(Окончание. Начало в № 144.)
     

     Иван скрежетнул зубами. Что-то глубинное задел в нем калика перехожий, капитан первого ранга. Снова выкатилось из сердца раскаленное ядро обиды на родину, выкинувшую его в сварной каталке из своей жизни. На остальных людей, оставшихся равнодушными к нему.
     — Ты от людей сердечности ждешь? Они вдруг все черствыми оказались? А сам, пока в инвалида не превратился, разве не таким же был? Мимо нищих, отвернувшись, не проходил? Попавшим в беду без колебаний руку протягивал? Милость к павшим проявлял? Значит, прежде чем на людей обижаться, надо подумать, а чем они хуже тебя, эти люди? Ведь ничем не хуже! Значит дело-то в другом, брат мой, в том, что все мы сообща такими стали и каждому из нас надо с собой разбираться. Ладно, пойду я. Уж прости ради Бога, коли что не так сказал.
     Провожая калику взглядом Иван едва смог побороть в себе озлобление. «Ишь ты, святоша рваный, тоже в божьи люди метит — задребезжал в его голове чей-то гнусавый голос — А как матросиков обворовывал, как санитарок драл, уж и забыл по святости-то своей. Мне, значит, инвалиду, на плаху совести ложись, а он вокруг Дивеева пузо отъедать будет. И что таких слушать?»
     «Что такое? — подумал Иван. — Откуда голос этот мерзкий? Не мои же мысли, честное слово, не мои. Откуда они?». А голос затих или совсем сгинул из его головы. «Как интересно? Ведь чужой голос. Кто же мне в башку приходил? Или я с ума схожу? Но почему? Никогда на нервы не жаловался», — подумал он и перешел на то, о чем говорил Матвей. На свою прошлую жизнь.
     Словно в обратной прокрутке кинофильма перед ним замелькали кадры из юности, а потом и из офицерской жизни.
     Вот он, семиклассник, среди группы пацанов издевается над Хавой — полубездомным сыном пьющих родителей, приходившим в школу только потому, что некуда было деться. Кому-то из мальчишек пришла в голову мысль заставить Хаву петь «Интернационал». «Вставай, проклятьем заклейменный.... весь мир... и рабов...» обливаясь слезами, срывающимся голосом хрипел Хава, едва двигаясь и конвульсивно припадая на обе ноги. Среди этих ребят был и он, Иван. Им было очень весело.
     А вот позже, уже выпускником школы, он взахлеб рассказывает друзьям, как учительница немецкого языка, двадцатипятилетняя Елена Николаевна, зазвала его к себе домой, что-то бурно говорила, а затем опустилась перед ним на колени, подняла рубашку, стала целовать живот и повалила на кровать. Потом она плакала, просила никому не говорить о случившемся, но Ванюшки хватило только на то, чтобы донести тайну до танцплощадки. Там он рассказал дружкам о происшедшем, под их восхищенные восклицания, добавив и такого, чего не было. Тогда он упивался завистливым блеском глаз своих корешей и чувствовал себя героем.
     А вот его армейская холостая жизнь по различным гарнизонам Отечества. Сколько их было, этих Валечек и Верочек, встретившихся на его пути? Все они влюблялись в него с простой сердечностью русской женщины, готовые ради любви на все. Ивану везло, среди его любовных связей почти не попадалось двурушниц. Но кончалось это для них всегда одним и тем же. Наступал момент, когда Иван посылал девушку на аборт, а некоторое время спустя, заводил себе новую зазнобу. Его нимало не тревожила совесть.
     А этот афганский мальчик, у которого ты отнял жизнь лишь потому, что не хотел сдержать в себе зверя? А Зафира, память о которой жжет твою совесть? Нет, прав, прав калика перехожий, капитан первого ранга. Сам дерьмо, и нечего на других пенять.
     Что-то изменилось в сознании Ивана. Он потерял уверенность в правоте собственной жизни. А ведь это чувство сопровождало его всегда. И всегда, действуя в унисон с ним, он одерживал свои маленькие победы. Звонарь считал себя хозяином собственного бытия. Это было похоже на правду в том военном мире, в котором он жил. Даже став инвалидом, Иван вел себя как человек, находящийся на пути к самой главной победе — к победе над собственной инвалидностью. Но слова калики все перевернули.
     Настала ночь, а Звонарь все не возвращался в дом. Он сидел в каталке, слушал последние посвисты птиц, смотрел на высыпавшую в небе звездную соль и думал о разговоре с Матвеем.
     Капитан атомной подводной лодки, превратившийся в богомольца...Как это понять? Разве мог Иван представить себе нечто подобное еще полгода назад, валяясь в клинике Вишневского? Непонятный этот человек пришел в его жизнь и словно голову ему в другую сторону повернул. Ведь еще сегодня утром ты жил надеждой вернуться в прежнюю жизнь. Ты же за это боролся, Иван, с утра до вечера истязая свое тело. А в какую жизнь возвращаться собрался? В ту самую, в которой остались тени твоих мерзких поступков? К силачу-сержанту Сырятникову, которому ты намекал, кого из новобранцев надо приструнить? К тайным и явным слезам этих новобранцев, стонавших под ремнем Сырятникова? К попойкам с толстым жуликом старшиной Зуевым, сбывавшим налево солдатские сапоги и белье и приносившем тебе коробки с водкой и консервами? К слезам армейских беззащитных девчонок, по душам которых ты прошелся своими яловыми сапогами? В какую жизнь излечиться задумал, Иван?
     «Боже, какая же я падла, какой гнус, чтоб мне лихо было! Ведь ничего доброго не сделал, только обманывал самого себя — защитник Родины, все для Отечества. Каким большим и могучим себя представлял, а сам — насекомое. Грязное насекомое...вот мне название», — приходило ему в голову и сразу же, словно в ответ, знакомый дребезжащий голос вклинивался в мысли:
     «Пошли их подальше, Ваня, этих моралистов. Они тебя в навоз превратят. Сами гроша ломаного не стоят, а других поучают. Ты не хуже других был, а может и получше многих. Страху не знал, за родину кровь проливал. Солдаты тебя любили, а ежели ты у них по мелочи что стянул, так Боже мой! Нам ли не знать, как генералы воруют! Да ты в сравнении с ними вообще ангел. Тебе ли убиваться! Живи со спокойной совестью. Ведь когда совесть спокойна, то и человек здоров. А то изведешь себя, изболеешься. От инвалидности не избавишься и помрешь раньше времени.»
     «Опять голосок пожаловал, — подумал Звонарь, — да и был ли он в отлучке? Может, просто притаился где-то в подсознании и наблюдал за моими мыслями. А теперь вклиниться решил. Похоже, два человека во мне борются. Один совесть защищает, а другой над ним глумится. И каждый по своему прав. Кого же мне слушать?»
     Иван смотрел на отблески далеких зарниц над горизонтом, на темные очертания деревьев и снова ощущал присутствие вокруг чего-то таинственного и непостижимого. Из сырой, мерцающей дали, из черного, беззвездного неба, из глухоты леса к нему приходило теплое чувство любви ко всему, что существует вокруг. В сторону уходили беды, горечи, несбывшиеся мечты. А любовь все больше заполняла душу и трудно было удержать это чувство в себе. Так и хотелось громко закричать: « Я люблю тебя, люблю тебя, мир!»И словно вспышкой далекой зарницы в его голове сверкнула мысль: «ЭТО ГОСПОДЬ! Вот как он пришел ко мне - Любовью. ЭТО ГОСПОДЬ! - Звонарь облегченно рассмеялся. — Конечно! Бог — это любовь. Вот оно, наконец-то, случилось. Как же долго меня крутило, как томила меня лихая моя жизнь, а оно совсем рядом было и пришло! Теперь я с пути не собьюсь. Со мною Господь, его защита. Как же просто все: еще сегодня не знал, куда душу приложить, а сейчас знаю: ее только надо Богу открыть и она расцветет, успокоится, примет в себя весь мир».
     С каким-то неизведанным светлым облегчением Иван стал устраиваться спать, и лежа на своей жесткой постели, почему-то вспомнил детство.
     Вот бабка его читает перед сном Святое Писание, а он спрашивает, смеясь:
     — Бабуля, ты, чай, Библию наизусть знаешь, а все каждый вечер бубнишь...
     Бабка не обижалась и отвечала:
     — И вправду, знаю. А все равно, каждый раз новое нахожу.
     Вот когда сам почитаешь, узнаешь, какая это книга.
     Ваня опять смеялся, потому что знал, что никогда Библии в руки не возьмет. Чего в ней интересного, сказки про Бога, которого нету?
     «А ведь малолетство мое до сих пор продолжалось, — думал Иван, — все в том же детском, безбожном состоянии ум находился. Значит, вот какое испытание понадобилось, чтобы я, наконец, вокруг осмотрелся и понял — как же нету? Везде он, везде его всевидящая сила, везде свершение судеб, незримыми нитями связанных с прошлым и будущим. Как же непросто все и как слеп я был...О чем заповеди говорят? Не убий, не возжелай, не предай... Все их нарушал. Убивал, прелюбодействовал, пачкал душу без конца. Думал, что никто не видит и не знает. А Бог все видел! Как очиститься, как сбросить проклятую ношу прошлого?» На память пришли рассказы бабки о хождении по святым местам. Ходили просить святых о здоровье близких, о рождении детей, о пропавших воинах, о заблудших душах. Ходили очищать себя от навалившихся грехов. Видно и ему пришла пора вспомнить о древнем обычае.
     «Покачу-ка я в Дивеево, к Серафиму. Хоть и нет сегодня там его мощей, а дух витает. Не зря туда со всей страны люди идут. Вот кого надо просить о помощи, вот кто поможет мне душу облегчить...»,— пришла ему в голову простая мысль, и он уснул под звездным небом крепким, целебным сном.
     13. ПУТЬ К СЕРАФИМУ
     — Ты чего это, дядек, — басил Вальгон, — столько верст на ручной каталке. С ума сдвинул, что ли? Считай, неделю в один конец ехать будешь. Ночевать, как собрался, под кустом, или где? А погадить как? Сейчас ты с веревками управляешься. А на дороге кто тебе веревок развешает, Соловей-разбойник или Змей Горыныч? Ну ты даешь!
     Удивлению и возмущению племянника не было конца. Вот уж не ожидал он, что дядя решится на такую авантюру. При этом Иван решительно отказывался от его помощи, хотя как он одолеет такой путь, трудно было себе представить. Хорошо, что хоть кое-какая асфальтовая лента до Дивеева имеется, а то в первом же овраге застрял бы. Но даже по хорошей дороге одолевать крутые подъемы ему будет не под силу.
     — Все ерунда, Валек. Не тужи. Уеду и приеду целехонек. Надо, браток, понимаешь, надо.
     Еще два дня Звонарь готовился к путешествию. Заточил узкий ручной бур, наделал рогаток из дубовых палок, нарезал веревок, выточил острые колья и собрал сухой паек. В конце проверил и смазал ходовую часть коляски, приторочил сзади цилиндрическое ведро и засунул в него всю снасть. Наконец все было готово и с первыми проблесками сентябрьского рассвета Иван начал свой путь в Дивеево. Ему предстояло сначала добраться по лесной дороге до шоссе, а потом преодолеть без малого шестьдесят километров. По трассе этой лишь иногда проходил колхозный транспорт, да изредка мелькали легковушки из соседних районных центров. Она была довольно безлюдной и пользовалась дурной репутацией.
     Поначалу путешествие казалось нетрудным. Прохладный утренний воздух бодрил силы, тихо поскрипывали колеса каталки, которые Иван неспешно гнал натренированными руками. Местность здесь была довольно равнинной, без крутых перепадов, и он вручную вытягивал небольшие подъемы, встречавшиеся на пути. Остался за спиной родной Первомайск, и впереди теперь не было на добрый десяток километров ни одной деревни. Эта часть Нижегородской области когда-то славилась безбрежными лесами, которые, впрочем, уже заметно подгрызли леспромхозы и пожары. Сейчас сплошь и рядом встречались лесосеки и поля. К обеду путешественник одолел километров пятнадцать и довольный собой, остановился подкрепиться. Всю его снедь составляло сало, вареная картошка, лук да черный хлеб. За спинкой коляски висела фляга с водой, от которой он мог через резиновую трубку утолить жажду.
     Звонарь закусывал у обочины дороги, когда мимо промчалась серая «Волга» с горьковскими номерами. Проехав метров сто, машина остановилась, затем дала задний ход и подъехала к Ивану. Из нее вышли два молодых хлопца в спортивных костюмах, приблизились к инвалиду и стали его внимательно осматривать.
     — Милостыней промышляешь, что ли? — спросил один из них.
     — Нет, я по другому делу, мужики, — ответил Иван.
     — Это пока кому еще? Может, лесорубом работаешь?— спросил другой и оба засмеялись.
     — Короче, если милостыню набашлял, то гони дорожный налог. Здесь все строго.
     — Чего, чего, какой налог?
     — Такой налог, урод. Мы здесь шишку держим, понял? У нас нищих вокруг Дивеева триста человек. И все налог платят. И ты будешь платить. А не будешь — столкнем тебя с твоим «Мерседесом» в овраг и будь здоров. Дошло?
     — Мужики, я афганец, к Серафиму иду, о здоровье просить.
     — Слышь, урод, здесь таких афганцев как грязи. Бабки гони!
     — У меня нет денег!
     Парни деловито обыскали его и нашли кошелек с тридцаткой, который он не догадался спрятать поглубже.
     — А это что?
     — Все, что есть. Пенсия афганская.
     — Ну, ну, пой птичка. Значит так. Деньги мы твои забираем как дорожный налог. А чтобы лучше нас запомнил, знак наш на тебе ставим.
     Один из парней развернулся и с силой ударил Звонаря в глаз. Затем оба легко вскочили в машину и уехали. «Волга» скрылась за поворотом, а Иван сидел в каталке, скрипел зубами и по лицу его текли слезы. Потом он поехал дальше. Сентябрьское небо стало быстро темнеть и наступили сумерки. Он расположился ночевать на полянке неподалеку от дороги. Просверлил буром несколько глубоких отверстий в земле, вставил в них рогатины, соорудил незамысловатую конструкцию из веревок и перекладин. Затем с помощью этой конструкции выбрался из коляски, приладился на поперечину, оправился. Теперь можно было действовать дальше. Из дорожного мешка появились надувной матрасик и закуска. Лежа на матрасике он съел несколько картошин с салом, укрылся легким одеялком и уснул.
     Проснувшись от сырого утреннего холода, Звонарь обрадовался. Все идет по плану! Он преодолел уже километров двадцать и ничего страшного с ним не случилось. А эти бандиты... Обидно, конечно, да ничего. Стерпится. Он позавтракал, собрал вещи, приторочил их на место, затем подтянулся на перекладине и уселся в коляску.
     Поначалу асфальтовая лента бежала без остановок, и он преодолел одним махом около десяти километров. Потом пошли спуски и подъемы, которые становились чем дальше, тем круче. Наконец Иван съехал в глубокую балку и понял, что подняться из нее на обычной тяге, наверное, не сможет. Он начал с усилием проворачивать колеса, но ход их все замедлялся и замедлялся, и, не поднявшись даже на четверть холма, он остановился. Звонарь поставил коляску на тормоз, с трудом достал из-за спины бур, наклонился на сколько мог вперед и просверлил в земле первое отверстие. Затем вставил в него дубовую палку, накинул на нее веревочную петлю, снял каталку с тормоза и подтянул ее на метр. Снова поставил ее на тормоз и снова стал сверлить дыру. Когда к вечеру он подтянул коляску в последний раз и она оказалась на вершине подъема, позади оставалось больше полусотни отверстий. Он был измотан, но в душе его пело ликование: взял-таки высоту! Молодец Иван! Звонарь ночевал на холме, отъехав от дороги за кусты, и, уже засыпая, заметил, что мимо снова промчалась знакомая «Волга». Уж не его ли ищут? Что делать, если снова найдут? Как ему вытерпеть унижение? Ведь он всегда был победителем. Будь он здоровым, эти скоты у него в ногах ползали бы! Но сейчас ввязаться в драку, значит поставить на себе крест. Вдвоем они его одолеют. Так и не решив для себя ничего, Иван уснул крепким сном измотанного человека.
     Они и точно, настигли его через день, ближе к Дивееву, когда он стал о них забывать. Снова та же «Волга» и те же парии с пустыми глазами.
     — Ну что, урод, милостыни на
     башлял?
     — А как же, мне и ведьмы, и лесные упыри подают. А больше здесь никого нету.
     — А ну-ка покажи мошну, самокат долбаный.
     Они снова обыскали его, но ничего не нашли.
     — Слышь, пацан, мы так не играем. Каждый раз, когда мы проезжаем, ты должен сдавать налог. Понял?
     — А если нечего сдавать, то что?
     — То на хрена ты нам нужен, загрязнять окружающую среду? Тут и так одно говно вокруг. Мы тебя на удобрения переведем. Так что шансов у тебя больше нету. Скоро поселок будет с автобусной остановкой. Вот возле нее попасись и после нам результаты предъяви. Хорош? А чтобы не забывал, мы тебе еще один фирменный знак ставим. Под другой глаз.
     Звонаря снова ударили, и искры посыпались в его мозгу. Бандиты уехали а Иван понял, что больше не сможет терпеть их издевательств. Что там калика перехожий говорил про бесочеловеков? Господь ведь людей запрещает истреблять. А те, кто над инвалидами глумятся, разве люди? Звонарь посмотрел на свои натренированные непрестанным трудом руки. Его пальцы набрали силу металлических щипцов, и ему ничего не стоило раскрошить человеку горло. «Нет, не по силам мне выносить эту мразь. Не такую я жизнь прожил, чтобы с ней мириться. Что будет, то и будет», — подумал он и покатил дальше.
     Пятый день был самым трудным. Холм следовал за холмом, и Звонарь выбивался из сил, сверля десятки отверстий на каждом подъеме. Скорость его продвижения резко уменьшилась. Он одолел за день не более километра, а до Дивеева оставалось еще не менее пятнадцати. Однажды его взял на прицеп колхозный грузовик, но через пару километров ему надо было поворачивать к торфоразработке. Пришлось отцепиться.
     Звонарь увидел знакомую «Волгу», когда лес закончился и он уже выезжал на открытое пространство. Узнав за стеклом веселые лица, вдруг сообразил: «Да не денег им надо, какие от меня деньги! Они над моей беспомощностью издеваются, бесов в себе тешат. Бесочеловеки!» Он остановился, поставил коляску на тормоз и, разминая пальцы, поджидал своих мучителей. А те, веселясь и вихляясь в предвкушении развлечения, с бутылками пива в руках подходили к нему, громогласно сообщая, что ждут башлей. Вся действующая часть его тела напряглась, превратившись в налитый силой клубок мускулов. Мысли Ивана остановились, он лишь чувствовал в себе нарастающую ярость, которая поднялась к горлу, стесняла дыхание и затемняла зрение. Если бы ему в голову вдруг пришел голос разума, он уже не услышал бы его. Чека, которая взрывает гранату, была выдернута, и счет шел на мгновения. Первым к коляске приблизился тот, который дважды бил Ивана в лицо, видимо, специалист по «фирменным знакам». Будучи в игривом настроении, он хотел погладить дурашку-инвалида по головке, прежде чем убедиться, что у него пустая мошна. Второй остановился рядом, глотая пиво из горла бутылки.
     — Ну что, урод, где наши денежки? — глумливо осведомился первый, наклоняясь к Ивану. Не глядя на него, Звонарь выбросил правую руку вбок, схватил бандита через нежную ткань спортивных брюк за мошонку и сжал свою железную клешню. Будто спелая слива разъехалась под его пальцами в бесформенный жидкий комок. Бандит истошно завизжал, изо рта его ударила струя жидкости, и он стал оседать перед коляской, стремительно покрываясь синевой. Иван подхватил выпадавшую из его рук бутылку и точным броском расквасил лицо второму, который даже не успел понять, что происходит. Парень упал, схватившись за голову, и начал с воплями корчиться в траве. Звонарь снял коляску с тормоза и подъехал к нему поближе. Он знал, что первый подохнет от болевого шока. Но что делать с этим? В памяти его всплыл афганский мальчик, лицо генерала, стыд от того беспамятного озлобления. Но ведь сейчас совсем другое. Это не беззащитные люди, а бездушные твари. Если второго выродка оставить в живых, он сегодня же приведет новую шайку бесочеловеков, и его разорвут на части. Нет, надо принимать решение. Звонарь мгновение помедлил, затем вынул из-за спины бур, размахнулся и вонзил его в шейный позвонок бандита. «Пусть меня Бог накажет», — подумал он, засунул инструмент на место, с силой крутанул колеса коляски и поехал дальше.
     Бог его не наказал. Совсем напротив. Тот колхозный водитель, который вез Ивана на прицепе, уже груженный торфом, догнал его и дотащил до Дивеева оставшиеся километры. Это спасло Звонаря, потому что горьковская банда потеряла следы тех, кто завалил ее братков на лесной дороге.
     14. И ПУТЬ ТВОЙ ЛЕЖИТ ЧЕРЕЗ БОЛЬ
     Звонарь не узнавал Дивеева. Он бывал здесь когда-то в детстве, и его память сохранила утопавший в грязи поселок, разрушенные купола огромных храмов, навоз вдоль длинных рядов сараев да кучки пьяных мужиков. Теперь все переменилось. На каждой улице кипела жизнь. Храмы обросли лесами, на которых суетились муравейчики строителей, сигналили прохожим грузовики со стройматериалами, рабочие ремонтировали дороги, восстанавливали еще какие-то строения, а главное — на улицах Дивеева было много людей. Не только тех, кто приехал добровольно трудиться, но и просто богомольцев, пришедших поклониться святым местам. В народе уже прошел слух о том, что мощи Серафима каким-то чудом найдены в Александро-Невской лавре в Питере и будут возвращены на место. Словно предваряя это событие, люди восстанавливали давно забытые тропы поклонений. Стоянки для автотранспорта заполняли автобусы, колхозные грузовики, такси и частные легковушки. Несмотря на прохладную погоду, в Серафимовом источнике принимали купель.
     Мелодия необычайного народного праздника проникла в душу Ивана. Не разгульного и бесшабашного, а тихого и торжественного, уже позабытого на Руси. Здесь он был виден в просветленных лицах людей, в их поведении, во всей атмосфере, которая витала над толпой. «Господи, хорошо! — подумал Звонарь. — Не зря я сюда приехал. Благость какая здесь, все будто просветленное. Надо просить Его о помощи, здесь Он присутствует. Чувствую его!»
     Иван сидел в каталке на возвышении, под которым находился источник. Источник представлял собою мощный родник, забранный в цемент и выплескивавший воду через широкую трубу. Ниже трубы был сооружен деревянный желоб, в который мог лечь человек. Вода шла настолько сильным потоком, что легший туда моментально становился мокрым. Звонарь с любопытством наблюдал за двумя пожилыми женщинами, уже принявшими купель в исподних рубахах и теперь обсыхавших на холодном воздухе. Они разговаривали о чем-то между собой, и казалось, им совсем не зябко. По обычаю обтирать святую воду нельзя, а надо дождаться, когда она сама высохнет.
     Рядом с Иваном топтались два мужичка, местные жители, которые уже научились приспосабливать местные особенности под свои скромные питейные потребности.
     — Ну что, солдат, помочь тебе искупаться-то, — спросил один из них, — только рублишко нам на опохмелку выпишешь?
     — Я бы рад, ребята. Да ограбили меня бандюки в лесу. Нет ни копейки.
     — Ну так мы тебя и за бесплатно. Божеское же дело, а?
     — Я бы с радостью. Затем сюда и ехал.
     Мужики осторожно скатили коляску с Иваном к источнику, сняли с него куртку и штаны, оставив в нижнем белье.
     — Ну, с Богом?
     — С Богом, ребята!
     Они подня
     ли его на руки и положили головой к трубе. Ледяной холод обжег тело, и он мгновенно покрылся пульсирующей, вызывающий электрические уколы влагой. Подержав Ивана с минуту в купели, мужики подняли его, посадили в каталку, набросив сверху одежонку. Потом развернули коляску вверх, на бугор, и двинули ее. И тут Звонарь вскрикнул. От пояса, вниз по ногам ударила молния, заставив ноги дернуться.
     — Больно, — прохрипел Иван, — ногам больно.
     — Паралик излечился, — тут же зашумела толпа, — чудо явилось, чудо!
     Люди бросились к коляске, в надежде увидеть чудесное излечение. Но Звонарь только скрипел зубами:
     — Больно, больно, Господи, нестерпимо...
     Ему было не до чуда. Та часть тела, которая уже больше года ничего не чувствовала, теперь горела пожаром. Он едва не терял сознание от одуряющей боли, лицо его сжалось в печеное яблоко. Ни счастливого чувства освобождения от недуга, ни осознания чуда – только боль.
     — Плохо болезному, — со вздохом сказала какая-то тетка. — Доктора бы ему.
     К Звонарю приблизилась пожилая женщина.
     — Я медсестра, что с вами?
     — Ноги были парализованы, а после купели словно обожгло. Болят нестерпимо...
     — С точки зрения медицины это невозможно, а по православному — это чудо. Давайте я отвезу вас в барак для строителей. Там тепло и спокойно. Если надо будет — сделаю болеутоляющее. Только не знаю, нужно ли оно в таких случаях.
     Вместе с двумя мужчинами и в сопровождении толпы она отвезла Ивана во временный барак, где жили строители храма, обтерла его собственным полотенцем и натянула куртку. Ноги, продолжавшие изредка конвульсивно содрогаться, она одевать не стала, видимо, любопытствуя, что с ними происходит. Иван изнемогал от боли, а она профессионально осматривала его и говорила:
     — А ножки-то у вас совсем хорошие, никакой атрофии. Конечно, в них только Дух Святой вдохни - они сами побегут. Верно, улучшения нужно ждать. Ну так сделать вам инъекцию анальгина?
     — Нет,— прохрипел Иван. Он понимал, что с ним происходит нечто необычное и не хотел постороннего вмешательства. — Спасибо вам, ничего не надо.
     — Ну хорошо, тогда терпите, больной. Рано или поздно боль должна улечься. А если хуже будет, кого-нибудь за мной пошлите, пусть сестру Клавдию кликнут. Я либо у источника, либо у храмов.
     Она ушла, а Звонарь остался один в бараке, все население которого трудилось на стройке. Раскладушки, электроплитки, скромная одежонка, стоптанная обувь. Да, здесь собрались небогатые люди. Хотя, может, богатые денег дали.
     Иван попытался поудобнее устроиться в коляске, и боль резко усилилась. Он сообразил, что чем меньше движений, тем меньше молний проскакивает по телу. Но стоит хоть чуть шевельнуться, как горячие плети прожигают ноги насквозь. «Что же это, улучшение или ухудшение? Ведь с такой болью жить невозможно».
     «Это твоя судьба, раб Божий Иоанн, — пришел к нему в сознание мягкий и участливый голос, — ты сам ее выбрал». «Разве я выбирал боль? Я пришел к Серафиму просить о выздоровлении», — ответил голосу Иван, догадываясь, что, наверное, это и есть голос Серафима.
     «Я не дарю выздоровления по греховности своей, радость моя. Я только молю Господа о помощи другим людям, и мои молитвы бывают услышаны. Но мы говорим о твоей боли. Ты сам выбрал ее, ведь ты шел сюда уже верующим человеком. Ты уже знал, что убийство — это тяжкий грех. Ты уже раскаялся в прежних убийствах. Как же ты снова его совершил?» – «Но это были люди, достойные смерти, они издевались надо мной». — «Ты думаешь, те, кто издеваются над тобой, достойны смерти от твоей руки? Разве ты дарил им жизнь, чтобы отбирать ее? Твоя гордыня ослепила тебя, а ты, как верующий человек, уже должен был подняться выше их в своем страдании. Ты сделал большой шаг назад, радость моя, и тебе не дано полного исцеления. Напротив, тебе дано испытать причиненную тобою боль, хоть это лишь ее малая часть. Ты причинил ее гораздо больше. Но радуйся, что это наказание пришло к тебе в жизни тварной. Ибо если бы ты получил его в жизни вечной, то и мучился бы вечно, как многие убийцы. Теперь ты будешь каждый день страдать телесной мукой и нет у тебя иного пути, как повернуться к Господу в смирении. Не повернешься — пропадешь».
     Звонарь опустил голову, и слезы потекли по его щекам. Он шел к Серафиму за искуплением, а попал на Голгофу. Он уже понимал, в какую муку превратится каждый его день.
     Вскоре возвратилась Клавдия. Она пришла не одна. Вслед за ней в барак вошел калика перехожий, капитан первого ранга Матвей.
     — Не долгим было расставание, Иван, — сказал он, легонько обнимая инвалида. — Рассказывай, что случилось.
     Стараясь не шевелиться и скрипя зубами от боли, Звонарь рассказал об истории с бандитами, купели и голосе Серафима.
     — Что ж, картина невеселая, Иван. Появление бандитов ты не смог понять. Это тебе было послано испытание перед исцелением. Не получился у тебя этот экзамен. Гордыня твоя велика, вот и не получился. А Господь тебя от гордыни к смирению повернул. Будешь к нему через боль идти.
     — Неужели за смерть этих подонков платить надо?! Не ты ли про бесочеловеков говорил? Никак я в толк не возьму, почему такая кара. Ведь нелюди же!
     — На то тебе и боль дана, чтобы ты однажды понял. А сейчас с тобой рано разговаривать. Сначала в себя приди. Но все-таки запомни, что христианин личных врагов прощает. Прощает, понимаешь? А вот врагов Господа — нет. Бандиты же тебя лично обидели. И еще, Иван. Мы все должны научиться прощать ближним своим. Если не научимся — перебьем друг друга и сгинем с лица земли. Вот и вся наука. Завтра я тебя назад, в лесничество повезу. Самому тебе теперь уж не добраться, да и не обиходишь ты себя никак. Так что давай сегодняшнюю ночь здесь переночуем, с утра — в путь-дорогу, согласен?
     Иван чувствовал необычайную благодарность к этому чужому человеку, который из простого сострадания берет на себя огромный труд ухода за полностью парализованным, изводимым болью человеком.
     — Спаси тебя Христос, — неожиданно для себя вымолвил он.
     — Вот и хорошо, — ответил Матвей.
     Строители помогли положить Звонаря на топчан и найти положение, в котором тело его болело меньше всего. Ночь оказалась для Ивана сплошной мукой. Едва он смыкал глаза в полудреме, как молнии простреливали его снова и снова. К утру он уже потерял силы бороться с болью и ждал только рассвета, чтобы послать за Клавдией. Пусть хоть ненадолго облегчит страдания своим анальгином. В этом ожидании он незаметно ускользнул из яви в легкий сон и увидел васильковую пустоту, заполнявшую весь мир.
     «Это небо? Какое пронзительно-синее! — Он поворачивает голову и видит лестницу из белого камня, спиралью уходящую вверх, бесконечную и ослепительную на фоне яркой синевы. — Что это за лестница, куда она ведет? Почему мне хочется подниматься по ней, будто у меня и дел никаких нет? А и вправду, какие у меня дела? Нет у меня дел, и стою я на крохотном пятачке земли, а вокруг бездонная пропасть. Ни шага нельзя сделать, сорвешься, упадешь в тартарары. Значит, и выбора нет — вот она перед тобой, хочешь, не хочешь — поднимайся. А там зной, одиночество, жажда, каждый шаг — мучение. Но выбора нет. Постой, как же нет — вон она пропасть — шагни и падай. И ничего уже не надо делать, и мучений никаких испытывать не будешь. Лети вниз, наслаждайся полетом, пока не плюхнешься в бесконечную черную глубину. Плюхнешься, и погаснет навсегда искорка твоего сознания. Все, не станет тебя. Зато без мук. С одним чувством беззаботного полета. Разве это не выбор? Что? Ты вечно жить хочешь? Ты надеешься, что там, в вышине тебе подарят за каторжный труд жизнь вечную? А ты уверен, что подарят? Ползи своим переломленным остовом со ступени на ступень как раздавленный жук, ползи, умирай в пути сотни раз, надейся на спасение. Приползешь, а Он скажет: «Нет, раб Божий Иоанн, не стоишь ты жизни вечной. Столько ты уже нагадил, столько жизней погубил, что лететь тебе в тартарары и свергнешься ты с самой верхотуры, и шлепнешься опять в ту же черную глубину. Вот тебе и весь выбор!»
     Иван проснулся в поту, сделал неосторожное движение, и тут же его тряхнуло болью, будто наступил на провода высокого напряжения.
     «Нет, так нельзя, это лукавый мутит. Если заберусь наверх — заслужу прощение. На то она и дана, эта лестница, чтобы ее одолевший уже не падал в преисподнюю. Там, наверху — жизнь. Буду туда ползти, буду, буду». Он заскрипел зубами от одолевших его чувств, и дремавший рядом Матвей проснулся:
     — Что, Иван, больно? Может, попить тебе?
     В Первомайск они вернулись на удивление легко. Матвей нашел среди водителей транспорта, что привозил в Дивеево богомольцев, парня, который согласился доставить их на своем уазике-«санитарке» прямо до дома Звонаря. Просто так согласился, без денег. Мучительная дорога, так много стоившая Ивану, обернулась всего лишь двумя часами осторожной езды, при которой водитель старался объехать каждую выбоину.
     Вскоре Звонарь сидел в углу своей комнаты, а Матвей проворно хозяйничал, соображая обед. Боль не оставляла Ивана, и он думал над тем, каким способом искать внутреннюю защиту от нее. Как готовить себя к бесконечным испытаниям. Матвей же будто не замечал его мучений и говорил с ним, как со здоровым человеком.
     — Так вышло, Иван Александрович, что ты не по своей воле затворником стал. Сколько тебе в этом углу сидеть — никто не знает. Может, и отпустит тебя мука, а может, и нет. Вот к этому положению и привыкай. И что в таком положении можно делать? Только бытие постигать. Бытие на земле, бытие на небе. Правильно соображаешь, что одного Устава гарнизонной службы для этого недостаточно. А кто тебе мешает другие книги читать? Боль твоя? Ну, тогда тони в ней, погибай, аки червь разрубленный. А коли не хочешь погибать — читай через боль. Выбора-то нету. А я тебе служить буду, потому что в этом свое призвание чувствую. Но себя ты без моей помощи перешагнуть должен. Перешагнешь — значит, пойдешь по пути, который тебе Серафим начертал. Не перешагнешь — сгинешь бесследно.
     Матвей спал тихо, неприметно. Его дыхания не было слышно. Иван осторожно поднял голову, осмотрелся. Единственное, что не причиняло ему боли, — это движение шейных мускулов. Он мог поворачивать голову и говорить без страха попасть под разящее действие болевых разрядов. Свет луны бросал тусклые блики на беспорядок в комнате, на стену, с тикающими ходиками, на его беспомощные ноги.
     «Как странно все вокруг, — думал Иван, — что это за жизнь такая мне открылась, в которой земля и небо слились воедино, в которой Серафим со мной говорит, будто он не умер сто лет назад? Почему моряк Матвей ко мне прибился, что за чувство долга его привело? Какую роль мне отвела судьба, что это за белая лестница передо мной открывается? Ведь простой я, простой человек, вчерашний офицер, откуда эта карусель событий, которую никак не могу разумом постичь? Наверное, была в моей прежней жизни какая-то прореха. Мы крутились только в сегодняшнем дне, а о прошлом ничегошеньки не знали. Так, чуть-чуть из школьной программы. И, оказывается, от этого были близорукими, а может, и совсем слепыми. Ведь сегодняшний день — он как верхушка айсберга — на гигантской глыбе прошлого стоит. Я его, это прошлое, и знать не знал и думать о нем не думал, а как меня судьба тряхнула, так и обнажилось оно — живое, не умершее, шагающее рядом со мной. Я-то по глупости думал, что вольной птицей живу. Хочу — направо, хочу — налево. А на самом деле стоит передо мной белая лестница и некуда мне от нее отвернуть. Да разве только передо мной? Она каждого вверх ведет, кто вниз падать не хочет».
     Превозмогая боль, Иван дотянулся до молитвослова, взял его в руки и стал разбирать буквы при бледном свете луны.
     «Помилуй меня, Боже, по велицей милости Твоей...» — начал он едва слышным голосом. Матвей зашевелился и открыл глаза.
     — Ты молишься, Ваня? – спросил он. — Сейчас лампу зажгу, чтобы посветлей было.
     Он запалил керосиновую лампу и поставил ее поближе к Ивану.
     — Все у тебя хорошо будет, все пойдет как надо. Ты пока молись, как получится, а дальше все само собой выстроится. Скоро поймешь, что такое Господня благодать...