(Продолжение. Начало в № 144.)
     

     Так вот, помнится, мы оставили музей в ту самую напряженную минуту, когда домовой Чавкунов осквернял своим седалищем фотографический портрет Фани Кац. Случилось это потому, что в результате перестройки растаяли остекленевшие звуки «Марсельезы» и экспонаты обрели некоторую свободу действий. Сразу отметим, что не все они приняли участие в развернувшейся драме. Некоторые из них, такие как восковая фигура первобытного человека, чучела представителей фауны и целая группа активистов-безбожников, остались безучастными к происходящему. Относительно чучел все понятно, а о безбожниках можно предположить, что судьба их сложилась на том свете неудачно и ничего, кроме фотографий, от них не осталось.
     — И за борт ее бросает в набежавшую волну, — ревел Чавкунов, сидя на фаниной фотографии, — будешь знать, как развращаться!
     — Освободи гражданку, контра, — послышался из групповой фотографии уисполкома чей-то голос, — мало мы вас экспроприировали!
     — Дурное дело нехитрое, — отвечал Чавкунов, — только зря вы утомлялися. Теперь вас всех черной краской обгадят. А я буду полезный продукт хозяйства. Вот так! Без таких, как я, спросите хоть у Гайдара, жизни никакой нет.
     — Видали мы твоего Гайдара,— снова донесся голос из уисполкома, — порода бесовская, однако недоносок. Ты лучше нас послушай: на Руси паразитов всегда давили и будут давить, понял? Освободи гражданку сейчас же. Товарищ Кац, как вы там, под этой контрой?
     — Ах, товарищ Юшкин, после столь большого перерыва мне и эта поза кажется неплохой.
     — Тьфу, нечисть, — вскричал домовой и взвился к потолку, — это надо же!
     От групповой фотографии донесся дружный смех, который прервал зычный командирский голос Федора Собакина:
     — Прекратить балаган, граждане бывшие живые! Или не видите, какая тьма собирается? Кто от нее отбиваться будет? Опять, что ли, полную чертовщину позволим завести?
     В помещении установилась тишина. Здесь все знали, что такое правление бесов среди людей.
     — Я, как тяжкий грешник, всегда готовый последние гроши... тьфу ты, последние силы на благо веры положить, пойду в сраженье с Диаволом... — послышался бас Чавкунова.
     — Ну, опять завел свою сурдинку, — вмешался голос Собакина, — кто бы сомневался, гражданин купец, что вы пойдете. Не век же вам в домовых вековать. Возьму вас к себе сыном полка.
     — А ты знаешь, что я в пятьдесят годов преставился?
     — На вас написано, что не вьюношем.
     — И я — сын полка?
     — У нас возраст не считается, а других вакансий нет. Да и с верой вашей надо еще посмотреть. Не напрасно вы столько лет никак не определитесь...
     — Не тебе, Федька, мою веру проверять. Я еще до вашей жидовской революции перед Господом в грехах каялся, а ты, голопузый, тогда и в мыслях такого не держал...
     — Ты, Чавкунов, из себя лишнего не изображай. Здесь каждый знает, как ты каялся и как тебя Господь прибрал. Или напомнить?
     — Я чинно-благородно преставился, от руки заезжих матросиков как контрреволюционный элемент.
     — И все?
     — Все!
     — То есть просто за красивые глаза тебя стрельнули, так, что ли? Никто твоей гнилой селедкой не травился, животом не маялся, тебя на сеновале не разыскивал?
     — А я их не угощал! Сами конфисковали, сами и обгадились.
     — Матросиков ты и впрямь не угощал, это точно. Сами виноваты. Зато у других ты на эту селедочку драгоценности выменивал. Вот и трешься теперь в домовых.
     — Я каюся, каюся в своем окаянстве. Не совладал с собой, возлюбил сатану льстивого! Но теперь против него пойду, будь что будет.
     — Товарищ Собакин, меня тоже надо мобилизовать, я надежная защитница наших устоев, — послышался голос Фани Кац.
     — Насчет устоев надо посмотреть, товарищ Фаня. Будь я красным командиром, я бы взял, дело на войне нужное... Но здесь таких не мобилизуют, сами понимаете, товарищ. Вы как бы даже и не на нашей стороне. Это пока у нас мирная ситуация, мы с вами разговариваем, а если дойдет до перепалки, то вы ведь нас ослаблять будете самим, так сказать, своим явлением... Так что извиняйте. Итак, товарищи, предлагаю организовать комитет по противодействию нечистой силе и незамедлительно приступить к работе... Предлагаю в президиум избрать только лиц, прошедших чистилище. Они не дают повода сомневаться в надежности перед лицом врага. А такие, как товарищи Кац и Чавкунов, оказавшиеся в особом списке на прохождение Страшного Суда, могут пользоваться только совещательным голосом.
     — Я категорически протестую против дискриминации, — раздался певучий голос Фани. — Вы совершенно отстали в своих представлениях о перестройке. Вы же видите, к власти идут сплошные педерасты. Могу назвать фамилии, если хотите. Да я со своей женской слабостью, может быть, самая яростная ненавистница этих врагов природы. Пустите меня в свои ряды!
     — Это точно, товарищи духи, — вмешался голос Юшкина, в бытность свою на земле приобретшего профессию ветеринарного врача, — просто черно становится от анальных перестройщиков. Кстати говоря, среди животных педерастии не бывает, что само по себе свидетельствует о ненормальности этого явления.
     — Ты бы еще червяков приплел, они вообще делением размножаются, — послышался пропитой бас местного поэта Аполлинария Захолустного, чьи революционные стихи в многотиражке вместе с его портретом висели за стеклом витрины, — выходит, то, что люди делением не размножаются, свидетельствует о ненормальности этого явления?
     — Это у тебя, Аполлинарий, мозги уже давно делением размножились и в разные стороны разбежались, — отвечал Юшкин, — надо же, писанул:
     Пусть гром в портах и пыль в степях, По всей планете устроим трах!
     То, что в твоих портах бывает гром, понятно. Но как ты собираешься устраивать трах по всей планете и какого вида эта хреновина, никто не может уразуметь.
     В воздухе образовалась фигура поэта. Служитель муз был высок ростом, тощ и сутуловат. Лицо его украшал большой нос кочерыжкой. Мышиные глазки, выдававшие человека смекалистого и бойкого, отвисшие губы саркастически кривились. Сальные волосы Аполлинария спадали на плечи редкими космами, а в позе его угадывалось что-то от римских цезарей.
     — Толпа, охлос, глиняные морды — вот кто ты и твои сатрапы, не желающие постичь силы слова! Т-р-р-ах! По все земле поднимем т-р-р-а-х! Поднимем и воспарим! А ты будешь лежать мордой в грязи, как не понявший величия момента Мировой Революции. По всей земле Трах — это мировая революция.
     — Аполлинарий Евсеич, я за вас! — крикнула Фаня. — Действительно, надо везде устраивать трах! Надеюсь, вы знаете, что именно молодые люди нынче понимают под этим словом. Замечательно!
     — Прошу прекратить прения, — снова прорезался зычный голос Собакина, — будем говорить по делу. В миру наступает период полного безумия, в котором к рулю рвутся самые мерзкие из живущих. На поверхность поднимается моральный сброд, но среди него самые опасные — это жулики. Разворуют всю страну. Что делать будем?
     — А что ты сделаешь? — вмешался Чавкунов. — скажу тебе, как бывший мироед: ничего ты не сделаешь. Пока государь-император еврейскому сословию по рукам бил, оно еще себя помнило. А теперь извини—подвинься. При этой власти они все, что русский мужик произвел, украдут.
     — А надо, чтобы не украли!
     — Не наше это с тобой дело, Собакин. Коли Господь им попускает, то, значит, так тому и быть. Пока пусть празднуют. Сам знаешь, чем эти праздники кончаются. А ты вон разгоняй бесов в педучилище. Там девки Фанин шепоток по ночам слушают, и оттого плодится ципилис. С гражданской войны его не было, а теперь есть. Нешто это дело?!
     — Во-первых, я, как представительница многострадального еврейского народа, должна сказать, что сами хороши. Зильберманов в стране единицы, а Чавкуновых — миллионы. Вот они, массы жуликов-то! А вашим девицам ничего нашептывать не надо. Они сами кому угодно нашепчут.
     — Эх, Фанька, зараза, нет на тебя управы, ты и здесь меня прижгла! Да все Чавкуновы вместе взятые одного Зильбермана не стоят. Мы по копейке православных стригли, а он миллионами. Тоже мне, сравнила!
     В музее поднялся невообразимый шум, поэтому мы не станем заниматься его отображением и вернемся в музей попозже, когда страсти успокоятся.
     12. НЕБЕСНЫЕ ИСТОЧНИКИ
     Закружило, понесло по воздуху легкие нити паутинок, словно вдохновенные росчерки невидимого композитора свивались в прощальную музыку уходящего тепла. Утренние туманы растворялись под солнечными лучами, каждый раз обнажая новые костюмы на окружавших избушку деревьях. Костюмы становились все ярче — артисты готовились к самому блистательному в своей красоте дню, после которого одежки спадут и начнется пора засыпания. Иван незаметно для себя включился в этот спектакль. Он с нетерпением ждал рассвета и внимательно оглядывал своих любимых артистов: вот береза у калитки гордо отвернула голову, наклонив гриву рыжих волос, еще не просохших от ночной росы. Грива прибавила в позолоте, а внизу уже появились первые черные полоски обнаженных веток. Но береза красива и своенравна, она любуется собой, не признается в скором увядании. Чуть поодаль старый дуб, расставив кряжистые руки, словно ловит березу, собравшуюся юркнуть мимо. Он побурел, покрылся желудями и скрипит даже в безветрие. Дальше стена елей хихикает над переживаниями лиственных пород. Им, вечнозеленым, все равно, какая на дворе погода. Зато кустарники на опушке буйно меняют краски каждый день. И бересклет, и краснотал, и крушина, и калина — вся эта развеселая компания устроила вокруг избушки такую яркую карусель, что в глазах рябит. Иван смотрел на этот Божий мир новыми глазами и видел в нем постоянно меняющуюся гармонию. Все здесь дополняло и украшало друг друга, источая в пространство симфонию красоты. Сизые травы шли волной струнной музыки и поднимали мелкий малахитовый ивняк, который завивался в стоны рожков, а рожки заставляли подлесок отзываться свирелями в дрожащих кронах осин, голоса свирелей уходили в глубину леса и возвращались раскатистым призывом валторн и гобоев, пробивавшихся сквозь океанский шелест бесчисленных золотых монист. Иван начал понимать, что и он играет какую-то партию в этом волшебном оркестре, но какую? Может быть, он тот, кто добавляет в это звучание свою мелодию человеческой любви? Ведь кем-то задумано так, что в ответ на музыку природы в человеческой душе рождается любовь, и она вырывается из души и включается в этот круговорот прекрасного. Теперь его уже не покидало ощущение заполненности пространства чем-то Любящим и Живым. Все изменилось в сознании и в душе Звонаря. Он видел себя частью совсем другого мира — мира великого, гармоничного и питающегося любовью невидимого Любящего и Живого.
     Иван чувствовал, что земля, на которой стоит избушка, какая-то особенная. Через нее нет-нет да и проходили богомольцы на Дивеево. Это было невозможно объяснить логикой. До мест Серафима удобнее было добираться как угодно, только не по этой тропе. Однако с непонятным упорством мимо его делянки двигались ходоки, исчезавшие в лесу как призраки. Мало кто из них задерживался у дома Звонаря, и вскоре он привык к ним как к естественному явлению жизни.
     Однажды в дом его зашел богомолец, попросивший водицы. Звонарю было интересно поговорить с этими странными людьми, и, указав гостю на ведро с водой, он спросил:
     — Скажи мне, гостюнек дорогой, почему ваш брат пешком на Дивеево ходит? Или денег у вас на автобус нет? Да еще крюк такой через мою избушку даете, сам то, поди, от Шатков идешь?
     — Меня Матвеем кличут, — отвечал незнакомец, — калика перехожий, раб Божий Матвей. Правильно ты угадал. Иду я от Шатков, а до них автобусом от Арзамаса добрался. Как бы полукруг делаю.
     — И какой же смысл в таком маршруте?
     — Смысл только один. По преданию, примерно так же Серафимушка шел и много на этом пути натерпелся. А мы, грешные, его дорожку повторяем, поближе к нему хотим встать.
     — И пешком, значит, поэтому?
     — Поэтому, и не только. Слышал, наверное, что третий удел Богородицы над Дивеевом и окрестностями распространяется. Может, и над твоей избушкой. Уж больно здесь воздух сладкий. А нам грех по такой земле на машинах ездить, понимаешь?
     — И ты, что, во все это веришь?
     — Отчего же не верить? Верю.
     — Не от темноты ли своей ты в это все поверил, а? Я вот в Афгане офицером воевал. Столько смертей, столько страданий видел. Порой кричал туда в Небо: помоги! А он не помогал, не помогал. Так есть ли он?
     — Может, и от темноты я поверил. Мне Бог знаний много не дал. Командиром атомной подводной лодки со службы ушел. Тридцать лет в море провел и точно понял, что Он есть. Сначала Родине служил, а вот теперь иду Ему служить.
     Ивану стало не по себе. Армейская закваска сидела в нем глубоко, и такие штучные командиры, как капитаны атомных подводных лодок, пользовались в армии особым уважением.
     — Простите, товарищ капитан
     1 ранга, никак не думал...
     — Мы с тобой уже не в армии, что здесь чиниться. Лучше послушай меня, старого человека. Вот ты в Афгане воевал, смерть видел, а может, и сам ее приносил. Что тебе тогда в голову приходило, нужны были эти смерти или нет? От чего все это там творилось? Может, конечно, ты об этом не задумывался. Есть люди, которые о жизни и смерти не размышляют. Не берусь судить, плохо это или хорошо. Но, на мой взгляд, человеку очень полезно такие вопросы через голову пропускать. Я вот пропускал, и знаешь, к какому заключению пришел, брат мои возлюбленный? К очень простому выводу я пришел. Не бывает человека просто так. Все человеки различаются по их отношению к Богу. На самом верху стоят люди богоносные — истинные верующие, которых никакая сила не может заставить смертный грех совершить. Таких сегодня мало. А в самом низу людского рода стоят бесочеловеки. Это те, кто в предательстве и убийстве ничего дурного не видят. Они верят только в одного бога — в свое собственное благополучие. Ты таких немало видел. А между верхом и низом мятемся все мы, остальные. Кто больше, кто меньше грешен, кто понимает, кто не понимает свое окаянство, но дело не в этом. Главное, что мы подвергаемся влиянию и верха, и низа. До каждого из нас доходят и сигналы праведников, и примеры бесочеловеков. То есть приглашают нас к выбору. Вот от этого выбора и зависит все в нашем народе и в нашей стране.
     – Картинка интересная, хотя я ее другими словами нарисовал бы. Так ты полагаешь, что эти самые бесочеловеки нас еще не завоевали? А я как посмотрю на страну родную, на генсека, на правительство, на землячков своих, так рыдать хочется. Где же богоносные люди? Нет совсем!
     (Продолжение в следующих номерах.)