(Продолжение. Начало в № 210.)
     Глава 6
     Последний бой воеводы
     Весь этот день воевода Шейнин, не зная роздыху, провел в ратных трудах и заботах. Сразу после взрыва одной из воротных башен, во время которого погиб и сотник Треплев, он распорядился срочно укрепить ворота крепости. Но выполнить приказ удалось только после того, как была отбита атака польского воинства, чему конечно же немало посодействовали станичники Акинфия Сусалова.
     Пока укрепляли ворота, Шейнин непрестанно думал о том, что предпримет король Баторий в следующий час. Опытный воевода отлично понимал, что враг постарается, воспользовавшись разрушением башни, как можно скорее ворваться в крепостные пределы. Но польские жолнежи почему-то медлили...
     «Что же они задумали? - задавался одним и тем же вопросом главный воевода, окидывая зорким взглядом вражеский стан с крепостной стены. - А что это за суета на холме возле озера? Никак поляки решили там осадную батарею развернуть?.. Ишь, прыткие какие! Хотят расстреливать нас со всеми возможными удобствами. Не бывать тому!»
     Подозвав сотника Саблина, командовавшего городовыми стрельцами в этой части укреплений, приказал:
     - Готовь своих людей для вылазки. Надо захватить те пушки, что тянут сейчас на холм бычьи упряжки. Ты их видишь, сотник?
     - Как не видеть? Хорошо вижу, - браво ответствовал рослый вояка, готовый прямо сейчас рвануться в бой.
     - Погоди, - придержал его Шейнин. - Сделаем таким макаром: те пушки я беру на себя...
     - Как можно? - перебил главного воеводу сотник Саблин.
     - Мы и сами справимся. Ваше же место в крепости...
     - Сам знаю! - осадил сотника Шейнин. - Делай, как велят! Ты с полусотней стрельцов атакуешь тех поляков, что охраняют подходы к холму. Этим ты отвлечешь их внимание. А я с другой полусотней взберусь на холм и заклепаю им все пушки. Вот так, сотник, исполняй приказ!
     - Слушаюсь! - ответствовал Саблин и со всех ног кинулся собирать своих бородачей, рассредоточенных по периметру крепостных укреплений.
     И все же пушки, на которые нацелился главный воевода Сокола, выпалили чуть раньше, чем полусотня стрельцов взобралась на холм, пробиваясь через немногочисленный польский заслон, охранявший батарею со стороны озера. От этого залпа рухнула уцелевшая башня, а за ней и крепостные ворота.
     - Ах ты!.. - выругался воевода, оглянувшись назад. - Больше они не выстрелят... Бей прислугу, братцы! - вскричал Шейнин. - Руби без пощады!
     И вот на вершине холма завязался кровопролитный рукопашный бой прямо среди наведенных на крепость пушек.
     Стрельцам помогло то, что они смогли близко подобраться к батарее и вслед за залпом пушек сами выстрелили из пищалей по артиллеристам, сильно поуменьшив их состав. Ну, а потом уж бросились рубиться с остатками прислуги, пустив в ход бердыши да мечи, входившие, как и пищали, в их вооружение.
     Сам Шейнин оказался рядом с огромной пушкой, возле которой почему-то суетился один-единственный человек совсем маленького роста, с черными всклокоченными волосенками на голове и с засученными рукавами пропотевшей нательной рубахи. В руках этого карлика находился зажженный факел, которым он собирался запалить короткий фитиль пушки. Для собственного удобства карлик даже взобрался на деревянную скамеечку, чтобы дотянуться до этого самого фитиля. Вот-вот должен был грянуть выстрел, но в этот момент откуда ни возьмись в руках воеводы оказался тот самый «горшочек», который он так и не успел отнести в штаб-квартиру. Не зная, что с ним делать, Шейнин покидал его из руки в руку, припоминая, какой урон крепости причинил собрат этого «горшочка», взорванный по неосторожности сотником Треплевым. «Эх, надо бы сохранить сие чудо-юдо заморское, да где там!» - успел подумать Шейнин, которого окружили подбегавшие со всех сторон враги, собираясь захватить его в плен.
     - Возьмите это назад! Нам чужого не надо! - прокричал воевода и закинул «горшочек» прямо в орудийное жерло, а тут пушка и выпалила...
     Такого взрыва, уничтожившего все живое на холме и вокруг него, еще никто никогда не видывал и со стороны нападавших на крепость, и со стороны оборонявшихся. Казалось, что холм раскололся на мелкие осколки, долетавшие до самых стен Сокола. Во всяком случае, немногие свидетели, оставшиеся в живых после того взрыва, клялись и божились, что это сам дьявол поднялся из-под земли, чтобы утащить в ад грешников. По крайней мере, так рассказывали позже об этом Генрих-цапля и Толстый Фриц - подручные погибшего мастера Штольца, которых спасло только то, что они в момент взрыва оказались в обозе, откуда должны были доставить тяжеленный мешок с очередным секретным зарядом для чудо-пушки их господина.
     Наблюдал тот взрыв и станичник Прошка, совсем было собравшийся покинуть крепость через известный ему подземный ход, чтобы присоединиться к «лесному сторожевому воинству», но геройская гибель главного воеводы напомнила ему о том, что Сокол теперь остался без начальника, а значит, враг вот-вот пойдет на последний, самый яростный приступ крепости. А раз так, то не пристало станичнику бросать порубежную твердыню на вражье поругание, не одобрили бы этого ни покойный отец Прошки, ни станичный голова Сусалов, ни его боевые побратимы-станичники. Потому-то Прошка Безверхий, подхватив тяжелую пищаль у убитого стрельца, зарядил ее и встал на крепостной стене рядом с другими защитниками, отражая новую атаку королевского сброда.
     Поляки же, растерявшиеся было после сильного взрыва, опамятовали и, подгоняемые руганью своих маршалков, ринулись на последний штурм крепости. Наиболее мощный удар они сосредоточили на самом слабом месте в обороне - зияющем воротном проеме и разбитых воротных башнях. Именно там они и смогли прорваться через укрепления, сделав это, как говорится, на плечах немногочисленных уцелевших стрельцов, участвовавших в вылазке.
     Тут уж Прошка, отбросив ненужную теперь пищаль, ухватился за бердыш, валявшийся под ногами, и вместе с другими защитниками устремился в рукопашную схватку. Только на этом его везение и кончилось - попался ему очень сильный и умелый единоборщик - здоровенный француз-наемник с выбитым левым глазом, который прикрывала черная повязка, орудовавший прикладом мушкета, как дубиной. Так вот, получив тем прикладом по голове, Прошка бездыханным повалился наземь, не зная, на этом он свете или уже на том...
     А бой еще долго не прекращался, вспыхивая то в одном, то в другом конце крепости - защитники Сокола не собирались сдаваться на милость врага и гибли с оружием в руках, стараясь продать свою жизнь за большую цену.
     Прошка очнулся под вечер, когда уже смеркалось. Оглядевшись вокруг, он понял, что ни одного живого защитника в крепости уже не осталось. Тогда он потихоньку отполз подальше от опасного места, которое просматривалось со всех сторон, и стал пробираться туда, где находился вход в подземелье. По дороге он наткнулся на какого-то человека, пытавшегося, как и он, укрыться в развалинах штаб-квартиры главного воеводы. Приняв по первоначалу неизвестного за вражеского солдата, занимавшегося мародерством, станичник собирался угостить его ударом кинжала, но в последний момент разглядел знакомое, насмерть перепуганное лицо Ферапонта - слуги Шейнина.
     - Ты, что ли, дядя Ферапонт? Лазаешь тут в неурочное время... - тихо сказал он.
     - А то кто ж, - выдохнул Ферапонт, сразу признавший Прошку. - Ты, гляжу, живой остался? Бог тебя спас. А вот нашего хозяина Бориса Васильевича Шейнина Бог прибрал. Царствие ему небесное!
     - Знаю, - кивнул Прошка. - Я видел, как он поднял в воздух цельную польскую батарею. Геройский был у тебя хозяин.
     - Ты, видать, больше моего знаешь. Стало быть, надо тебя с собой захватить для того, чтобы в точности исполнить последнюю волю нашего батюшки.
     - Ладно, о его последней воле после расскажешь, - заторопился Прошка. - А сейчас нам с тобой самое время ноги уносить отсюда, пока не поздно.
     - Вот и я про то, - согласился Ферапонт. - Ты, помнится, говорил о каком-то подземном ходе из крепости?..
     - Точно. Начинается он во дворе кабака Кузьмы Окорокова. Знаешь такого?
     - Как не знать? Да только дом-то его вместе с кабаком сгорел до тла. Пожгли его вороги, я сам видел...
     - Не беда, дядя Ферапонт, авось да небось выберемся. А эта шкатулка, что у тебя в руках - все твои пожитки?
     - Все. Пожитки наши жидки, - усмехнулся Ферапонт. - Успел из дома только эту шкатулку спасти перед тем, как ворвались к нам святотатцы и разбойники, чтобы грабить да жечь. В ней, Прошка, все теперь мое достояние. В ней, да вот в этом чекане. Топорик этот завсегда при воеводе был, как оберег. А вот в последнюю свою вылазку на врага не взял его воевода с собой. Так я тебе его дам, ты ведь с ним половчее управишься в случае чего...
     - Чекан - это хорошо. Побьемся еще! А вот золото, брильянты в твоей шкатулке - это на том свете нам не понадобится, - усмехнулся Прошка, тут же приведя строки из Евангелия, которые часто повторял станичный голова Сусалов: - «Не собирайте себе сокровищ на земле, где моль и ржа истребляют и где воры подкапывают и крадут».
     - Нет, братец, здесь лежит куда большая для меня драгоценность - послание батюшки воеводы к нашей матушке Евдокии Никитичне. Нельзя даже помыслить, чтобы сие послание попало в лапы нечистого...
     - Тихо! - неожиданно прервал Ферапонта Прошка. - Упомянул нечистого, он тут как тут! Чертей во плоти целых пятеро...
     Действительно, недалеко от беглецов прошли, гремя оружием, пятеро королевских наемников, все еще продолжавших рыскать по крепости в поисках живых защитников и хоть каких-нибудь ценностей.
     - Пронесло, - переведя дух, перекрестился Ферапонт.
     - Иди за мной и не отставай, - сказал Прошка, направляясь в ту сторону, где находилось кабацкое пепелище.
     Через полчаса беглецы, воспользовавшись ночной темнотой, добрались до лесной опушки.
     - Выбрались, - снова перекрестился Ферапонт, оглядываясь назад.
     Вдали горел Сокол, освещая окрестности неверными отблесками пожаров.
     - Как полыхает, - снова сказал Ферапонт, - будто погребальный костер...
     - А вот и нет, - не согласился станичник. - Я вижу птицу сокола, которая превращается в сказочную птицу феникс. Гляди, как она огненными крылами машет! Вот-вот взовьется в небесную высь, чтобы навсегда остаться в памяти людей...
     - Ну и выдумщик ты, Прошка! Такое придумать... А ведь и правда, крылами машет, словно феникс...
     Глава 7
     Планы меняются
     У короля Батория снова разболелся живот и потому его совершенно не обрадовал доклад маршалка Грифовского, возглавившего после гибели пана Ястребовского полк королевских гусар. А ведь в этом докладе говорилось о «блестящей победе над неприступной крепостью Сокол доблестных польских рыцарей».
     - Точно так же мы возьмем на саблю саму Москву! - самоуверенно заявил пан Грифовский, у которого нос вместе с висячими усами очень напоминал клюв птицы-падальщика под названием гриф, которых король имел счастье видеть на рисунках, сделанных монахами-иезуитами в одной из римских католических библиотек.
     - До Москвы еще далеко, - хмуро от
     ветил король, - а живот у меня болит уже сейчас... Все вон! Позвать сюда эту франкскую бестию мэтра Делиже!
     - Я уже здесь, ваше королевское величество, - поклонился Делиже, войдя в цветастый шатер монарха.
     - Опять этот несносный Ла Форт не уследил за тем, чтобы я не переел за ужином. Это же очень вредно! Вот все вы такие, франки, - попенял лекарю король Баторий. - Вам бы только деньги из моей казны хапать, да уплетать за обе щеки за моим столом...
     - Ваше величество, выпейте эту чудодейственную микстуру, - наливая из пузырька в мензурку какое-то снадобье зеленого цвета, сказал Делиже.
     - Сам пей! - потребовал Баторий, вспомнив о незавидной судьбе короля Франции Генриха Второго, подробности о похоронах которого совсем недавно поведал ему все тот же Ла Форт.
     - Извольте, ваше величество, - снова поклонился лекарь. - Видите, я уже пью... Фу, ну и гадость! Простите, ваше величество! Это очень полезная микстура, настоенная на тринадцати травах, произрастающих на горных лугах.
     - Ну, хорошо, - нехотя согласился король, принимая мензурку с микстурой из рук лекаря. - За здоровье короля Речи Посполитой! - сказал он и одним духом проглотил лекарство, после чего почмокал так, будто выпил драгоценное столетнее вино. - Вкус тонкий, хотя многовато горечи. Но в целом съедобно.
     Через час король Стефан Баторий, отказавшись от завтрака, пожелал осмотреть «места боевой славы польского оружия». И первым делом пан Грифовский услужливо сопроводил его величество на холм, откуда еще вчера стреляла по Соколу орудийная батарея.
     - Это все, что осталось от моей самой большой пушки? - поинтересовался король, с интересом разглядывая разорванное орудийное дуло.
     - Здесь, на этом самом месте, произошло главное событие вчерашнего сражения, позволившего нашим славным воинам взять эту неприступную крепость, - велеречиво пояснил пан Грифовский. - При этом погибло много солдат с той и с другой стороны. Потери уже подсчитываются. Но крепость Сокол, гарнизон которой осмелился противостоять вашим смелым солдатам, пала. И так будет с каждой крепостью, каждым городом, кто только попробует противиться вам, ваша королевское величество!
     - Жаль пушки, - не слушая спич пана Грифовского, задумчиво произнес Стефан Баторий. - Вот и доверяй после этого наемникам... Если бы не этот чертов Гансик, большая пушка продолжала бы радовать меня и нагонять страх на всех врагов Польши. Кстати, что сталось с мастером Гансом Штольцем?
     - От него не осталось мокрого места, - ответил пан Грифовский.
     - Что вы говорите? Мокрого места?.. Ай-яй-яй, как жалко пушки!..
     - Остались целыми подручные Штольца, - напомнил подчаший Порский, находившийся в свите короля.
     - Опять несносные франки? - сделав кислую мину на физиономии, спросил Баторий.
     - Германцы, ваше величество, - поклонился подчаший.
     - А зачем нам подручные? Нам нужны мастера. Найдутся другие. Пока есть золото в моей казне, мастера всегда найдутся. Всех подручных вон! Так что там с нашими потерями?
     - Убитых шестьсот восемьдесят два человека, раненых - тысяча триста пятнадцать, - доложил пан Грифовский. - Это пока самые приблизительные подсчеты, ваше величество.
     - Это много, - покачал головой король. - Это большие потери. Если за каждую крепостишку я буду платить такую огромную цену, то до Москвы доберемся только мы вдвоем с метром Делиже... Ха-ха-ха! - рассмеялся король противным дребезжащим голосом, которому вторила вся свита. - И то, если до этого я не познакомлю лекаря с палачом!.. Эй, кто там скачет на белом коне? На белом коне могу скакать только я! Скорее всего, это гонец, который собирается известить нас о подходе резервных сил из моего королевства...
     Всадник в запыленной одежде, соскочивший со спины взмыленного жеребца, протиснулся сквозь свиту короля и низко поклонился Баторию.
     - Я с дурными вестями, ваше величество, - сказал он. - Разрешите доложить.
     - Нет, лучше отойдем подальше, а то тут кругом одни предатели, - король погрозил хлыстом своей свите.
     Когда король и посланник спустились с холма, Баторий милостиво позволил вновь прибывшему говорить. Узнав, что никаких подкреплений в ближайшее время не прибудет из-за того, что на юге Речи Посполитой взбунтовалась чернь, Баторий впал в неистовство. Досталось от него и посланнику, и новому командиру гусар, и даже скромному подчашию - всех их король «наградил» ударами своего хлыста. После чего, немного поостыв, он заявил во всеуслышание:
     - Мои доблестные воины, одержавшие славную победу над русской крепостью, возвращаются назад. Мы должны покарать наших врагов внутри Польши. А в новый поход на Московию мы отправимся позже. Пускай московиты трепещут в ожидании наших будущих блистательных побед!
     С тем польское воинство и повернуло назад, покинув разграбленную и спаленную пограничную крепость, которая выполнила свое главное предназначение - насмерть стоять на защите земель русских. Сколько же их было таких вот крепостишек, по большей части канувших в лету неизвестными, отбивавших охоту у иноземных ворогов «гулять по Руси Великой с огнем и мечом»! Много их было. Но все они остались безвестными, а вот скромный Сокол почему-то запомнился...
     Генрих-цапля и Толстый Фриц, позабытые-позаброшенные, сидели в крытой повозке мастера Штольца и вели невеселую беседу о своей дальнейшей судьбе.
     - Без нашего мастера мы полное ничтожество, - со слезами на глазах говорил Генрих-цапля. - Что мы можем? Чего мы стоим?
     - Не трави душу, Генрих! И без того тошно, - тяжело вздыхал Толстый Фриц. - Придется нам теперь возвращаться в родной фатерлянд и забыть о золотых россыпях и славе. Ничего, стану подмастерьем у магистратского кузнеца старины Фридриха, который давно меня к себе зазывал. А я занесся, возгордился, как же! Сам мастер Штольц дал мне работу...
     - Нет, Фриц, - покачал головой Генрих. - Домой мы всегда успеем, а вот подороже продать секреты покойного Штольца - это в наших силах и возможностях.
     - Да кому нужны те секреты? Одумайся, Генрих! Ты же видишь, король Баторий послал нас ко всем чертям. А ведь совсем недавно он к нам благоволил. Какое платье он подарил мне этой зимой! Если я заявлюсь в нем в родной городок, то сам бургомистр, не раздумывая, отдаст за меня единственную дочь Марту.
     - Все это так, - почесывая плешь, задумчиво отвечал Генрих. - Но будет гораздо лучше, если ты заявишься к своему бургомистру с туго набитыми кошельками. Тогда уж Марта точно будет твоей. И мы эти деньги получим! Но для этого мы должны отыскать чертов «огненный камень», который спрятал отец мастера Штольца где-то здесь, в России.
     - Ты с ума сошел, Генрих! - вскричал Фриц. - Где мы будем искать тот мифический камень? Может, его никогда и не существовало... К тому же Россия слишком большая страна для нас двоих. Это все равно, что искать иголку в стоге сена.
     - Не скажи, - Генрих-цапля, по-птичьи склонив голову на бок, хитро улыбнулся. - Кое-что мне известно из того, что наш мастер хранил в строжайшем секрете. Однажды он, здорово напившись, сам проговорился. «Камень огня» спрятан в кабаке «Осетровый бок», - сказал он. - И находится он в одном из русских селений, которые называются Сокол, Соколово или Соколихино...»
     - Ну и что? - пожал плечами Фриц. - Вот он, Сокол, перед нами, догорает. И где тут «Осетровый бок»?
     - Я кое-что разузнал. В Соколе был какой-то кабак, но он сгорел во время нашего штурма, а вот хозяин кабака остался невредим. Его захватил в плен один француз по фамилии Сенкур, изрядная бестия, но с ним можно договориться... Так вот, дорогой Фриц, ты должен ценить и почитать меня до конца своей жизни. Почему? Да потому что я нашел этого Сенкура и договорился, что он продаст нам этого русского кабатчика за твои тридцать золотых.
     - Почему это за мои?! - вскипел Толстый Фриц, у которого от возмущения затряслись все его немалые жировые отложения в теле.
     - Ты знаешь, что я теперь без денег. Последние крохи я отослал моей любимой Гретхен, у которой должен родиться очередной маленький Генрих-цапля...
     - Ну, конечно! Меня всегда поражало то, как это твоя женушка рожает чуть ли не каждый год новых «цыплят», когда ее муж отсутствует дома уже больше трех лет...
     На это Генрих не нашел что ответить и только развел руками.
     - Эй ты, пройдоха! Как там тебя? Генрих! Выходи, я привел тебе своего пленника, - услышали подручные Штольца и тут же поспешили выскочить из крытого возка.
     - Вот человек слова, - сказал Генрих, подходя к огромному французу без левого глаза и хлопая его по плечу. - Мы готовы купить твоего пленника. Ты просил тридцать золотых?..
     - Ты знаешь, я продулся в кости этому негодяю Вольфу Живоглоту и потому мой пленник теперь подрос в цене, - сказал Сенкур, показывая на изможденного человека, которого предварительно привязал к дереву у повозки. - Так и быть, я уступлю вам его за сто золотых. Гоните деньги, господа!
     - Мсье, вы рехнулись, - стал торговаться Генрих. - Посмотрите на этого хилого человека, который не стоит даже доброго плевка, не то что таких денег.
     - Ну, как желаете! Тогда я оставлю его себе.
     Француз демонстративно повернулся спиной к германцам, собираясь уйти вместе с пленником, и в этом была его трагическая ошибка. Толстый Фриц, подняв с земли здоровенное полено, размахнулся и изо всех сил ударил наемника по башке, проговорив:
     - Зачем тратиться на такие пустяки. Этот одноглазый тип должен радоваться, что я ударил его всего один раз. После второго раза его корыстная душа уже отправилась бы прямо в ад.
     - Я не знал, что ты умеешь так славно бить, - деланно обрадовался Генрих, обойдя вокруг лежавшего на земле Сенкура. - Ты его точно не убил? Нет? Ладно. Заберем этого русского и поскорее уберемся отсюда куда подальше, пока этот чертов француз не пришел в себя и не позвал на помощь своих дружков. Со всем полком королевских наемников не справиться даже тебе, мой дорогой Фриц...
     ...Кузьма Окороков, из-за которого разгорелись такие страсти, пришел в себя только часа через два, когда повозка подручных мастера Штольца была уже далеко от страшного Сенкура, ограбившего его кабачок и задавшую ему самому хорошую трепку, после которой Кузьма потерял несколько зубов и представление о том, где и с кем он находится. Только добрая порция шнапса, влитого ему в глотку Генрихом-цаплей, немного примирила его с действительностью.
     - Где это я? - спросил кабатчик, удивленно тараща глаза на двоих германцев, подгонявших пару коней в упряжке.
     - В раю, - усмехнулся Генрих, умевший изъясняться по-русски довольно сносно.
     - Дайте еще выпить, и я в это окончательно поверю, - попросил кабатчик.
     - Потом, - пообещал Генрих, - сначала ты скажешь нам, как назывался твой кабак.
     - Не помню, - помотав головой, проговорил Кузьма.
     - Случайно не «Осетровый бок»?
     - Очень может быть... Хотя нет! - засомневался кабатчик. - Дай выпить, и я вспомню.
     - Пей, черт с тобой! - передавая вторую фляжку со шнапсом кабатчику, произнес Генрих.
     Выпив содержимое второй фляжки до последней капли, Кузьма благодарно икнул, а потом проговорил заплетающимся языком:
     - Вспомнил! Мой кабак никак не назывался. Да и зачем его называть, когда он был единственным в крепости... Ик!
     - Я его убью, - тяжело вздохнув, сказал Генрих Фрицу на своем языке, чтобы кабатчик его не понял. - Это не тот, кто нам нужен.
     А Кузьма продолжал размышлять вслух:
     - Вы что-то спрашивали об «Осетровом боке»? Я знаю, где находится этот кабак. Он гораздо хуже моего и приносит меньший барыш, но...
     - Какого дьявола?! - взревел Генрих. - Ты знаешь, где находится «Осетровый бок»?!
     - А то! - пьяно осклабился Окороков. - Он находится рядом с Соколово... Это все прямо и прямо, а потом направо. Я вам укажу дорогу... Вы такие хорошие люди! Погоняй! - крикнул Кузьма и упал на дно повозки. Его сморил пьяный сон.
     - Кажется, мы не прогадали, дорогой друг! - обрадованно вскричал Генрих по-немецки. - Этот тот человек, который нам нужен.
     - Майн гот! - только и ответил Толстый Фриц, воздев очи долу и перекрестившись двоеперстно.
     А Генрих-цапля подумал: «Соколово... Что же это получается? В этой стране все селения называются так же, как взятая поляками крепость?.. Право же, это не к добру!»
     Глава 8
     Печаль и радость рядом ходят
     Евдокия Никитична рожала в сиреневую круговерть. Маялась она долго и мучительно, а разрешилась от бремени в одночасье, и в этом помогла ей многоопытная деревенская повитуха бабка Марфа - заезжим «иносранным кровопускателям» Евдокия Никитична не доверилась. Бабка Марфа, не послушавшись уговора дворовой челяди, прознавшей от возвернувшегося с порубежья Ферапонта о кончине батюшки Бориса Васильевича и теперь всячески остерегавших повитуху сообщать о том роженице, все же поведала «бедолажке», как называла всех баб на сносях, сущую правду. Она даже «зачитала» мученице письмо мужа - последнее прости-прощай любимой жене, хотя и была неграмотной, просто слышала, как то послание читал вслух домоуправитель Епифан и затвердила его наизусть.
     Так вот, после этого письма матушка и опросталась, буквально в пять минут. И вышел у нее крупный такой мальчонка, копия своего батюшки, крикливый да непоседливый. А главное оба-два живые остались - и мать и дитя. Дал Господь счастье сразу после несчастья. Да такое ведь в жизни часто бывает.
     Ну а Мишаня, как назвали богатыря, рос да рос и вырос, наконец до любопытного ко всему божьему миру отрока. Тогда-то и забегали-забеспокоились мальчонкины мамки да няньки, да и как не забегать, если заменил их всех скопом «отставной козы барабанщик» - однорукий дядька Семен, солдат, дослужившийся в государеве воинстве до чина десятника, да вот под конец службы не уберегшийся от вражьей пули.
     Наставлял Семен Мишаню так же, как учил стрелецкий молодняк в подчиненном десятке, поэтому воспитанник его довольно скоро овладел мечом да бердышом, а уж стрелял из пистоли так, что птицу влет сшибал. Молодчик был...
     И потом, когда пришла пора применить воинскую науку в деле, во все дни взрослой жизни своей, Шейнин «...исполнен был мужественным духом и часто вспоминал отважную смерть отца своего, павшего при взятии Сокола в царствование короля Стефана». Так-то вот! А знаете, кто оставил нам подобное свидетельство? Исконный враг гетман Жолкевский, проигравший главному воеводе Михаилу Шейнину битву за Смоленск в 1609 году. А перед этим была другая битва с войсками Лжедмитрия Первого под Добрыничами, что совсем рядом с селением Соколово. Кровопролитное было сражение! Но об этом уже в следующей части.
     Часть вторая
     ВЕСТНИК ПОБЕДЫ
     Глава 1
     Смертельные игры
     Писарь по прозвищу Культяпый не в меру гордился тем, что считал себя человеком чрезвычайно хитрым и пронырливым, просто созданным для сбора «цветов удовольствий» в саду жизни, а все остальные людишки - это так, мошки мерзопакостные, которых можно прихлопнуть одной левой и ничего за это не будет. Но в последние дни он несколько поумнел и даже стал опасаться за свое драгоценное здоровье. И все из-за треклятого головы сторожевой службы Прохора Безверхого, ни дна ему ни покрышки, который умудрился выследить его, удачливого писаря главного воеводы порубежной крепости Мценск, и, напугав до смерти, повел через него свою темную игру, смысла которой Культяпый не смог уразуметь до сей поры.
     Вот и в это теплое утро ранней осени 1604 года от Рождества Христова Культяпый должен был встретиться со Страшным Татарином, как прозвал он крымчака-шпиона еще в первую их встречу, когда передавал этому нехристю поганому о том, что делалось в крепости и ее окрестностях под руководством старого воеводы окольничего Гречишина, а теперь вот собирался донести и о делах нового воеводы окольничего Михаила Шейнина, прибывшего совсем недавно из самой Москвы. Но раньше за каждое сказанное слово Страшный Татарин отплачивал Культяпому золотом, а теперь что-то перестал, видно, понял поганец, зачем платить, когда за то же самое можно и не платить вовсе. А может, догадываться стал, что Культяпый вместе с Безверхим водят татарскую хабаргири (разведку. - А.З.) за нос...
     Крымчаки прискакали на взмыленных конях на то место у лесной речушки, где было заранее оговорено, там еще огромный дуб стоял, которому было больше ста лет. Татар прискакало около десятка, и все держались на конях так, словно на их спинах родились и выросли. Да так оно, по сути, и было. Не слезая с коней, крымчаки устроили вокруг Культяпого хоровод, помахали для острастки у него над головой плетками-камчами, а потом, разомкнув круг, впустили в него двоих начальников, уже спрыгнувших с коней. Один из них был Страшный Татарин, от холодных глаз которого Культяпого всегда бросало то в жар, то в холод. Такими глазами мог обладать только прирожденный убийца. Второго начальника писарь поначалу хорошенько и не разглядел, поскольку тот по самые уши закутался в кушак.
     - Сколько сейчас воинов у твоего воеводы? - быстро спросил по-русски Страшный Татарин.
     - Их стало на две сотни больше, - соврал Культяпый и при этом даже глазом не моргнул. - А на днях в крепость прибудет еще подкрепление из Тулы, а может, и из самой Москвы. Город наш важный...
     - Пушки еще привезли? - снова спросил татарский лазутчик.
     - Пока при своих, но будут новые...
     - А ты не врешь, кафир? - засомневался Страшный Татарин. - Знаешь, что мы делаем с теми, кто смеет нам врать? Покажи, Качук!
     Тут же один из всадников выхватил из мешка чью-то волосатую окровавленную голову и, как мячик, перебросил ее начальнику. Ловко поймав жуткий трофей, Страшный Татарин небрежно швырнул его под ноги Культяпого, которого затрясло, как при лихоманке.
     - Видишь? Твоя дурная голова тоже соскочит с плеч! Раз!..
     Изверг выхватил кривую саблю и, взмахнув, вжикнул клинком над самой головой писаря, рухнувшего со страху на колени.
     - Не убивай его, - приказал второй начальник, который говорил по-русски еще лучше первого. - Мы проверим каждое слово этого человека и заплатим столько, насколько его слова будут правдивы.
     Культяпый благодарно глянул на незнакомца, рассмотрев при этом большое черное пятно на левой щеке, показавшееся из-за кушака.
     - Пока живи, - позволил крымчак с черным пятном на лице. - Наши люди тебя найдут, когда понадобится...
     «На этот раз пронесло, - перевел дух Культяпый, наблюдая за тем, как татарские башибузуки скрываются за поворотом реки, текущей в сторону крепости. - А денег снова не дали, проклятые нехристи!..»
     Но успокаиваться ему было рано. Через несколько мгновений его снова со всех сторон окружили всадники. На этот раз это были не татары, а станичники из сторожевой службы. Да только для Культяпого теперь было все едино - что свои, что чужие. Он был сам по себе и себе на уме.
     - Александр был храбр, да от худого умре... - с болью в голосе произнес худощавый седовласый человек с опущенными книзу усами, бережно поднявший отсеченную человеческую голову. - Клянусь, друже, что крымчаки еще страшно поплатятся за твою погибель!
     Передав голову одному из станичников, Прохор Безверхий, а это был он, обратил гневный взор на предателя Культяпого.
     - Говори, пес смердячий, что поведали тебе наши враги крымчаки!
     - Они будут проверять мои слова о подходе к крепости большой силы, - заискивающе заглядывая в глаза Безверхому, проговорил Культяпый.
     - Не поверили тебе? И правильно. Я бы такой собаке тоже не поверил, но аминем беса не отбудешь. Будем уповать на помощь Господнею. А тебя, писарь, я передам в руки твоего начальника Шейнина. Пусть сам решает судьбу такой мрази, как ты...
     «Значит, еще поживу, - удовлетворенно подумал Культяпый. - С молодым воеводой всегда можно договориться, ведь недаром ему обо мне распинался старый воевода как о самом лучшем писаре во всем уезде. За это, правда, пришлось хорошо ему заплатить...»
     Главный воевода порубежной крепости Мценск, стоявшей на опасном для Москвы татарском шляхе, взобрался на самую высокую башню и смотрел на пылающий шар заходящего солнца. Высокого роста, широкоплечий молодец двадцати пяти лет от роду с обветренным и загорелым лицом, выдававшим в нем служилого дворянина, проводившего большую часть жизни под открытым небом, внешне разительно отличался от нежных отпрысков благородных фамилий, получавших чины и звания в непосредственной близости от царской персоны.
     Он смотрел вдаль, но видел не леса и поля, а ту картину, что рисовалась перед его внутренним взором. Он «видел» устье небольшой речушки, впадавшей в огромную реку, больше похожую на море, поскольку другого берега было не видно. Только вода и небо. А еще огромное воспаленное солнце, окунавшее свой лик в прохладные бездны великой русской реки, на берегах которой он родился и где прошли его младые годы. «Отныне так будет всегда, - поклялся перед самим собой молодой воевода Михаил Шейнин, - во времена утрат и потерь я буду видеть себя юным и непорочным, аки ангел Господень, каким был много лет назад, когда стоял на лесном обрыве и смотрел на Волгу, будто паря над суетой бытия. Только это дает ощущение правды и прибавляет сил...»
     От размышлений воеводу отвлек небольшой отряд всадников, отделившихся от кромки леса и направившихся к воротам крепости.
     - К нам гости! - предупредил Шейнин охрану.
     - То господин голова станичной службы со станичниками, - ответил стрелецкий десятник по фамилии Скоромный.
     - Так пропустите его, - распорядился воевода.
     Спустившись к открытым воротам, Шейнин сразу увидел то, что его просто взбесило. Станичники привезли связанного по рукам и ногам писаря Культяпого.
     - Как такое понимать? - встретил он Безверхого недовольным тоном. - Без моего на то ведома и соизволения вы позволили себе самоуправство. Немедленно развязать писаря!..
     - Обожди развязывать, - перебил Безверхий молодого начальника, бодро спрыгивая с коня. - Попался этот писаришка на гнусном предательстве. Он встречался с крымчаками и передавал им тайные сведения...
     - Не верю! Об этом человеке у меня самые положительные отзывы...
     - А ваш батюшка, царствие ему небесное, больше доверял нам, станичникам. Помнится, под стенами Сокола... - хитро заговорил Безверхий.
     - Что?.. Погоди... - остановил его воевода. - Ты знавал моего батюшку? Так ты Прохор... Не может быть! Прошка Безверхий! Тот самый ловкач и удалец из станичной службы! Ну как же. Про тебя мне наш слуга Ферапонт все уши прожужжал. Так это ты служил под началом моего батюшки в Соколе? У тебя должен быть его топорик...
     - Было дело, да тому уж многие года миновали. Дослужился вот до чина станичного головы, о чем никогда и не мечтал... И то слава Богу! Кто не желает большой власти, на того не приходят и напасти. А топорик... Ах да, чекан! Он всегда при мне. Вот он, оберег воеводы Шейнина. Теперь он твой, молодой воевода. Пусть будет у тебя как память об отце.
     - Нам есть о чем поговорить, - несказанно обрадовался Шейнин, принимая бесценный для него дар.
     - Поговорим. Отчего не поговорить? Только покрепче заприте Культяпого да татарских гостей, что под видом купцов в крепость так и шастают, более не пускайте. А торговать они и в посаде могут, не велики птицы... Шпионы они все, одним словом!
     ...Главный хабаргири в тот же осенний вечер стал свидетелем того, как во Мценск прибыл большой отряд с четырьмя большими пушками.
     - Я узнал человека, который ехал впереди отряда, - почтительно произнес Страшный Татарин.
     - Кто он? - заинтересовался человек с черным пятном на лице.
     - Это брат царя урусов Годуна по имени Семен. Он пользуется безграничным доверием своего родича царя Бориски и негласно руководит Тайным и Разбойным приказами.
     - Я узнал все, что хотел, - удовлетворенно кивнул человек с черным пятном. - Мы можем возвращаться в ставку хана Казы-Гирея.
     (Продолжение следует)