(Продолжение. Начало в № 144, 149 - 159.)
     * * *
     Майский лес звенел щебетаньем птиц. От свежей листвы исходил сладкий запах молодой неги, первые лесные цветы уже раскрыли глаза и смотрели из-под кустов на мир удивленно и любяще. Вальгон толкал коляску с Иваном по еще не совсем просохшей лесной дороге и по привычке трубил во всю глотку:
     — Ну и что тебе этот хрен Махонькин? Да мы таких делали, как хотели... Подумаешь, в трудоустройстве отказал...Безработных, блин, пруд пруди. Да написать в область на него кляузу и прижгут как миленького. Найдет место какого-нибудь делопроизводителя. Чай там не ногами писать...
     — Я, Валя, не для того на войне животом лег, чтобы здесь кляузы сочинять. Не буду я рядом с такой плесенью жить. Да и вообще все мне обрыдло. Один хочу быть, и все.
     — Но как же ты там будешь без помощи? Там ведь нет ничегошеньки, только домишко этот, что на пепелище построили, когда Михалыча грохнули. И до поселка шесть верст...
     — Михалыч хороший был мужик. И лесник толковый. Мы мальчишками вечно вокруг него увивались. А помощью моей ты будешь, племяш. Вот расположишь меня там и два раза в неделю прошу в гости. Небось не кинешь?
     — Куда ж я тебя кину, дядек? Чай не без души. Сделаю, что скажешь. Но все равно, одному страшно. И страшно и тяжело.
     — Мне бояться нечего. А что тяжело, так лучше мне одному, чем других напрягать. Управлюсь. А ты пить кончай, не дури. От безделья это у тебя. Смотри, как батю моего она скрутила. И до тебя доберется. Бросай.
     — Чего бросай, Иван! Здесь с тоски загнешься к чертям. Все оборзели, жизни не видят. Водка хоть на пару часов облегчение дает. Ты приехал, и то - свежий воздух. Хоть и инвалид. Эта перестройка нас окончательно задолбала. Все рушится. Все, понимаешь! Я что, один что ли пью? Весь Первомайск пьет, как из брандспойта.
     — Ну ладно, нам с тобой этого дела не решить, только и загонять себя на тот свет не надо.
     Звонарь был переполнен злой решимостью отвернуться от мира. Две недели его пребывания на родине высветили всю безнадежность надвигающегося будущего. Попытки подыскать хоть какое-то занятие, чтобы не чувствовать себя выброшенным из жизни, закончились ничем. Теперь Первомайск стал не тем местом, где можно устроиться руководителем какого-нибудь детского кружка при доме культуры или читать лекции по международному положению. Казалось бы, перестройка должна всколыхнуть умы, оживить жизнь. Но этого не происходило. Отзвук оживления долетал издалека, из больших городов. А в поселке она наоборот, затихала, превращалась в незаметное, скорбное выживание. Иван понял, что ждать помощи не от кого, и в нем вспыхнуло страстное желание развязать этот узел самостоятельно. Первое, что пришло ему в голову, - заняться тренировками своего полупарализованного тела: заставить ноги работать. Врачи говорили ему, что какая-то микроскопическая надежда на это имеется. Но и другое, неодолимое чувство овладело Звонарем. Он не хотел видеть общество людей, отказавших ему во всем. Теперь людской мир разделился на две неравные части: одна - всеобъемлющая, живая, движущаяся по своим законам, почти не замечающая его громада, и другая - он сам, бессильный, отдельный от этой части, не нужный ей. Звонарь не хотел этого странного и страшного положения. Все в нем рвалось к прежнему постоянному участию в ежедневном коловращении, а обида толкала отвернуться и уйти в себя. И это чувство победило, потому что и в самом деле сейчас для его натуры нужна была схватка с бедой один на один. Уйти, чтобы выжить, чтобы самому найти свой единственный, пока непонятно какой путь. Иван знал, как он рискует. Если в этой схватке он не достигнет своего, то перед ним откроется черная пропасть безнадежности. И такой решительностью наполнялась его душа при этой мысли, что лицо бледнело, а по телу пробегал нервный озноб.
     Через час они достигли домика лесника в дубравнике, сохранившемся с незапамятных лет в местных лесах. Когда-то давно дуб был здесь главным деревом. Но его промышляли на продажу, и лес постепенно заполнялся смешанными породами. Теперь здесь разлился океан березы и сосны, перемежаемый разными пестрыми кустарниками.
     Звонарь хорошо помнил лесника Михалыча, который присматривал не только за растениями, но по собственной воле помогал зверятам пережить холода. Охотничье хозяйство здесь от века было кое-каким, и звери сильно бедовали в снежные зимы. Лоси и зайцы драли горькую кору на осинах и ольхе, но пропитание это было никудышным, кабаны в жестокие морозы не могли продолбить клыками наледь под снегом, чтобы добраться до желудей и съедобных корней, птицы еще до Рождества склевывали рябину и калину и падали мертвыми от ночного окоченения. Всем нужна была помощь человека.
     Михалыч смастерил для зверей несколько кормушек с навесами и развесил по лесу цепочки старых коробок, в которые насыпал зерен птицам. Старику доставляло удовольствие смотреть, как животные, которых он звал «беспризорниками», ждут очередной кормежки. Рано утром он привозил на ручных санях охапки сена и котел с варевом. При виде его лежавшие на приготовленной им же хвойной подстилке лоси поднимались на ноги и не спеша тянулись к кормушке. Их обгоняли несколько зайцев, нахально прыгавших прямо в лоток и выбиравших из сена остатки благодетельского супа. Куда недоверчивее вели себя кабаны. Они приближались к кормушке и чавкали вареной картошкой только после того, как лесник удалялся от этой столовой. Позапрошлым летом Михалыч возился в своем малиновом садике, когда в лесничество нагрянул
     уазик с двумя милиционерами из района. Оба были сильно пьяны. Они бросили старику цинковое ведро и приказали до краев накачать в него меда. Старик пьяных не любил и спокойно им отказал. Тогда они связали его и стали бить. Михалыч был стар и умер после первых же ударов ногой в живот. Обнаружив смерть, милиционеры плеснули на старика водки, открыли один из ульев и засунули его туда головой, имитируя смерть от укусов. Пчелы и вправду покусали дурно пахнувшего хозяина. Убедившись в том, что не остывший еще старик опух, милиционеры уехали из лесничества. По пьянке они не догадались проверить, нет ли в домике кого-нибудь еще. А там спряталась жена старика, которая не высовывалась из избы, сообразив, что и ее в таком случае непременно убьют. Она сразу же примчалась в Первомайск и позвонила взрослому сыну в Горький. Сын тут же выехал в родной поселок, велев матери ни в коем случае не возвращаться домой. И правильно сделал, потому что в ту же ночь ставни домика были подперты снаружи бревнами и он сгорел. Сын лесника оказался мужиком твердым, подал заявление с показаниями матери в районную прокуратуру, когда же районная медэкспертиза сделала заключение о смерти старика от укусов пчел, настоял на повторной экспертизе областными патологоанатомами. Эти доктора сделали заключение о кончине в результате побоев, и на том основании он добился взятия дела на контроль областной прокуратурой. В конце концов, следствие приняло нужный ход и закончилось осуждением обоих подонков на длительные сроки. В силу того, что разбирательство наделало в области много шума, повлекшего статьи в газетах и бесконечные комиссии, местные власти, в целях демонстрации своей оперативности, нашли деньги на строительство нового домика для лесничего, только работать там никто не хотел. Тем более что зарплату платили чисто условно.
     Вот сюда и отправился Иван Звонарев, чтобы начать здесь новую для себя жизнь человека, ушедшего от жизни.
     5. ФИЛОФЕЙ БРИЧКИН
     Филофей Никитич медленно брел по старым комнатам окоя-новского краеведческого музея. Музей располагался в бывшем особняке купцов Чавкуновых и глядел окнами на соборную площадь, где вместо Покровского собора уже много лет торчал неказистый куб Дворца культуры. Старое бревенчатое здание состояло из нескольких больших помещений, собравших в себе нехитрые осколки местной истории.
     В первом хранились реликвии древних окояновских времен: утварь первых поселенцев, наконечники стрел и копий, сохи, прялки, кольчуги, шлемы и изъеденные ржавчиной мечи.
     Во втором собрались свидетели эпохи установления советской власти. Со стен смотрели лица революционеров и первых красных начальников уезда, просветителей и жертв кулацких восстаний. Рядом висело оружие и личные вещи героев. Об объектах геройства, то есть восставших кулаках и их прихвостнях, местная история не распространялась.
     Третий зал повествовал о Великой Отечественной войне и развитом социализме. Снова фотографии героев, их ордена и военные формы, лучезарный портрет бригадира первой в районе бригады коммунистического труда, карта промышленных объектов и новых дорог. Все как в любом провинциальном музее. Комнаты были богато уставлены чучелами местной фауны и знаменами красного и оранжевого цветов.
     Филофей в бесчисленный раз разглядывал лики прошлого, ощущая при этом тревожную ноту в своем неправильно расположенном сердце. Будто на месте сердца сидел какой-то бронзовый сосуд, а от фотографий летели заряды, ударявшие в него и вызывавшие неспокойное гудение. Не зря он звал Данилу Булая сюда в гости. Чем дальше, тем больше музей заставлял его удивляться. Впервые Филофей обратил внимание на необычные явления, когда заметил, что фотографии на стенах регулярно перекашивает. Не все, правда, а некоторые. Уходя вечером, смотритель точно видел, что фото рабкора Силкина висело прямо. А утром приходит - висит вкривь. Чуда здесь вроде никакого нет. Здание деревянное, сруб, случается, «гуляет». То по весне от смещения грунта, то еще от каких погодных неурядиц. Но, так как перекосы повторялись постоянно, стал Филофей приглядываться к фотографиям повнимательнее и заметил, что выражение лиц на них меняется. Такое мнится многим людям, дело известное, и Бричкин не стал особо беспокоиться. Бывают вещи и похлеще. По-настоящему испугался он только тогда, когда увидел, что творится с портретом первого в районе комсомольского вожака Евгения Волчакова. Портрет был довольно большой, хорошего качества, снятый в тридцать первом году, когда Волчаков был уже не комсомольцем, а зрелым партийцем. Вожак красовался перед объективом в суконном пиджаке и белой рубашке с галстуком. Выражение лица у него было важное и значительно-задумчивое. Однажды, проходя мимо, Филофей почувствовал какое-то неудобство, словно от портрета шло магнитное излучение. Он взглянул на Волчакова, и ужас сковал его тщедушное тело. У портрета не было глаз, точнее, вместо глаз виднелись бельма. Трясясь от страха, Филофей приблизился к фотографии и убедился: точно, бельма. Хуже того, он увидел, что лицо слепого искажено странной, жалкой улыбкой.
     Филофей пискнул и стремглав выскочил из помещения. Но когда на следующий день он притащил к фотографии директора музея Галину Грошкову, то, как и следовало ожидать, глаза были на месте, а лицо излучало важную задумчивость. Галина глянула на Бричкина с выражением лица, которое говорило только об одном: маразм у дедка крепчал и пора было думать о его замене. Филофей и сам понимал свое положение, но что тут можно объяснить? Ничего... Людям не объяснишь, а самому-то надо разбираться. Иначе точно сойдешь с ума. Бричкин, приученный архивной работой к пунктульности, решил для начала убедиться, что изменения в фотографиях происходят постоянно. Он стал каждый день изучать лики времени, при необходимости делая пометки в специально заведенном блокнотике. Сегодня он совершал свой ежедневный рейд. День клонился к закату, в помещениях музея сгущались сумерки.
     Вот групповая фотография первого уездного исполкома. Трое стоят, трое сидят. В центре Алексей Булай, двоюродный дядя Всеволода. Высок, плечист, статен. Взгляд ястребиный. Погиб при подавлении бунта. Вот отдельной фотографией председатель местной ЧК Антон Седов. Тоже видный парень. Одет в кожу, на боку кобура, пенсне со шнурком. В глазах печаль, видно, чует смертный час. И он погиб от руки восставших. Эти фотографии без изменений.
     Снова групповое фото - преподаватели педагогического училища, воинствующие безбожники. Вели борьбу с религией в уезде. А заправлял вот этот - Митя Тапкин. Сам из обедневших помещиков. Имение пустил на распыл еще его дед, поэтому Мите ничего, кроме родословной, не досталось. Но порода в нем видна. Лоб могучий, черты лица правильные, мужественные - красивый человечище. Сила характера у него была неуемная, и применил он ее с большим размахом. Водил студентов грабить церкви и делать костры из икон на площади. Да и многое другое из этой же серии за ним числилось. Самого Митю Филофей не припомнит, а вот сын его в Окоянове отличался отчаянным
     пьянством, умер в запое, да и со внуками тоже не все в порядке по этой статье. Но фото его тоже без изменений. Пока, во всяком случае.
     Филофей не заметил, как в комнатах установился полумрак, и тут ему стало особенно неуютно. Он хотел было вернуться в свой угол в прихожей, но неясное чувство остановило его. В комнате ощущалось присутствие еще кого-то. Страх цапнул за сердце птичьей лапкой, и Бричкин заспешил к выключателю, чтобы осветить помещение. Он сделал два торопливых шага и замер от того, что в этот момент раздался тяжелый мужской кашель. Как будто закашлялся курильщик, многие годы употреблявший зверский местный самосад. Так кашляли мужики в незапамятные времена, когда еще в хождении был табачок домашней выделки. Остолбенев от страха, Бричкин взглянул в темный угол, из которого доносился кашель, и увидел в нем очертания бородатого мужчины в старинном сюртуке.
     «Купец Чавкунов», - пронеслась у него в голове страшная мысль. В бытность свою городским архивариусом, Бричкин хорошо изучил родословные знатных фамилий Окоянова и видел фотографии многих известных граждан города. Человек в углу был похож на хозяина дома.
     Прокашлявшись, купец поманил Филофея к себе пальцем. Тот, не чуя под собой ног, приблизился.
     — Что, думаешь, блазнится тебе? - спросил купец насмешливым голосом. - Не думай, не блазнится. Я здесь хозяин. Был хозяином и буду хозяином. Я этот дом возвел, мне им и управлять. А ты - прислуга, верно?
     — В-в-верно, - пролепетал Филофей.
     — Вот и иди к себе, сторожи дом. И помни, что я здесь хозяин. Знаешь меня?
     - Полагаю, вы - товарищ Чавкунов...
     Купец крякнул от возмущения:
     - Это ж надо, в товарищи меня записал, дур-р-рак! Поди отсюда, нечего с тобой говорить. Да помалкивай обо мне, а то в приют для слабоумных свезут, мне скучно станет...
     Филофей никогда не был верующим человеком, но и в материалисты тоже не рвался. Мог при нужде осенить себя крестным знамением на всякий случай, а во всяких случаях на Бога совсем не надеялся. Типичный человек эпохи забродившего социализма. И может быть, это спасло его слабую психику от катастрофы. Будь он верующим, то решил бы, что к нему явился сатана посчитаться за содеянные грехи, будь он неверующим, то сделал бы вывод о наступившем помрачении рассудка. В своем же теперешнем состоянии Филофей просто впал в недоумение.
     Заперев музей и припылив к себе домой, Бричкин цыкнул на жену, собравшуюся было предложить ему вчерашние щи, и стал рыться в своем заветном сундуке. Следует отметить, что, как и любой человек из крови и плоти, смотритель музея имел некоторые слабости. Одной из таких слабостей была склонность прибирать к рукам то, что ни народу, ни государству, по его мнению, уже никогда не пригодится. В городском архиве таких штуковин было более чем достаточно, поэтому сундучок Филофея за сорок лет безупречной службы пополнился довольно забавной коллекцией. Была в нем и тетрадь одного человека, уже давно канувшего в Лету, но в свое время пользовавшегося в Окоянове нехорошей репутацией. Звали этого человека Степан Нострадамов. Местные жители считали Степана колдуном и слегка побаивались, потому что громогласно провозглашенные им проклятия в адрес конкретных обидчиков частенько сбывались. Помер он в нищете еще накануне войны, и если бы не Бричкин, никаких следов об этом странном человеке не осталось бы. Но, копаясь в залежах всяких пыльных бумаг, Филофей не поленился полистать протокол милиции об изъятии бесхозных предметов из дома умершего Нострадамова. Заглянул он и в прилагавшуюся к протоколу рукописную тетрадку, полную неразборчивых каракулей. Кое-какие фразы он разобрал и счел их забавными. В результате протокол остался без приложения, да и кому оно было нужно? Позже Филофей пытался прочесть написанное в этой тетрадке, раскладывал буква к букве невозможную куролесицу почерка, но у него мало что получилось. Понял лишь архивариус, что рукопись заключает в себе штудии о сверхъестественных явлениях, которые его разуму не доступны. Теперь Бричкин извлек со дна сундука означенный труд, заперся у себя в комнате и заново приступил к его изучению. Где-то в глубине его памяти тлело воспоминание, что в тетрадке есть место о бесплотных существах. И вправду, после недолгих поисков перед ним открылся раздел «Существа бесплотные». Филофей стал лихорадочно бегать по нему глазами, с удивлением отмечая про себя, что без труда понимает беспорядочный почерк автора.
     «Существа бесплотные»
     «Мятежный мой рассудок с детства доставлял мне множество несчастий неправильным пониманием окружающего мира. Повсеместно видел я такую связь вещей и явлений, которая другим была недоступна, отчего привелось мне испытать много горестей. Никто из близких мне людей не хотел признавать моих особенных качеств, зато все склонны были надо мной насмехаться, а то и мстить за открываемую мною правду. Еще в свои зеленые годы я был многажды бит за то, что говорил взрослым то, чего они слышать не хотели. Например, отчим мой страдал запоями и в пьяном виде бывал невообразимо жесток. Бил матушку мою смертным боем, и если дети попадались под руку, то и детей. Жизнь в такие периоды становилась невыносимой. Мы прятались от него кто где, дома не ночевали и много плакали. Никто не знал, как этому горю помочь. В трезвые свои дни отчим прибегал к помощи знахарей, но никто из них отворота от запоев ему не внушил. Между тем я, будучи мальчиком десяти лет, сам того не осознавая, корень всего несчастья разглядел. А дело было так. В возрасте десяти лет я утонул во время купания в реке Теше. Сверстники мои из воды меня вытащили, но помощь оказать не умели, и, пока прибежал фельдшер, прошло несколько минут. Прибежав, лекарь не обнаружил у меня ни дыхания, ни пульса. То есть я был мертв. Но то ли фельдшер был кудесником, то ли не было на мою смерть попущения с Неба, но его усилия по моему оживлению принесли успех. Фельдшер вернул меня с того света. Я продолжил свой земной путь, однако со мной произошли большие изменения. Каким-то неведомым образом я стал видеть ту часть мира, которая от зрения остальных людей закрыта. Позже я понял, что вижу бесплотных духов, которые живут рядом с людьми.
     И вот с тех пор стал я различать, что в нашем доме живет странное неосязаемое существо, напоминающее лохматого черта величиной с зайца. Были ли у него рога и копыта, я не знаю, потому что видел его смутно, словно через полумрак. Но существо это ни на кого, кроме отчима, внимания не обращало. Когда тот бывал трезв, оно пряталось под лавку и всем видом своим выказывало озлобление, как то: хватало отчима за ноги, дергало и щипало его, отчего тот делал ногой движения, будто кого-то стряхивает. Когда же трезвость отчима слишком затягивалась, то этот черт ложился на него спящего, брал лапами за горло и начинал его душить. Цело кончалось одним и тем же. Утром отчим как полоумный вскакивал с лавки и спешно покидал избу, чтобы явиться вечером смертельно пьяным. В такой час нечистый очень радовался, скакал по валяющемуся отчиму, обнимал его, целовал, и кажется, грелся его испарениями.
     Об этом я рассказал матери, но та посмотрела на меня, как на несмышленыша, и решила, что это все детские выдумки.
     Я же ко всему прочему заметил, что если отчим спит головой под киотом, где стояли иконы и постоянно тлела лампада, черт никогда до его горла не дотрагивался. Словно боялся попасть в свет лампады. Тогда я догадался подкладывать ему под подушку маленькую, освященную в нашей деревенской церкви иконку. Ночью я наблюдал, как себя ведет нечистая сила. Это было крайне любопытно, потому что стоило ей прикоснуться к отчиму, как ее начинали бить конвульсии и она отскакивала как ошпаренная. Но днем между ними продолжалась какая-то связь, потому что в эту пору отчим меня люто возненавидел и колотил по любому поводу. Я от него прятался и домой приходил запоздно, когда он спал. Но иконку ему под подушку исправно подкладывал. Это продолжалось довольно долго, пока отчим, наконец, не отдохнул от водки душой и телом и не взялся за ум. Он долго не страдал запоями и вернулся к ним, когда я покинул родной дом.
     Свойство мое узревать бесплотные существа этим не ограничилось. Я скоро понял, что это качество весьма опасно. Нечисть будто понимала, что я ее вижу, и вела себя по отношению ко мне весьма злобно. Она всегда искала возможности напасть на меня, и, как я сейчас понимаю, если бы не детская моя безгрешность и православный крестик на шее, я бы пропал еще в самом начале жизни. Но каким то неведомым образом мне дано было понять, что защиту от нечистой силы я могу найти только в храме Божьем. Еще отроком я стал по собственной воле часто посещать храм и на самом деле почувствовал себя уверенно. Постоянная наполненность души Иисусовой молитвой и своевременное причастие Святых Даров надежно меня охраняли.
     Таким образом, я стал живым свидетелем того, о чем говорится в Святом Писании, - я вижу козни бесов. Должен однако признать, что ангелы мне не являются и я не знаю, как они выглядят и в чем их сила. Лишь иногда, в тяжелые минуты явления бесов, я видел подобие зарниц, которые как бы сообщали мне, что Божья сила рядом и при нужде придет на помощь.
     Обобщая опыт, ставший мне доступным на протяжении жизни, как своей, так и сограждан, а также опираясь на Святое Писание, подчеркну главную особенность нечистого духа - не в силах побороть Господа, он пытается побороть его подобие - человека. Чем чище человек, тем большую злобу он вызывает у нечисти, потому что в чистоте своей больше уподобляется Господу нашему. А мы, православные, себя обманываем, мол, чем тверже каноны веры соблюдаю, тем недоступней я становлюсь для Сатаны. Это гордыня. На маловере свои зубки бесовская мелочь точит, а на подвижника и сам Сатана из логова выйдет и подвергнет его страшным соблазнам. Поэтому остерегайся, истинно верующий! Чем меньше грехов ты совершаешь, тем сильнее нечистая сила будет атаковать тебя своими соблазнами. Но на то нам и дана Святая Православная Церковь, чтобы под ее кровом искать себе защиту от этих нападений. Помимо всяких правил, известных каждому верующему, возьму на себя смелость изложить еще и ряд советов для тех, кто хочет держаться от нечисти подальше.
     Совет первый. Строго возбраняется жить в неосвященном доме. Если в доме постоянно бывает много посторонних людей, его следует ежегодно окроплять заново.
     Второй совет. Если в доме постоянно бывает много посторонних людей, его следует ежегодно освящать заново. Помимо того, никогда не забывать, что нечистая сила живет в неосвященных помещениях. Сделал пристройку к дому - не забудь ее освятить отдельно. Ибо разведешь гнездовище нечисти...»
     Филофей читал эти наставления, больше напоминавшие правила для кержацких староверов, и не находил ничего о домовых. Наконец, когда он уже начал терять надежду, появилось нечто похожее:
     «Домовые - это не черти, а скорее всего, души людей, оставшиеся рядом со своим жильем и не взятые по каким-то причинам Господом в Царствие Небесное. От этого они злобны норовом и от них следует ждать нехороших дел. В каких случаях они становятся видимыми, неясно. Возможно, когда захотят того сами. Одно только верно: они относятся к нечистой силе, Господней благодати лишены и при крестном знамении исчезают. Особенно сильно на них влияет молитва Честному Животворящему Кресту».
     «Ну, тут ничего нового для меня нет, - подумал Филофей, - хотя теперь знаю, как его изгонять. А дальше-то как быть?» Но тетрадка далее переходила на повествования о черной магии, и это к делу касательства не имело. Бричкин лег спать в задумчивости и неопределенности. Однако мысли о том, что из музея лучше бы уволиться, он не допускал.
     * * *
     Филофей Бричкин спал тревожным и неприятным сном, не подозревая, что в музее также происходят своего рода неприятности.
     И неприятности эти имеют самое непосредственное отношение к экспонатам. Не будем уходить в сторону и рассказывать об искусстве создания музейных коллекций. В этом искусстве больше от мистики, чем от науки. Но составлять такие коллекции людям бесчувственным, а тем более нерелигиозным, а значит, безнравственным категорически запрещается. Вы, однако, понимаете, что окояновский музей составляли советские работники, очень далекие от подобных требований. Вот и оказалась сабля Федора Собакина, командира местного отряда ЧОН, над портретом Фани Кац, уполномоченной по борьбе с детской беспризорностью. Мы-то теперь понимаем, что холодное оружие, срубившее не одну бандитскую голову, не может быть мертвым куском железа. Это своего рода оголенный нерв, источающий в пространство черный ток. Повесьте такую саблю у себя над кроватью и посмотрите, что будет. А она уже шестьдесят лет занесена над нежнейшей Фаней Кац, которая всю свою душу отдавала беспризорным оборвышам, пока ее не обвинили в связях с японской разведкой. Полвека она терпела это немыслимое соседство. А куда было деваться, когда в музее застыли торжественные и грозные звуки «Марсельезы» и любое движение против них рассматривалось музейным населением как измена делу революции?
     Фаня терпела и мучилась, хотя при жизни была не прочь повеселиться и соединить свою плоть в резвых играх с каким-нибудь другим революционером. А изменить сложившееся положение ей очень хотелось, и она ждала своего часа. Желание это было естественным, ибо как мы с вами знаем из истории Отечества, истоком многих народных начинаний, кончавшихся, как правило, плохо, являлась резвость наших еврейских сограждан. Были, правда, исключения, вроде вольниц Разина и Пугачева. Здесь патриотическим историкам не удалось раскопать шустрое еврейское копошенье. А в остальных случаях - будьте любезны. Вот и в окояновском музее не
     кто иная, как Фаня Кац собралась баламутить устоявшуюся строгую благодать. Не зря уездные активисты, шагнувшие в революцию в основном из сельской местности, считали ее сучкой. Хотя понять их можно. Крестьянин, он и есть крестьянин, этим все сказано. А Фаня была страстной сторонницей известной большевистской дамы Коллонтайки, которая на почве личного темперамента требовала отмены семей, хотя бы в собственном окружении. Только в Окоянове лозунг обобществления женщин приживался плохо. Местные мужики на практические занятия к Фане бегали, но за баб своих держались крепко.
     Наконец, Фанин час пробил. В эфире раздалось радостное стрекотанье, напоминавшее человеческую речь. Это генсек Горбачев праздновал открытие «нового мышления». Вместе с ним радовалась еще целая армия горлохватов, сообразивших, что дурачок готовит для них Большую Охоту. Но главное состояло в том, что от этого шума эфир стал разогреваться, а застывшие звуки «Марсельезы» - таять. И вот однажды Фанина фотография, торчавшая в этих звуках, как муха в смоле, почувствовала освобождение. Звуки испарились, и она повисла лишь на одном гвоздике. Надо знать неуемную Фанину натуру, почуявшую возможность освободиться. Товарищ Кац стала немедленно раскачиваться и довела дело до того, что фотография грохнулась на пол из-под кровавой саблюки Федора Собакина.
     На полу ей было лежать не впервой, и фотография блаженно заулыбалась. Но над ней тут же сгустилась тень купца Чавкунова, исполнявшего в силу своего положения роль старшего по помещению. В бытность свою во плоти купец являлся членом местного «Союза Михаила Архангела» и уже тогда хотел призвать к порядку распоясавшихся иудейских сограждан. К тому же михаилархангельцы боролись с распущенностью нравов и распутное поведение Фани никакого одобрения у купца не вызывало. Не в силах материализовать плевка, что он обязательно сделал бы при жизни, домовой изо всех сил сгустил свой образ и уселся на фотографию, изобразив собой картину удушения порока седалищем. Если бы в тот момент в помещении находился кто-нибудь, способный слышать мир в режиме сверхультразвука, то он оглох бы от поднявшейся какофонии. В музее началось светопреставление.
     ___________________________________
     (Продолжение в следующих номерах.)