9 января 1905 года (22 января по нынешнему стилю) принято считать началом первой из длинной череды русских революций, хрестоматийно признанных, то есть календарно обозначенных, и прочих, названных другими словами, но все равно революций.

     Ровно сто лет назад страждущая царской справедливости толпа двинулась к Зимнему дворцу. Над северной столицей повисло тревожное ожидание. По ее улицам, как это у Максима Горького, «густо двигались люди с флагами, иконами, портретами царя и царицы в багетных рамках». Осторожные обыватели наблюдали, слушали, ощущали «мощное движение массы рабочих с Выборгской стороны, бархатистый гул ее говора, торжественное настроение». Уже несколькими часами позже по городу понеслись страшные вести Кровавого воскресенья, частью стихийного, частью спровоцированного группами агитаторов. Кровавым потом назовут и царя, приказавшего (или допустившего) стрельбу по безоружным людям. А в результате нелегких подсчетов назовут примерные цифры жертв: как минимум двести убитых, почти тысяча раненых, покалеченных, избитых.

     В учебниках, написанных сначала с одним пристрастием, а по наступлении новых времен - с другим, разложены по полкам причины, последствия, уроки «репетиции Октября», растянувшейся на два года пробы сил, столкновений, компромиссов и наказаний за недозволенный разгул страстей. Сейчас, столетие спустя, ясно, что время революционных вспышек летит на порядок быстрее времени скрупулезных расчетов и построений. Еще неизвестно, когда Россия дожила бы до Государственной Думы, не случись баррикадных боев на Красной Пресне. Оно, конечно, без бунтов лучше, покойнее, однако не получалось. Непременно требовалось прогреметь грому, чтобы потом власти предержащие перекрестились. Обязательно нужно было пустить кровь, чтобы обезумевшие от взаимной ненависти кланы и слои заговорили о необходимости национального единения.

     Увы, так уж складывался наш национальный характер, так формировался этнос. По данному поводу в отечественной литературе и публицистике есть немало глубоких и оригинальных обобщений. К примеру, публицист и философ Александр Панарин считал, что российская цивилизация основана на симбиозе двух начал: землепашеского и воинского. Эти начала развивались тысячу лет, создав социальную психологию пахаря и всадника. В фигуральном смысле, конечно. В среде пахарей, кроме тружеников полей и ферм, деятели культуры, науки, искусства. А среди всадников сколько угодно лиц, абсолютно лишенных способностей ездить верхом, стрелять и убивать.

     Пространство пахаря относительно замкнутое. Время в нем вялотекущее. Пространство всадника, напротив, огромное, манящее неясными целями. Время в нем скачкообразное. Пахаря у нас было принято ругать за мещанство и реакционность. Всадника – возвеличивать за смелость устремлений, одержимость передовой идеей. Первый кропотливо созидал. Второй совершал поступки и подталкивал реформации. В совокупности же получалась история. Извлеки из общества одну из составляющих – и начнется медленное наступление конца нации. Однако и диспропорция в указанном соотношении подрывает основы, что хорошо видно на нашем собственном примере.

     Белых всадников заменили красные. Пахарям с ними было непросто, великие цели определяли великое напряжение, сверхзадачи требовали самоотвержения, непритязательности в быту, политической покорности. Зато и результаты достигались быстро: подъем промышленности, всеобщее образование, научные достижения, прорыв в космос. Свершения сопровождались восторженными словопрениями. Победы праздновались шумно, а главное – долго. Самая крупная Победа – чересчур долго. Настолько, что побежденные ушли в далекий отрыв, дав пример того, как надо сосредоточиваться на решении восстановительных задач.

     Между тем движение к великим целям забуксовало, спровоцировав тихий ропот у пахарей и проворные телодвижения у всадников. Последние, смекнув что к чему, переоделись в модные либеральные костюмы и возглавили поход за освобождение общества от догм. В приоткрытые окна устремилась летучая предпринимательская конница, да так мощно, что не только полетели рамы, но и рухнули стены.

     Разбирать завалы – дело, естественно, пахарей. Однако их нестройные ряды все больше напоминали обычную толпу, потерявшую ориентацию во времени и пространстве. Замороченная нововведениями, лишенная привычных опор, соскучившаяся по мерной работе, оглушенная какофонией последнего передела обывательская масса по большому счету хотела одного – стабильного, гарантированного скромного достатка. Она была готова простить авангарду все его головокружительные финансовые взлеты, всю его роскошь, даже его аморальные пристрастия – лишь бы он не был глух к голосу остальной части народа.

     После целого ряда неудачных экспериментов кривая восстановительного периода все же пошла вверх. Дыхание страны становилось все более ритмичным. Несмотря на многочисленные прорехи и отсутствие идеологической прозрачности, уверенность в преодолении кризиса росла, чувствовалась народная поддержка замыслов элиты в части упрочения государственных институтов. Эту тенденцию следовало бы всемерно закреплять. В столь ответственный для судеб страны период нельзя допускать сбоев. Тем более попадать под влияние наивного поветрия о некой утрате низами способности к протесту.

     Проблема национального единения и хотя бы относительной гармонии между пахарями и всадниками носит перманентно актуальный характер. А ее решение сейчас – императив текущего исторического момента. Столетие же январских событий 1905 года видится достойным поводом для размышлений над вечными вопросами нашего хлопотного бытия.