Рассказ
     Народ в армии подбирается с выдумкой, словно бы в нее специально мобилизуют остряков из конторы «Рога и копыта», а потом направляют в учебное подразделение, в котором специально оттачивают мозги. Каких только прозвищ люди в армии не понапридумывали, называя иного недотепу, допустим, Похлебкой либо строчкой из песни «Если друг оказался вдруг». Молодых в армии называют то «блинами», то «телятами», то «мокрогубыми», то «пескарями», то еще как-нибудь - каждый остряк как хочет, так и изголяется. К старикам отношение более уважительное - их зовут «адмиралами», «бронетранспортерами», «паханами», «дедами» и так далее.
     Уважительное отношение это достигает некоего пика, как макушки горы, а дальше все идет на спад - дальше идут старички-сверхсрочники, люди, жизни своей не мыслящие без армии, их называют «макаронниками», словно итальянцев, называют «сундуками», «бычьими потрохами», «отцами отечества», «мастерами фузеи» - всего не перечислишь, и так ведут иного «итальянца» до получения первого офицерского звания: как только получит, так кличка сразу обрубается.
     Но вот в части, где служил Руслан, с кличками и разными прозвищами были осторожны, не обзывали ни новичков, ни старичков. Юного Руслана могли тысячу раз наградить какой-нибудь несмываемой кличкой - слишком много он подставлялся по неопытности, но не наградили, хотя старички, тот же злоязыкий Цыганков, засекали за ним все, ничего не пропускали, но Цыганкову Цыганково, а Тимуру Тимурово. Как говорится, каждому свое: кесарю кесарево, а слесарю слесарево.
     Отделение, в котором служил Руслан Бакбербаев, стояло на окраине афганского кишлака, название которого никто не мог толком выговорить - оно застревало на языке, прилипало к небу, - перекрывало караванный путь, по которому в Кабул могло просочиться оружие, и состояло в основном из обтертых малословных старичков, лишь один Руслан был первогодком, за что и получил задание каждое утро ходить в кишлак за молоком. Для лейтенанта.
     Лейтенант Борисенко, командир взвода, тоже был приписан к их отделению - для усиления, так сказать, недавно он переболел, чуть не умер, но выдюжил, видать, того хотел аллах, и ходил сейчас высохший, с неприятно осунувшимся лицом и угасшими, без блеска и жизни глазами. Чем переболел Борисенко - никому не ведомо, ни один врач не узнал. Сам он считал, что ему что-то подсыпали в еду, как и известному телеобозревателю Каверзневу, который, благополучно вернувшись домой из Афганистана, через несколько дней скончался.
     - Так и я, - грустно отмечал Борисенко, - поел плова в одном гостеприимном кишлаке. Десять минут удовольствия и двадцать лет кашля.
     Молоко было прописано лейтенанту для выведения из организма разных ядов, шлака, порчи, худых соков - всего вредного, что в нем оказалось. Попасть бы сейчас лейтенанту Борисенко на свою родную Украину, в деревню под Харьковом, он живо бы пришел в себя, вновь стал бы гоголевским парубком, румянощеким, востроглазым, готовым перезнакомиться со всеми девчонками Харьковской области сразу, но лейтенанта не отпускали на Большую землю, вот и ходил-бродил он тенью по земле, на человека не похожий, - это не человек был, а Кощей Бессмертный.
     - Кощей Бе, - говорил он про себя.
     Утром Борисенко вызвал к себе в палатку Руслана, почесал пальцами серую худую грудь, прислушиваясь к тишине каменной тропы, которая сваливалась к их стойбищу с почернелой, спаленной огнем эрэсов скальной макушки. На тропе этой стояли мины сигнальные и мины обычные, всякий караван, даже самый малый, не смог бы пройти по этой тропе незамеченным, обязательно что-нибудь хлопнуло бы под копытом либо под галошей «душка». Одновременно лейтенант прислушивался и к звукам, доносившимся из кишлака, - что там? В кишлаке кричали петухи, переговаривались женщины, горько плакал обиженный ишак, да сипло погромыхивал плохо отрегулированный мотор бурдахайки - жизнь в кишлаке шла своим чередом.
     - Руслан, - лейтенант виновато улыбнулся, лицо у него, словно у старика, покрылось морщинами, снова звучно почесал серую грудь, - бери автомат, котелок и дуй снова в кишлак, ладно? А?
     - Ладно, - вздохнул Руслан. В кишлак ему идти в этот раз не хотелось, но надо было - кроме него, никто не пойдет, идти должен только самый младший, хотя в кишлак, наоборот, надо было посылать дремучих стариков, того же Цыганкова, у которого через месяц заканчивается двухлетний срок пребывания в стране Афгании, и он уедет домой, - впрочем, не говори «гоп!», пока не перепрыгнешь, - на груди его прищепленная слабеньким шпеньком к материи болтается орденская планка с двумя выгоревшими колодками медали «За отвагу». Цыганков, если попадет в тяжелое положение, обязательно выкрутится, отстреляется, он знает, как это делается, а Руслан - нет, Руслан - новичок. Но прежде перевернется мир, расколются здешние дряхлые горы, в сухих камнях засочится чистый источник, чем в кишлак пойдет Цыганков. Цыганков пойдет только тогда, когда в отделении никого не останется в живых. - Ладно, - еще раз проговорил Руслан, вздохнул и боком выбрался из палатки.
     День опять затевался жаркий. Было всего шесть часов утра, а воздух уже набряк сухой белесой горячестью, тени были прозрачными, просочились сквозь пыль в землю, круглое солнце потеряло свои очертания, растеклось длинной размытой кишкой вдоль всего неба, по дуге, от одного края горизонта - восточного, до другого - западного, звонко и как-то ошалело, вызывая неприятный зуд на зубах, трещали кузнечики, цикады, прочая летающая, прыгающая и бегающая живность.
     Внутри родился холодок - Руслан не любил эти походы в кишлак, в одиночку, когда в Афганистане в одиночку не рекомендуется ходить даже в сортир, но здесь было тихо, о душманах никто пока не слышал, война обходила кишлак стороной. Руслан попробовал подавить в себе неприятный холодок, отвлечься, но холод не проходил, тогда он кинул на плечо автомат, на голое тело надел бронежелет, сверху нацепил неудобный матерчатый лифчик с четырьмя рожками в карманах, на ноги натянул спортивные нитяные штаны и пошел в кишлак.
     Шаги гулко отдавались в голове, в каске, в молодых, но уже усталых костях, хотелось спать, тело ломило, мышцы не принимали жару, под бронежелетом быстро захлюпал пот, сердце начало гулкими толчками отзываться в шее, в висках, в ключицах.
     Тропка была извилистой, неровной, потрескавшейся, с завалами из сползшего с круч камешника - этот ломкий старый курумник сыпался сверху, будто вода, безостановочно, все время слышался вкрадчивый опасный шорох сползающей массы. А еще в здешних горах было много змей, а змей Руслан, честно говоря, боялся так же, как и душманов. Чтобы скрасить дорогу, не слышать треска кузнечиков и тревожного стука сердца, Руслан запел. Тихонько, под нос, заунывно, почти без мелодии, как когда-то делали его предки, одолевая со скотом пространства. Он пел про все, что видел, - про землю, про горы, про цвет неба, про воздух и солнце, про то, как ему плохо, когда он один, и как бывает хорошо, когда рядом люди, пусть даже такие, как этот язвительный пахан Цыганков, про больного лейтенанта и котелок, который он нес в руке, про то, как выглядит кишлак, кособокий, низкий, из земли выстроенный и в землю же стремящийся закопаться.
     Молоко Руслан брал у одинокого светлоглазого, не похожего на афганца старика. Дом аке был третьим с краю, очень удобно, не надо идти через весь кишлак. Расплачивался со стариком армейскими вещами: лейтенант то брюки - совершенно новенькие хэбэ подкидывал, то выставлял ботинки на резиновом ходу, то кальсоны, без которых зимой здесь и шагу не ступишь, кости промерзнут. Что лейтенант вручал Руслану, то Руслан старику и отдавал. Старик брал все, не отказывался. Был он по национальности казахом, и Руслану легко было с ним объясняться. Но объяснения касались только молока и погоды. Как только Руслан начинал расспрашивать старика про кишлак, тот замыкался, делался колючим и неприступным, глаза прикрывались сами по себе, уходили в припухлости, утопали, и поймать его взгляд было невозможно.
     Но в молоке он не отказывал - нуждался в одежде и обуви.
     Единственная улочка кишлака была словно бы выжжена - в стране Афгании почти все кишлаки состоят из одной только улицы, видно, так людям было удобнее селиться и, может быть, защищаться. На улочке не было ни одной живой души. Руслан подумал, возможно, и старика дома нет.
     Но старик был дома - держась за спину, ковырялся во дворе, широко расставив ноги в сатиновых штанах, в галошах, подвязанных к щиколотке бечевками. Руслан поздоровался. Старик выпрямился, на приветствие не ответил, смежив глаза в две тонкие колючие ниточки, застрявшие в припухлостях, молча взял у Руслана котелок и ушел в дом.
     - Амансызба! - снова поздоровался Руслан.
     Старик даже не обернулся. Во дворе было грязно, пахло навозом, мочой и гнилью, в углу почти бездымно курился очаг - старик уже протопил его, теперь собрал жар в кучу - так он дольше держится, - готовился печь лепешки. Руслан подумал, что, может быть, старику предложить помощь - очаг низкий, нескладный, все время надо нагибаться, а у старика спина от возраста уже сделалась деревянной, кости рассохлись, скрипят, любое движение вызывает ломоту - Руслан даже зажмурился, ему самому сделалось больно, во рту стало сухо, противно, но, с другой стороны, старик откажется ведь от помощи.
     Старик, постанывая на ходу и жуя губами - что-то, видно, сунул в рот, - вышел из помещения, отдал котелок Руслану.
     - Аке, может быть, вам подсобить? - неуверенно начал Руслан по-казахски; ниточка в припухлостях глаз старика расширилась, в сжиме блеснула живая влага, прорезался интерес, но интерес был недолгим: старик раздраженно махнул рукой.
     - Нет!
     - Я, аке, только помощь хотел предложить, не больше...
     - А потом мне за твою помощь башку оттяпают!
     - Кто?
     - Мусульмане, - дряблым голосом просипел старик, будто некая диковинная птица, - придут из-за гор и оттяпают. И будут правы.
     - Но вы ведь продаете нам молоко.
     - Это совсем другое дело, это торговля. Если каждому дуканщику, у которого бывают шурави, рубить голову, то тогда всех дуканщиков от Герата до Джелалабада надо убить, - старик снова пожевал губами и резко, будто отбил от себя мячик, махнул рукой: уходи, мол, не гневи аллаха!
     Руслан задом попятился со двора - в глазных припухлостях старика вместо влаги засверкало уже железо, подумал, что такой злой бабай может в молоко подсыпать какую-нибудь гадость и тогда лейтенанту Борисенко совсем кранты придут. Старик, будто колдун, угадал, о чем думал Руслан, и перестал жевать мягкими обесцвеченными губами:
     - Не бойся, я этим не занимаюсь!
     - За что ты нас не любишь?
     - А за что вас любить? - спросил он, и Руслан не нашелся, что ответить.
     - Ну-у, - вяло протянул он и, неловко задев рожком автомата за стенку дувала, выбрался на улицу. Выкрикнул уже с улицы: - Саубол! До свидания!
     Он шел к стойбищу - они прозвали свои палаточный микрогородок стойбищем - и думал о старике, о том, злой он по-настоящему или злой не по-настоящему, лишь наполовину, либо же вообще злой понарошку, ловил из-под ноги собственную слабенькую тень, которая исчезала, едва он ставил ногу на землю, не забывал настороженно оглядывать камни - вдруг мелькнет что-нибудь?
     Может мелькнуть дикобраз - добродушный зверек с неаккуратно зачесанной назад костяной – или какая она там у него? - игольчатой шевелюрой, может мелькнуть выгоревшая чалма душка. Из дикобраза Руслан наделает хороших котлет, душман наделает хороших котлет из Руслана.
     «Это еще бабушка надвое сказала», - смято похмыкал Руслан - он был недоволен своими мыслями, ведь главное в стычках с «душками» не то, кто злее или хитрее, а то, у кого палец будет находиться на спусковом крючке автомата. Лицо Руслана порозовело, губы расползлись в мягкой улыбке, он на ходу положил палец на предохранительную скобку «Калашникова», огибающую спусковой крючок, подумал, что надо бы и дернуть на себя затвор, приводя автомат в боевое положение, но не стал этого делать - «душок» может появиться на этой тропе, лишь спустившись с гор через стойбище либо побежав за Русланом из кишлака, третьего пути нет, по воздуху, будто дух бестелесный, он летать не может, хотя и считается «духом». Душман, «дух», «душок»... Спуститься с гор «душку» не дадут ребята - перекроют дорогу, а изгибистая горячая тропа, которая тянется за ним из кишлака, пуста - никто за Русланом не бежит.
     «Ну и ладно, - решил Руслан и не стал ставить «Калашников» в боевое положение, - ни к чему». Ему захотелось очутиться дома, в Усть-Каменогорске, который друзья его звали Грусть-Каменодырском, увидеть своих... Глаза у него защипало, в висках сделалось тепло, губы дрогнули, будто у старика-молочника руки и ноги потяжелели: мысли о доме надо гнать от себя, иначе он расклеится, раскиснет, будто тесто. Из-под каски на щеки потек густой, соленый, будто тузлук, пот - кожу защипало, подбородок так же, как и губы, задрожал, острый, будто сливовая косточка, кадычок сам по себе шевельнулся на шее.
     Тропа плоско вползла в каменные ворота, поросшие жестким костяным сорняком, настырно проклюнувшимся сквозь твердую неуступчивую плоть и почти развалившим эти грозные сланцевые зубья, сделалась узенькой. Это место всегда таило в себе опасность - Руслан, одолевая ворота, настораживался, ловил не только ухом, но и сердцем все звуки, фиксировал тишину и кузнечиковый стрекот, клекотанье голодного орла, плавающего в небе, змеиные шорохи, - Руслан и в этот раз ощутил невнятную опасность, передвинул автомат на живот и резко, коротким стремительным движением потянул на себя плоский шпенек затвора, также резко опустил - не удержался, поставил «Калашников» в боевое положение.
     Справа и слева от зубьев тянулись выветренные каменные гряды, похожие на фундамент длинной защитной стены, вполне возможно, это и были остатки крепостной стены, и ковыряться в этом поясе надо археологам, а не солдатам, но какой археолог сейчас сунется сюда? Сегодня здесь тихо, а завтра начнут петь пули. Надо будет спросить про эту каменную гряду у лейтенанта. Лейтенант все знает.
     Проход между камнями был недлинным - его можно было одолеть в три прыжка, душным и прожаренным: тут было также горячо, как и на открытом пространстве, ни одного движения ветерка, воздух был стоячим, сухим, тяжелым, будто в азиатской бане. В Алма-Ате есть хорошая баня, в которую люди ходят, как в храм, называется баня «Арасан». Говорят, Кунаев, когда руководил Казахстаном, за баню получил партийный выговор - слишком уж в большую копейку влетела она государству. Но другой такой бани в Казахстане нет, Руслан, когда уходил в армию, специально побывал в ней.
     Сравнить с чем-либо «Арасан» нельзя, «Арасан» ни с чем не сравним, и рассказывать об «Арасане» - в двух словах не расскажешь и в трех не расскажешь; «Арасан» - это «Арасан». А насчет слов есть особая теория. Говорят, человеку для нормального общения нужно всего четыреста слов. Четыреста на русском, четыреста на казахском, итого восемьсот.
     Камни остались позади, выбеленная солнцем гряда, поясом проложенная от ворот в обе стороны, вросла в землю, сама сделалась землею. До стойбища осталась половина пути - ворота находились как раз на середине. Вдруг словно бы что-то ударило Руслана по ногам, он остановился, оттянулся чуть назад и замер. Прямо по тропе ползали четыре крупных, серо поблескивающих на солнце червяка, изгибались кольцами, дергались - в общем, вели себя нервно. Руслан вначале подумал, что это черви, какая-нибудь особая здешняя порода, крупная, закаленная, не боящаяся смертельного солнца, а потом понял - нет, это не черви.
     Рядом с кольчатыми сухопутными пиявками лежало скомканное мятое гнездо, очень похожее на воробьиное, из гнезда выпал птичий пух, несколько скруток волос, еще что-то мягкое, жеваное. Руслан помял пальцами подбородок, как делал отец в минуты раздумий, зорко оглядел землю, надеясь засечь щель, нору, воронку, откуда неведомый разоритель вытащил гнездо, но не нашел.
     Это были не червяки, а змеи, маленькие змейки, лишь недавно вылупившиеся из яиц, жалкие, и трепыхаться на солнце они будут недолго - яростное светило сожжет их - останутся лишь пустые серые шкурки. Руслан даже не заметил, как из него вырвалось жалостливо-горькое, протяжное «Охо-хо-о-о», это произошло машинально, он и не услышал этого девчоночьего «Охо-хо-о-о», подобрал прутик, валявшийся невдалеке на тропе, аккуратно подгреб змеек под камень, в слабую прозрачную тень, чтобы они не изжарились на открытом месте, затем, подумав немного, снял крышку с облупленного алюминиевого котелка, на котором ножом - приемом «елочка», от острия тогда остается лапчатый узор, - была выведена фамилия солдата, которому в прошлом принадлежал этот котелок, «Шапорев К.», улыбнулся расслабленно, когда на него пахнуло молоком. Это был запах детства, прошлого, которое вспоминалось, как сказка, словно бы его никогда и не было, это был запах дома, матери с отцом, запах добра и безмятежности - Руслан вздохнул затяжно, с обидой. Хотя чего обижаться, и на кого обижаться? Никто, кроме военкоматовских писарей, не виноват в том, что он очутился в Афганистане. Это судьба, рок, доля.
     Он поискал глазами, куда бы налить молока - может, найдется какая удобная черепушка, подвернется что-нибудь археологическое, бог знает какой давнишности, но черепушек около тропы не валялось, тогда он выбрал камень с углублением посередке - углубление было будто бы выковырнуто стамеской, налил туда молока и придвинул к серым крутящимся червям:
     - Ешьте! - сказал он, почувствовал, что слово произнес неверное, неграмотное, поправился: - Рубайте! Живите и толстейте! Пейте!
     Один из червяков, словно бы почувствовав молоко, изогнулся кольцом, вполз на камень. Руслан вспомнил старый бабушкин рассказ, который он воспринимал, как небылицу, - о том, что змеи любят молоко и, случается, иная крупная змея беззвучно подползает к облюбованной буренке и присасывается к вымени. Говорят, что корова в таких случаях ничего не чувствует, блаженно жмурится и жует траву, но когда от нее отпадает змея, корову можно уже не доить - вымя у нее пустое.
     Второй червяк также пружинисто изогнулся, наполз на камень, сунулся в выбоину, наполненную молоком. Руслан стоял, словно бы завороженный, попавший под чары неведомого колдуна - он сам себя не видел, сам себя не слышал, и ладно бы только себя - ничего не видел и не слышал вообще, что для солдата совсем непростительно: потеря зрения и слуха, хотя бы временная, - это беда, первый шаг к гибели.
     Руслан чувствовал себя легко, невесомо, он словно бы воспарил, повис над землей, потерял свою тяжесть, но продолжалось это недолго - в следующий момент тело дало о себе знать далекой ноющей болью, словно это было тело старика, немало наломавшегося и настрадавшегося в жизни; чтобы управлять таким телом, нужна большая внутренняя сила, Руслан сломался в крестце, потом выпрямился - он приходил в себя. Надо было бежать на стойбище.
     - Стойбище, стойбище, - прошептал он недовольно, - нашли же словечко! Ну... словно чукчи! Совсем невоенное словечко!
     Подлил еще немного молока в каменную выковырину, нахлобучил на котелок плоскую ободранную крышку, очень похожую на крышку от сильного артиллерийского бинокля, сверху пристукнул кулаком, чтобы крышка сидела поплотнее, но не рассчитал: в щель выплеснулось молоко.
     - Стойбище, стойбище, - пробормотал он тоном, каким обычно ругают нерадивых салаг, отодвинул носком нового, еще не стоптанного ботинка смятый комок змеиного гнезда, так схожего с птичьим, поспешил к палаткам - бежать до них было совсем недалеко, много ближе, чем пять минут назад, когда он затормозил у камней. А может, это ему просто показалось?
     Если бы Руслан оглянулся, то увидел, как из-за камней выползла большая темная змея, судорожными импульсивными толчками приблизилась к камню и настороженно замерла, будто бы недоумевая: старая мудрая змея не понимала, что произошло.
     Руслан бежал, повторяя на ходу, он сделал это несколько раз, словно бы старался запомнить, навсегда врезать эти слова в память:
     - Черепок... Стойбище... Черепок... Стойбище... Черепок...
     Нет, все-таки о том, чтобы поить змеиных деток из черепка, или о том, почему их лагерь назван стойбищем, он не думал. Думал о другом. О чем именно - Руслан и сам не мог сказать.
     - Юнга, чего такой бледный? - спросил его Цыганков, едва Руслан появился в палатке, сложил смешным домиком рыжие редкие бровки. - Кто за тобой гнался? Чернобородый дух с серебряным кинжалом за поясом?
     - Никто, - с трудом отдышавшись, ответил Руслан.
     - И все-таки? - Цыганков был человеком цепким и говорливым, здорово отличался от молчаливой братии, собравшейся в отделении, а в отделении парни были, словно нелюди, все делали молча, будто бы их специально объединили, один Цыганков выделялся из всех, как альбинос из стаи серых ворон, - до всего ему было дело. - Нет, тут что-то не так.
     - Что не так?
     - Вот я об этом у тебя, товарищ комбайнер, и спрашиваю. Исторический вопрос: что?
     Руслан вздохнул, освобождаясь от внутреннего смятения, суматохи, возникшей в нем, - он сомневался, надо ли рассказывать Цыганкову про змеиное гнездо или не надо. Может, это лучше сохранить в себе, чтобы тот не смеялся, решил все-таки не рассказывать, и вдруг совсем неожиданно для себя все рассказал. Помимо своей воли. Он думал, что Цыганков будет смеяться над ним, хлопать кулаками по могучей груди и плечам, тыкать в Руслана пальцем, но Цыганков неожиданно помрачнел, лицо его сделалось тяжелым, незнакомым, словно бы внутри у этого парня постепенно угас, утих, сходя на нет, некий костерок, и свет, гревший его, стал совсем слабеньким.
     - М-да, змеи - особая статья нашей жизни, - неожиданно серьезно произнес Цыганков и зажал в пальцы подбородок, отвел от Руслана светлые, пивного цвета глаза, очень похожие на кошачьи: иногда казалось, что и зрачки в этих глазах - кошачьи, вертикальные, Цыганкову об этом говорили, он только посмеивался, отмахивался - это, мол, для зоркости. Глаза у него действительно были зоркими: Цыганков видел то, чего не видели другие, даже ночью. - В Туркмении одна маленькая девчонка, детсадовка, клоп, уснула в траве, так змея, тьфу, - Цыганков демонстративно плюнул под ноги, - залезла, тьфу, ей в рот... Вот страхи Божьи! Зачем, спрашивается, а?
     Руслан приподнял плечи - не знаю!
     - И я не знаю, - сказал Цыганков, - незачем вроде бы, но змея поселилась в человеческом организме. Долго жить ей там, конечно, не дали, но... - Цыганков задумался, сложил пальцы так, будто держал ими шар, повертел этим невидимым шаром в воздухе. - Вот именно!
     - У нас в Казахстане перед войной было великое переселение змей, я сам видел. . .
     - Не ври, Бакбербаев, ты в ту пору еще даже не замышлялся. - Цыганков сощурил кошачьи глаза, снова повертел невидимый шар в воздухе.
     - Я не ту войну имею в виду, я нашу войну...
     - А-а-а, про нашу-у, - протянул Цыганков, остановив на Руслане глаза, - ну и что же было дальше?
     - Было массовое переселение змей с одного места на другое - они, по-моему, уходили с гор в степь. Шли широкой полосой, как река, очень тесно, почти прижавшись друг к другу. Когда пересекали дороги, асфальт - на асфальте-то горячо, солнце лютое, как в Афгане, оно то висит отвесно над самым кумполом, печет так, что во рту вскипают слюни, то чуть спустится, но все равно от жары у баранов отслаиваются шкуры, - так змеи на асфальте подпрыгивали и в воздухе... в воздухе висело свечение. Яркое, очень яркое свечение, - уточнил Руслан, - как электросварка. Это не только я видел, это видели многие - змеи светились. Транспорт останавливался, когда они шли, машины стояли, веришь? Живая полоса, представляешь?
     - И всегда в таких случаях находится какой-нибудь дурак, который переезжает через змеиный поток, - Цыганков, похоже, не только все видел, но и все знал, по лицу Руслана легкой тенью проскользнуло удивление.
     - Да, - сказал он. - Один такой действительно нашелся, на машине проехал по змеям. Это было днем, а вечером он умер. Ни с того ни с сего... Ничем не болел, и умер.
     - У нас, Бакбербаев, тоже был случай очень похожий, - Цыганков подвигал рыжими бровками, нагоняя на лоб морщины, - один дурак на телеге переехал через змеиную полосу, радовался, что гадов много надавил - штук пятнадцать распластал колесами, так далеко он не отъехал, всего полтора километра - прямо в телеге ему стало плохо, и он скончался: хапнул ртом воздуха и подавился. М-да, - вздохнул Цыганков, - есть в змеях некая таинственная сила, о которой мы не знаем ничего. Совсем ничего. А ведь каждая змея - колдунья!
     - А зимой того же года, когда змеи переселялись, началась афганская война, - сказал Руслан. - Мы вошли в Афган.
     - Вошли и влипли! - Цыганков обернулся: не слышит ли кто? - А с другой стороны что говорят? Убил одну змею - снял с себя сто грехов, убил две змеи - скостил целых двести грехов. Кто прав? Тот кто говорит: «Не убий», или тот, кто твердит: «Убий!» А?
     Руслан не ответил.
     - Знать бы ответ на этот вопрос - и все сделалось бы просто, - произнес Цыганков. - И-эх, хорошо идет Мамыкин!
     - А Папыкин еще лучше! - неожиданно для себя сказал Руслан и засмеялся, ему снова сделалось легко, хорошо, тело стало невесомым, ничто не давило, не жало, не терло - ничего не чувствовалось, ни одна мышца, ни одна жилка.
     О том, что Руслан нашел разоренное змеиное гнездо, узнал и лейтенант Борисенко. Задумчиво отер рукою желтое потное лицо, - он все время покрывался липким болезненным потом, измученный хворью организм с потом выгонял из себя все лишнее. Сказал тихо - голос у него был совсем слабым:
     - Эти змеи охраняют археологические клады. Каменная насыпь, похожая на крепостную стену, - это древние останки. Когда война кончится, сюда придут археологи и разроют - много чего дельного найдут. Ты, Руслан, подкормил детей благородной змеи. - Лейтенант вновь стер ладонью пот с лица. - В Афганистане много кладов. Я был под Гератом, так на гератском базаре засекли старые золотые монеты - на коронки для зубов продавали. Проследили, откуда же пришли монеты? В конце ниточки оказались древние могильники. Воры разрывали их, брали, что было поценнее, блестело, лучилось, и продавали. Те могильники змеи, к сожалению, не охраняли - то ли вымерли, то ли стерегли более ценный клад, не знаю. - Лейтенант поморщился, желтизна оттянулась у него к вискам, набрякла, загустела, лицо сделалось землистым, незнакомым, и Руслан ощутил в себе острое жалостливое чувство. - Поступили мы так: подогнали два танка с бульдозерными лемехами и надвинули на могильники землю. Много земли, гору, чтобы ни одна крыса не могла туда пробраться. Курганы важно было сохранить до будущих времен. Сейчас-то под Герат ни один археолог не поедет: убьют! А разгребать курганы, может быть, тебе придется. Вырастешь, выучишься на археолога - докторскую диссертацию из курганов выроешь!
     Лейтенант говорил так, словно был старше Руслана лет на тридцать, на деле был старше всего года на три, но в лейтенанте уже имелось, глубоко сидело что-то такое, что позволяло ему чувствовать себя стариком и так говорить.
     Срок, проведенный на войне, засчитывают за три срока, каждый год утраивается, но тройка - это слишком мало для умножения, военные годы по сравнению с мирными надо множить на пять, семь, десять, и ко всем не подходить с одной и той же меркой - к каждому надо подступаться индивидуально.
     - Какой из меня археолог, товарищ лейтенант! - смятенно пробормотал Руслан.
     Борисенко посмотрел на него печально, спокойно, почти отрешенно, и Руслан понял, что это было спокойствие человека, уже отжившего свое.
     Утром он снова побежал в кишлак за молоком, у камней остановился - на тропе уже ничего не было, ни остьев гнезда, ни пуха с подстилкой, словно бы кто-то все это аккуратно подгреб, подобрал, определил в мусорное ведро. Плоская каменная плитка с выбоиной, в которую Руслан наливал молоко, была пуста.
     «Непонятно, то ли выпили эти... - Руслан сморщился, слово «змеи» он не хотел произносить, слово «червяки» не годилось, он обошелся словом «эти», - то ли солнце выпарило... Нет, непонятно». Он почувствовал себя неловко, огляделся, ни ничего не увидел и побежал в кишлак, мыча на ходу бесконечную песню про то, что ему попадалось в пути, что он слышал и что ощущал.
     Старик встретил его по обыкновению хмуро - проткнул тяжелым металлическим взглядом, словно вилами, и отвел глаза в сторону.
     - Ну?
     - Мне молока! Как обычно! Амансызба, аке! - Руслан поклонился и погладил рукой ствол автомата, который, как живой, прижался к его боку. - Для больного человека молоко, аке!
     Старик молча взял котелок, отлил немного молока из фляги, стоявшей во дворе, и выразительно помял пальцами воздух.
     - В следующий раз приноси деньги, вещей больше не надо, - сказал он, отвел глаза в сторону, словно не хотел видеть Руслана.
     - Что-нибудь случилось, аке? - спросил Руслан.
     - Нет! - коротко ответил старик и повернулся к Руслану спиной, давая понять, что разговор окончен, пробурчал про себя еще что-то непонятное, глухое, мятое. Руслан с сожалением посмотрел старику в спину - нет, никак не походил этот бабай на знакомых старцев из родных казахских аулов, у которых и доброе слово всегда находится, и кусок хлеба, а если надо, то и подзатыльник тоже - главная воспитательная мера, без которой человека нельзя поставить на ноги.
     Руслан проглотил внезапно подступившую тоску, загнал ее внутрь - подальше, поглубже, чтобы не было видно, попятился со двора задом: старик день ото дня менялся, делался совсем чужим, будто и не казахом он был вовсе. Впрочем, какой из него казах? Он басмач! Басмач! Самый обыкновенный басмач, который после Гражданской войны ушел сюда, вместе с конем, обзавелся хозяйством, сделался тем, кем есть сейчас - нелюдем, и не надо его жалеть, и о нем не надо жалеть. Руслан вздохнул освобожденно, круглое, с погрубевшей мальчишеской кожей лицо его отмякло, он приподнял котелок за дужку, словно бы желая убедиться в том, что в алюминиевой посуде этой плещется молоко, и толкнул задом дверцу в стене дувала.
     «А впрочем, старика можно понять, может, он не такой уж плохой, - сказал он себе уже на улице, - жизнь у него была трудная, засиделся он на этом свете, ему уже в землю пора, предки зовут, один он остался в дувале... Все, наверное, из-за этого. И молоко он дает, хотя мог бы не давать. А мог бы и дать, но подсыпать в него чего-нибудь, что уже лейтенанту однажды подсыпали, получить за это афони и исчезнуть. И ищи его потом, свищи. Нет, старик - не самый плохой человек на этом свете.
     Быстро одолел пустынную улочку, на которой горько, будто обиженный ребенок, надрывался одинокий ишачок, зовя свою затерявшуюся подружку, хлопнул ишачка ладонью по широкому упрямому лбу, спугнул двух куриц, блаженствовавших в горячей пыли, и очутился на окраине кишлака.
     Припекало, солнце привычно раскаляло округу, выжаривая воздух до скрипучей сухости, лишая небо живых красок, кроме одной, мертвой, белесой, раскаленной. На что уж у себя дома Руслан привык к жаре, но такой жары в Казахстане никогда не бывает - от здешней жары даже кровь сохнет, превращается в порошок.
     Около ворот Руслан снова остановился, послушал землю, камни, небо, горы, плоскую спаленную долинку - было тихо. Снял с котелка крышку и налил немного молока в каменную выбоину. Зачем он это делал, объяснить не мог. Наверное, из-за природного добра - по натуре Руслан был добрым человеком и это качество стремился сохранить, удержать в себе, довезти до дома, не дать, чтобы его выела война.
     ________________________________________
     (Окончание в следующем номере)