы наступать, значит, дрейфят после Сталинграда, значит, надо наступать самим. Но и на других фронтах, если верить радио и газетам, тоже идут бои местного значения, как и здесь, на Воронежском фронте... Однако командованию сверху, как говорится, виднее, что и когда делать, и майору Вологжину остается только ждать приказа да маяться.
     Впрочем, Вологжин ни себе, ни своим танкистам расслабляться не давал: профилактика матчасти, тренировки на слаженность экипажей, взаимозаменяемость в бою на случай ранения или гибели товарища. На четырех танках, что остались в резерве, и которые с разрешения начальства он отвел подальше в тыл, по ночам – благо луна светила во всю - заставлял гонять по пересеченной местности, вести огонь по движущимся мишеням, преодолевать препятствия и делать еще много чего, что должно пригодиться в бою. И не он один: и пехоту муштровали, и артиллеристов, и всех прочих, чтобы не обленились и не раскисали от безделья.
     * * *
     Сталин повернулся к Жукову и, поведя трубкой по карте, заговорил своим глуховатым, а на этот раз, как показалось Жукову, еще и сварливым голосом:
     - Вот вы, товарищ Жюков, уверяете, что немцы непременно должны наступать на так называемом Курском выступе. Июнь заканчивается, а наступления все нет и нет. А не может так случиться, что они этим летом вообще откажутся от решительных действий на советско-германском фронте, сосредоточив свои усилия на Западе?
     Жуков ожидал подобного вопроса. Он и сам не раз задавал его себе, недоумевая, почему немцы, сосредоточив против армий Воронежского, Центрального и Брянского фронтов такие силы, не используют эти силы по назначению. Агентурная разведка уже дважды докладывала о возможности наступления то в конце мая, то в начале июня. По последним данным наступление перенесено на конец июня. Но почему? Ни пленные, даже весьма осведомленные, ни партизаны, ни агентурная разведка ответа на этот вопрос не дают. Повторяется ситуация сорок первого года. С той лишь разницей, что все знают о возможности и неизбежности немецкого наступления, все к нему готовы и продолжают готовиться, неожиданности не будет в любом случае, а наступления нет и нет. Что это – очередная уловка? Но с какой целью?
     - Я думаю, товарищ Сталин, - заговорил Жуков в своей обычной манере, четко разделяя слова, - что немецкое наступление неизбежно. Они слишком долго к нему готовились, стянули к Курскому выступу огромные силы, они не могут не наступать. Вопрос заключается в том, когда наступление начнется. Я думаю... Я уверен, - поправился он, - что теперь очень скоро. Потому что держать в напряжении такие силы – себе же во вред. Правда, они заставляют и нас понервничать, но я думаю, что мы выиграем эту войну нервов.
     - Не забывайте, что под пятой оккупантов остались миллионы советских людей. А они тратят не только свои нервы, но и жизни.
     - Мы это понимаем, товарищ Сталин. Но если немцы не начнут до середины июля, мы, в соответствии с нашими планами, начнем сами. Но тогда за успех придется заплатить более дорогую цену.
     - Что ж, подождем еще, - произнес Сталин раздумчиво и пошел к своему столу. И уже оттуда закончил:
     - Чего-чего, а ждать мы умеем.
     * * *
     В эти дни ожидания всех с особенной силой тянуло писать письма. Для этого рядовому составу раз в неделю замполиты раздавали по три линованных листка бумаги, вырванные из блокнотов, химические и простые карандаши из расчета один карандаш на пять человек. Карандаш делили пополам или даже на три части, в зависимости от того, какие имелись у кого запасы. Командирам взводов и выше выдавали блокноты: им писать отчеты. Ну и... политинформации, беседы, партийные и комсомольские собрания, и прочее, и прочее - для поднятия духа.
     Из дома майору Вологжину писали часто. В основном отец. Иногда приходили письма от старшего брата, воевавшего в Заполярье, от младшего – из госпиталя, от сестер. Ну и, конечно, от жены, которую Вологжин отправил к отцу в Череповец за полмесяца до начала войны. Он тогда получил новое назначение, должен был ехать в Киевский особый военный округ, устраиваться на новом месте, а уж потом, когда устроится, вызывать семью. Но... и устроиться не успел, и семью не вызвал – и слава, как говорится, богу, потому что после 22 июня не только о семье, но и о себе не всегда помнил. Так жена и осталась вместе с детьми в Череповце.
     Четвертого июля пришла почта, и Вологжину вручили письма от отца и от сестры с черными оттисками «Проверено военной цензурой».
     Вологжин развернул треугольничек из одного тетрадного листика в косую линейку, исписанный на одной стороне мелким и аккуратным отцовым почерком. Отец писал, что все живы-здоровы, кланяются, внуки растут, внук – шалун, а внучка – полная ему противоположность: тихая и ласковая. От Сергея, среднего брата, пока никаких известий: не ранен, не убит, не пропал без вести – ровным счетом ничего. Может, воюет где-нибудь, откуда не напишешь. Невестка работает на заводе в ОТК, устает, так что не вини ее за редкие письма: я пишу всем и за всех.
     И сестра Варвара о том же, хотя живет отдельно от родителей: они в Зашекснинском районе, она – в Заягорбском, поскольку город делится на три части реками Шексна и Ягорба. Череповец, однако, город не шибко большой, но разбросанный, пешком, если постараться, за час обойти можно. А главная Варварина новость – у отца открылось кровохаркание, от работы электросварщиком его отстранили, хотели вообще отправить на пенсию, но он запротестовал – и ему поручили учет заготовок для строящихся и ремонтируемых судов и прочей мелочи, из-за чего он ужасно переживает.
     Прочитав письма, Вологжин вздохнул: и отца жалко, и на сердце холодок оттого, что защищает он невестку, как бы успокаивает его, своего сына, что все, мол, нормально и не о чем беспокоиться. Может, и нормально, но все равно обидно: жена все-таки, могла бы писать и почаще.
     В день, когда пришла почта, всякие занятия и отлучки из расположения частей были запрещены строго-настрого. Даже переговоры по телефону, не говоря о радио, и те запретили без крайней нужды. И все заметили, что немецкие самолеты-разведчики, не покидавшие небо не только днем, но и ночью, часто сбрасывая осветительные бомбы то в одном месте, то в другом, вдруг исчезли, точно все высмотрели, что надо, а больше высматривать нечего. Правда, с утра на передовой слышна была стрельба, потом над нашими тылами прошли девятки «юнкерсов», побомбили, но не с пике, а с пролета, а поскольку наши нигде на их бомбежки не отвечали, то к середине дня на всей линии фронта установилась такая глухая тишина, будто все повымерло. Значит, решил Вологжин, Оно близко и начнется со дня на день или даже с часу на час.
     И точно: вечером собрали всех командиров от комбата и выше в штабе дивизии, и сам комдив Каплунов, откашлявшись, заговорил звенящим голосом:
     - Я думаю, что многие из вас давно догадались, что поставили нас на эти рубежи не зря. А сегодня могу сказать открыто: в ближайшие день-два ожидается большое наступление немцев, к которому они готовились еще с апреля-мая этого года. Сведения эти окончательные, проверенные и перепроверенные. Но и мы, как вы заметили, тоже не сидели сложа руки. По данным нашей разведки, немцы намерены ударами с севера и юга танковыми и механизированными соединениями подрезать так называемый Курский выступ и окружить войска Центрального и Воронежского фронтов, разгромить их и снова пойти на Москву. Наше командование решило встретить наступление противника глубокоэшелонированной обороной, обескровить танковые дивизии противника, а затем... Ну, что будет затем, этого я не знаю, до этого еще дожить надо. Зато нам известно, что против нашего, Воронежского то есть, фронта будет действовать Четвертая немецкая танковая армия и Оперативная группа под названием «Кэмпф», а также части Восьмой полевой армии, входящие в Группу армий «Юг». Наша с вами задача состоит в том, чтобы встретить врага подобающим образом... – Комдив пошевелил карандаш, лежащий на карте, подозрительно оглядел собравшихся в его блиндаже командиров, зябко передернул плечами и вдруг, побагровев, произнес высоким голосом, точно они, сидящие перед ним командиры, не поверили тому, о чем он им только что говорил: - Стоять насмерть! Продолжать драться даже в окружении! Да! Отход на новые позиции исключительно по приказу командования! Отход или тем более драп с занимаемых позиций – расстрел на месте! Приказ Верховного командования за номером двести двадцать семь никто не отменял... – Помолчал, насупившись, успокоился и снова своим обычным голосом: - Эту установку довести до каждого офицера, до каждого красноармейца. Это все, что я имел вам сказать... Вопросы будут?
     Вопросов не было. Да и о чем спрашивать? Не о чем. Все и так ясно, и, как теперь казалось каждому из них, ясно было еще месяц и более тому назад.
     * * *
     Майор Вологжин вышел из штабной землянки командира дивизии, устроенной в скате глубокого оврага вместе со своим начальником штаба капитаном Тетеркиным. В закутке, отведенном для курения, они, как и многие другие приглашенные, торопливо выкурили по папиросе перед тем, как отправиться на свои позиции. Курили молча, переваривая сообщение комдива.
     Затушив окурок о стену хода сообщения, Вологжин нашел в темноте руку капитана Тетеркина, сжал ее и произнес:
     - Пойдем, Виталий, провожу тебя до второй роты.
     На выходе из хода сообщения их ожидали четверо автоматчиков из роты прикрытия: ночью командирам строго-настрого было запрещено передвигаться по территории без охраны. Два автоматчика пошли впереди, за ними Вологжин с Тетеркиным, двое сзади, держа на северо-запад по знакомой тропинке среди созревающих хлебов.
     Глубокая ночь укрывала землю. Ярко светили звезды, сиял голубоватым светом Млечный путь, висела между звездами, пригорюнившись, кособокая луна, в хлебах перекликались перепела. Иногда где-то совсем рядом возникал разговор и обрывался, казалось, на полуслове, сверху текло вниз привычное гудение ночных бомбардировщиков, летящих на большой высоте, нацеленных на дальние тылы, как предупреждение о постоянной опасности, легкий порыв ветра пролетал над нивой - и колосья шуршали своим особым шорохом, от которого на сердце становилось тоскливо.
     Время от времени их вполголоса окликали часовые и разбросанные между позициями секреты: немецкая разведка шастала по нашим тылам, пытаясь раскрыть оборону, хватала зазевавшихся командиров и красноармейцев, которых потом находили в бурьяне со следами пыток. До этого по ночам там и сям частенько возникали короткие перестрелки. Изредка взлетали осветительные ракеты, заливая окрестности мертвенным сиянием: то ли сидящим в секретах что-то померещилось, то ли и в самом деле на них наткнулась немецкая разведка, то ли кого-то из своих по дурости или по пьяному делу занесло не туда. Все привыкли к этим ночным перестрелкам и уже не обращали на них внимания, как на неизбежные и вполне объяснимые мелочи прифронтовой жизни. В эти мелочи входили и желание противника выведать секреты нашей обороны, и время от времени возникающие ЧП: когда в одном месте скапливается такое количество людей да тянется это сидение неделями и месяцами, из кого-нибудь непременно начинает вдруг переть дурь так густо, точно молоко из чугунка, забытого на большом огне. Об этих ЧП сообщалось в сводках большому начальству, большое начальство делало оргвыводы, доводило их до начальства поменьше, а те – до самого низа, внушая своим подчиненным, что разгильдяйство до добра не доводит.
     Сегодня было тихо, так тихо, что хотелось проверить, не оглох ли ты под грузом навалившегося ожидания. Даже затихающий вдали гул самолетов не нарушал этой тишины.
     - Хлеба жалко, - произнес капитан Тетеркин, разминая в руке почти созревший колос. И вздохнул. – Сеяли-сеяли – и все коту под хвост.
     - Да, - подтвердил Вологжин, думая о своем. Затем, будто очнувшись, возразил:
     - Зато они хорошо маскируют позиции.
     Вверху вдруг вспыхнул мертвенный свет, и все тут же метнулись в сторону от тропы и упали среди колосьев.
     Вологжин перевернулся на спину. Над ними, погасив звезды и задумчивую ущербную луну, повисшую над лесопосадкой, горела голубоватым светом, медленно опускаясь, немецкая «люстра». Она еще не погасла, как раздался нарастающий свист – и шагах, может быть, в ста, не больше, разорвалась небольшая бомба. За ней еще одна и еще. Просвистели и прожужжали осколки, посыпалась сверху поднятая взрывами труха. Люстра, не долетев до земли, угасла, и снова наступила темнота короткой летней ночи, зажглись на небе звезды, засиял Млечный путь и задумчивая луна.
     Подождали немного: не бросят ли еще? - встали, отряхнулись, пошли дальше.
     - Меня чего особенно злит, - снова заговорил капитан Тетеркин, - что копали мы тут, копали, готовились-готовились, а немец до нас не доберется. Силища-то какая впереди нас стоит – просто страсть. Мне еще столько противотанковой артиллерии у нас видеть не доводилось. Нам бы столько в июне сорок первого...
     - Что об этом говорить! Пустой разговор, - оборвал своего начштаба Вологжин, не любивший отвлеченных разговоров. – Дойдут – не дойдут. Даже лучше, если не дойдут. Еще навоюемся: впереди еще вон сколько! Что касается было-не было, так я так тебе скажу: не было – теперь есть. Дальше будет еще больше. Не умели воевать так, как надо, теперь кое-чему научились. Дальше будем воевать еще лучше.
     - Да нет, я так только, - пошел на попятную Тетеркин. И добавил для солидности: - Главное, чтобы на этот раз Оно началось, а то ждешь-ждешь...
     - Главное - связь, - не согласился Вологжин.
     Они пришли на КП второй танковой роты, где их встретил старший лейтенант Синеблузов. Его танки были разбросаны по точкам, а точки - по фронту и в глубину, сам командир роты находился при КП пехотного полка со своим танком, зарытым в землю на опушке небольшой дубравы.
     - Вот что, старший лейтенант, - начал Вологжин, когда комроты доложил ему, что в роте все в порядке, никаких происшествий не случилось, все на месте, живы и здоровы, связь работает нормально.
     - Да, так вот что надо будет сделать, - повторил Вологжин. – Собери взводных и политруков, доведи до их сведения, что не сегодня, так завтра-послезавтра немцы начнут наступление. Чтобы бдительность и дисциплина были на высоте. Пусть доведут до сведения каждого, что от предстоящих боев зависит судьба... Короче говоря, чтобы не рассчитывали, что нам придется отсидеться за спинами товарищей, которые там, на передовой, первыми встретят удар немецких танков. И еще раз: стоять на смерть, с позиций без приказа не уходить, в случае израсходования боеприпасов или выхода из строя матчасти, продолжать бой совместно с пехотой.
     - Да мы именно так и ориентировали танкистов, товарищ майор... – начал было старший лейтенант Синеблузов, но Вологжин перебил его:
     - Ориентировать – одно, а убедить и потребовать – совсем другое.
     - У меня в роте все экипажи партийно-комсомольские, товарищ майор, - обиделся Синеблузов. - Поэтому в их убежденности стоять насмерть я уверен на все сто.
     - А главное – бить немецкие танки спокойно, расчетливо и, что называется, насмерть, - добавил Вологжин для верности, привыкший, чтобы за ним в разговоре с подчиненным оставалось последнее слово, попрощался с ротным и начальником штаба и, сопровождаемый двумя автоматчиками, пошел к своей «точке», расположенной на командном пункте полка в глубине обороны.
     Что ж, и еще один день прошел спокойно. И половина ночи тоже. Может, последний день и последняя ночь.
     * * *
     Пятого утром Вологжина разбудила артиллерийская канонада. Он поднял голову с лежанки, прислушался, затем сел, не спеша намотал портянки на ноги и обулся, подпоясался ремнем и, выбравшись наверх, в ход сообщения, где топтался часовой, задрал голову.
     Среди еще не потухших звезд в сторону немецких позиций неслись огненные стрелы, выпускаемые «катюшами»; по всему горизонту севернее позиций, занимаемых дивизией полковника Каплунова, вспыхивали зарницы, и по скрежещущему, булькающему звуку Вологжин определил, что бьет тяжелая артиллерия, бьет откуда-то издалека.
     «Так что, - спросил он у себя, потирая руками помятое после сна лицо, - выходит, что мы наступаем, а не немцы? Не похоже. Контрартподготовка? Скорее всего, что так. Как не болела, а померла, - вспомнил он мрачную поговорку своего отца. И заключил с облегчением: - Началось».
     Часы показывали половину третьего ночи.
     Наши отстрелялись и затихли. Все, кого оторвала от сна неожиданная стрельба, и Вологжин вместе со всеми, вслушивались в эту тишину, пытаясь понять, что она значит. Молчали телефоны и рация, лишь высоко среди мерцающих звезд удовлетворенно гудели наши самолеты, возвращающиеся с бомбежки.
     - Похоже, началось, - произнес, ни к кому не обращаясь, командир стрелкового полка подполковник Лысогоров. И добавил: - Похоже, на этот раз не ошиблись.
     Светало. На востоке в сизой дымке вставала малиновая заря. Ее цвет напомнил Вологжину, не раз мальчишкой бывавшему у отца на заводе, нагреваемое в термопечи свечение стальной заготовки. Постепенно температура в печи повышается, свечение усиливается, становится ярче... Так и заря: она гасила звезды и делала луну прозрачной, напоминающей полукруглое облако, кем-то забытое на небе, в то время как на юго-западе, где пролегала линия фронта, еще властвовала тьма, сонно помаргивали редкие звезды. Но вскоре и там посветлело, и стало возможным разглядеть поднимающиеся в небо черные дымы.
     Такая же луна и такие же дымы...
     И Вологжин, вглядываясь вдаль, вспомнил утро 22 июня 1941 года, бомбежку военного городка, где буквально накануне стояла их танковая бригада, переброшенная в пятницу в летние лагеря. А ему, командиру танковой роты, разрешили задержаться в городке на пару дней, чтобы привести в порядок комнату, в которую должна вселиться его семья... когда приедет.
     Близким взрывом Вологжина сбросило с постели, осыпало битым стеклом, он торопливо одевался, еще не понимая, что произошло: то ли взорвались склады с боеприпасами, то ли... то ли началось то, чего все ждали, но ждали не со дня на день, как сегодня, а в некоем неопределенном будущем. Истерический визг падающих бомб и вопли пикирующих самолетов подсказали ему, что да, началось именно Оно, а он не со своей ротой. И тут же: как хорошо, что жена еще не приехала, а то бы...
     Одевшись, он выскочил из горящего общежития. Между одноэтажными строениями, большинство из которых тоже горело, метались женщины и дети, кричали раненые. И он тоже заметался, не зная, кому помогать и как, потому что бомбы рвались везде, а в городке ни одного бомбоубежища, ни одной щели, куда можно было бы забиться и переждать налет, потому что... потому что какие щели, если до границы более двухсот километров. Оставался небольшой лесок на краю озера, и туда, подхватив на руки раненую девочку лет шести, он и кинулся вместе со всеми, кто уцелел. Люди бежали к лесочку в наивной уверенности, что деревья спрячут их от врага и защитят.
     Рядом бежала полуодетая женщина с маленьким ребенком на руках и узелком, и Вологжин почему-то решил, что девочка, которую он нес, тоже является дочерью этой женщины. Как потом выяснилось, девочка была не ее, но выяснять, чья она, было некогда, и когда в лесочке собрались те, кто уцелел, и несколько военных из тылового обеспечения танковой бригады, Вологжин оставил девочку на их попечение, вернулся в городок и, вскочив на чей-то велосипед, валявшийся посреди плаца, погнал в расположение бригады.
     * * *
     Грохот далекой артподготовки докатился до слуха Вологжина в шестом часу утра: долбила немецкая артиллерия, долбила настойчиво, все усиливая и усиливая интенсивность стрельбы, и стрельба эта расползалась по всему горизонту. За два года войны Вологжин привык различать все оттенки ведения огня немецкой, да и своей, артиллерии – и эта стрельба точно была артподготовкой перед наступлением, а не, скажем, перед заурядной атакой местного значения. Он смотрел на часы, положив на артподготовку не более тридцати минут: немцы редко стреляли дольше. Он представил, как там, среди дыма и огня оглохшие наши солдаты вжимаются в землю в узких щелях и блиндажах, а в это время немецкие танки уже выходят на исходные рубежи, стараясь как можно ближе подойти к нашим окопам под прикрытием огня своей артиллерии.
     Через несколько минут из-за спины стала отвечать наша дальнобойная артиллерия. И почти сразу же на большой высоте появились немецкие самолеты, там и сям застучали зенитки, грохот разрывов бомб и стрельбы покатился в тыл. И вот уже все пространство, покрытое созревающими хлебами, небольшими рощами, оврагами, холмами и крутыми меловыми грядами, извилистыми речушками, заросшими камышом, куда ни глянь, стало затягиваться дымом и пылью.
     В семь часов принесли завтрак: пшенную кашу со «вторым фронтом»* и чай. Вологжин ел, хотя есть совсем не хотелось, и думал, как это, однако, странно: кто-то сейчас умирает в муках, а другие, как и он сам, едят кашу в ожидании, когда придет их черед... Черед чего? Смерти? Нового ранения? Не столь уж и важно, чего именно, а важно и удивительно, что все это происходит одновременно: и его отец в это время наверняка тоже завтракает, и жена Вологжина, и дети, и, может быть, сам Сталин, и немецкие генералы, которые послали своих солдат убивать и умирать...
     «Что-то сегодня меня с утра потянуло на философию, - подумал Вологжин с неудовольствием. – С чего бы вдруг? Из-за письма? Или оттого, что этот вал огня и металла не сегодня, так завтра-послезавтра накроет и меня самого, и моих танкистов, и вот этого совсем молодого подполковника, командира стрелкового полка, который тоже ест кашу и одновременно пялится в карту, будто карта что-то может ему объяснить».
     * * *
     Немецкие танки появились значительно раньше, чем их ожидали - вечером того же дня. Преодолев десятикилометровую эшелонированную оборону, они приблизились к позициям дивизии полковника Каплунова. С КП командира полка в стереотрубу было видно, как по еще зеленоватому пшеничному полю катят и катят, оставляя за собой длинные полосы смятых колосьев, бронированные машины, и не видно им ни конца, ни края. Впереди ползут «тигры», за ними танки поменьше, дальше самоходки, бронетранспортеры с пехотой, машины с пушками и зенитками. Остановить эти полчища, казалось, было невозможно. Они надвигались неумолимо, кивая длинными стволами с набалдашниками, посверкивая отполированными траками. Низкое вечернее солнце светило им в бок, и рядом с танками ползли по земле длинные уродливые тени.
     Затем стало видно, как идущие впереди танки подрываются на минах. Один подорвался, другой, третий. Колонны встали там, где их застали подрывы, затем попятились назад. Через несколько минут появилась немецкая авиация, начала мелкими бомбами расчищать проходы в минных полях. Заговорила наша дальнобойная артиллерия. Тяжелые снаряды вздыбливали гигантские черные кусты разрывов, но немецкие танки стояли далеко друг от друга, и лишь иногда черные кусты подбрасывали вверх колеса, башню и куски еще чего-то, что секунду назад было танком, самоходкой или бронетранспортером с обитавшими в них людьми. Потом к нашим пушкам подключились «катюши» - и через несколько минут все пространство затянуло дымом и бурой пылью.
     - А ведь они, сволочи, в этой пыли могут через наши позиции проскочить, - нервно хохотнул подполковник Лысогоров. – Как мыслишь, майор, проскочат или нет?
     - Если и проскочит какая-то часть, то встретим на второй линии, - ответил Вологжин несколько резковато, будто комполка не знал, что у него есть и вторая линия, и третья. – Впрочем, видимость не такая уж и плохая: метров двести, пожалуй, - добавил Вологжин, сглаживая впечатление от своей резкости. – А если ветер поднимется...
     Несколько взрывов взметнули вверх землю чуть правее КП, и подполковник приказал телефонисту связаться с «Калиной». Телефонист, прикрывая трубку рукой, забубнил:
     - «Калина»! «Калина»! Оглохли вы там, что ли? – И уже подполковнику: - Есть связь с «Калиной»!
     Подполковник схватил трубку, послушал, что ответила ему «Калина», похвалил:
     – Молодцы! Подпускайте поближе! Что-о? Саперы? Не давайте саперам разминировать! Что значит, не видно? Вы наверху, вам должно быть видно! Лупите из пулеметов, в душу их фашистскую мать! У вас там снайпера имеются! Спят они, что ли?
     Бросил трубку, пожаловался:
     - Сколько воюем, а некоторые все никак не привыкнут думать собственными мозгами, все им подскажи да укажи. У них немецкие саперы под носом мины снимают, а они не знают, что делать: у них, видишь ли, приказ без команды сверху огня не открывать, вот они и не открывают. А сверху что видно? Ни черта сверху не видно! Вояки, едри их за ногу...
     Вологжин тоже нервничал и переживал за своих танкистов, хотя и старался казаться спокойным. Танковая рация, стоящая перед ним, молчала, а это значит, что его люди не испытывают нужды в его советах и приказах. Да и что он может посоветовать или приказать, видя лишь часть боя, разгорающегося на огромном пространстве, в который втягиваются отдельные танки его батальона? Ничего он не может. Только ждать своего часа и надеяться, что его танкисты не подведут. Как и все прочие, кто сейчас сходится глаза в глаза с наступающим врагом.