«Считаю публикацию наградой»
     «За этот бой мне обещали награду, но я ее так и не получил - забыли, видимо, в штабе армии, - пишет в редакцию Михаил Ильич ПЛОТНИКОВ из Кемерово. – Что делать, была война, дел было много. Свой рассказ об этих событиях я посылаю в редакцию, а для подтверждения прикладываю копию справки из Центрального архива Минобороны… Что же касается обещанной мне награды, то после выхода моей статьи в «Красной звезде» я буду считать ее мне врученной».
     

     Шел 77-й день беспрерывных, ни на час не прекращающихся боев нашей 116-й дивизии под Сталинградом... 19 ноября были сильный туман и снегопад. Обычная стрельба, не стихавшая на переднем крае ни на минуту, вдруг сразу переросла в один непрерывный, оглушительный гул, особенно сильный на правом фланге. Так началось наступление Юго-Западного и Донского фронтов.
     В эти дни, продолжая операции по захвату сильно укрепленных опорных пунктов в районе прорыва, дивизия вела тяжелые бои за подступы к высоте 147,6. Немцы, владея этой высотой, просматривали лежащую к северу местность на 18 - 25 километров, т.е. почти до самой Ерзовки, в районе которой располагались тылы нашей дивизии и других соединений...
     Обороняющиеся на высоте были в значительно более выгодном положении, нежели части нашей дивизии, которым предстояло наступать с местности абсолютно открытой, хорошо просматриваемой. В крайне невыгодных тактических условиях рано утром 19 ноября, в час общего наступления под Сталинградом, наша дивизия начала штурм высоты, но только 25-го ценой тяжелых потерь нам удалось овладеть окружной железной дорогой у этой высоты.
     Окруженная группировка немцев, пытаясь удержать свои позиции, еще более ожесточилась в обороне. Потребовалось еще пять дней, чтобы 30 ноября овладеть южными склонами высоты. Бесконечные контратаки немцев не давали нам возможности закрепиться и развить успех. Для удара по немецкой обороне полкам нашей дивизии были приданы 68-й гвардейский и 155-й минометный дивизионы. Однако их участие в двухдневных - 8 и 9 декабря - наступательных боях не принесли ожидаемого успеха, и наша пехота, понеся значительные потери, продвинулась вперед всего на 200 - 300 метров.
     С наших позиций и артиллерийских наблюдательных пунктов была видна лишь верхушка высоты, и немцы, пользуясь этим, маневрировали во время артобстрела, уходили по траншеям на обратный склон высоты, недоступный огню нашей артиллерии, а к моменту атаки возвращались на вершину и встречали нашу пехоту шквальным пулеметным и минометным огнем. И все же беспрерывные атаки обрели устойчивость, и наконец пехота подошла вплотную к немецким позициям, создав плацдарм для окончательного удара. Но даже тогда, когда немцы были уже в окружении, они продолжали ожесточенно обороняться, иногда переходя в контратаки.
     Казалось, даже окружение не сломило волю немцев. Понимали ли они, что не выйдут из окружения, что их сопротивление бессмысленно, что они обречены на смерть или плен? Безусловно, понимали. Но все-таки фанатично дрались, продолжая яростно сопротивляться нашим наступающим батальонам пехоты.
     4 января 1943 года силами двух основательно потрепанных стрелковых полков с поддержкой 406-го артполка началось последнее наступление на высоту 147,6. Три часа беспрерывного артобстрела разрушили позиции немцев, их блиндажи, огневые точки и проволочные заграждения. Когда наша пехота пошла в атаку, немцы ее встретили огнем, но батальоны 548-го и 656-го полков нашей дивизии выбили немцев и заняли более двух десятков блиндажей и широкую линию траншеи между ними на южной стороне высоты и восточнее ее, разорвав единый оборонительный рубеж немцев, которые потеряли более 400 убитых. Отступая, противник не оставлял раненых, унес их с собой в тыл...
     В день штурма высоты 147,6, находясь с двумя связистами и тремя разведчиками моего взвода на наблюдательном пункте, я корректировал огонь батареи. В самый разгар боя немецкой миной, взорвавшейся вплотную с НП, была выведена из строя наша рация, а через некоторое время прервалась и телефонная связь. Батарея осталась слепой и замолчала. Наступающий пехотный взвод залег под пулеметным огнем. Связист, посланный мной на восстановление связи, не вернулся, и батарея продолжала молчать. Я знал, что с огневой позиции батареи пошлют связиста, и ждал связи.
     Буквально через десять минут к нам на НП ворвался солдат из пехоты. Он был взволнован и, ругаясь матом, обвинил нас, что мы прячемся в блиндаже, когда немцы пулеметным огнем хладнокровно расстреливают пехоту и уже положили на землю взвод их роты. Он требовал огня батареи, а мы его дать не могли. Узнав, что связь с батареей потеряна, пехотинец, схватив провод связи, бросился бежать в тыл в сторону батареи.
     Уже через каких-то 10 - 15 минут связь была восстановлена, и мы открыли огонь. Я доложил командиру батареи причину нашего молчания. Комбат приказал мне с разведчиками продвинуться к боевым порядкам пехоты и оттуда корректировать огонь батареи.
     Я, мои два разведчика, Каверзин и Евстигнеев, и связист, фамилию его не помню, с полевым телефоном и полной катушкой ползком и перебежками бросились к переднему краю. Путь был изрыт воронками от снарядов и мин.
     Впереди никого не было. На земле лежали несколько убитых наших солдат. Увидев траншею, полагая, что там уже наша пехота, мы бросились к ней, но нас встретили автоматными очередями. Стало ясно: там немцы. Мы залегли в воронках. Я передал на батарею свои координаты, и через мгновение первый пристрелочный снаряд уже разорвался у траншеи немцев. Я внес поправки в расчет цели и дал команду залпа батареи, а когда снаряды со свистом прошуршали над нашими головами, в тот момент, когда они рвались, мы бросились к траншее.
     Передвижение было затруднительным, потому что нам за собой приходилось тянуть связь. Но взрывы снарядов, поднимая снежную пыль и землю, лишали немцев возможности ориентироваться. Мы передвигались от воронки к воронке. Ими было усеяно все поле, и они были прикрытием. На пути мы наткнулись на наш станковый пулемет, около которого была большая воронка. Около нее лежали двое убитых солдат, а из пулемета торчала нестреляная пулеметная лента. Сержант Каверзин лег за станкач и дал длинную очередь по траншее. Нам ответили автоматные очереди.
     Евстигнеев с телефонистом поползли за мной к траншее. Каверзин остался у пулемета. Когда мы были почти вплотную у траншеи, я дал команду на батарею, и еще два залпа четырех 122-мм пушек-гаубиц оглушили нас взорвавшимися снарядами. С наганом в руке я бросился в траншею. В ней валялось несколько трупов. Два немца, оглушенные взрывом, бросили автоматы и подняли руки. В траншее мы были уже все четверо. Настала непривычная тишина. Пленные были рядом.
     Я доложил по телефону комбату, что мы заняли немецкую траншею и блиндаж, взяли пленных немцев, что на нашем участке боя не осталось пехоты и мы тут одни. Вечерело. Зимние дни невелики, надвигалась ночь. Комбат приказал ждать и обещал, что пехота нас заменит.
     Всю ночь мы в напряженном ожидании находились в немецкой траншее, а рано утром 5 января, на рассвете, услышали гул танков. Немцы предприняли попытку выбить наши батальоны с занятых ими позиций. Танки стреляли с ходу из пушек и пулеметов. Правее нас, метрах в 300, разгорался бой. Он был скоротечным. Оборонявшиеся стрелковые полки открыли дружный огонь из всех видов оружия. Стоял сплошной гул взрывов и очередей. Мы в траншее были лишь свидетелями этого боя, внимательно следя за его ходом в стереотрубу и сообщая координаты взрывов нашей батарее.
     Два немецких танка беспомощно крутились на месте. Оставшись на открытом поле, немцы были мишенью для нашего пулеметного и стрелкового огня, и вскоре от атакующей немецкой пехоты почти ничего не осталось. Подходы к нашей обороне были завалены трупами вражеских солдат; два уцелевших танка повернули назад и скрылись в балке Каменной.
     Все виденное я доложил комбату. Он приказал мне свертывать связь и возвращаться на батарею. Замена к нам не пришла, да она уже была и не нужна.
     После изнурительного боя, нервного перенапряжения от ожидания немецкой контратаки, от отгремевших взрывов, автоматных очередей полная тишина казалась непривычной. Не верилось... Выйдя из траншеи и впервые за это время поднявшись в полный рост, вздохнув полной грудью, мы почувствовали какое-то необъяснимое возбуждение.
     Стояла морозная погода. Снег, кое-где окровавленный, похрустывал под нашими ногами. Шедшие с нами двое пленных дрожали - не то от неизвестности судьбы, не то от холода, пронизывающего их далеко не зимнюю одежду. Их было как-то по-человечески жаль.
     Возвращаясь на батарею, сматывая связь, мы наткнулись на лежавшего в снегу нашего связиста. Он был мертв. Метрах в десяти от него лежал вниз лицом весь в крови тот пехотинец, ни имени, ни фамилии которого мы не знали, - солдат, который прибегал к нам на НП и бросился восстанавливать связь с батареей. Мы приподняли его, повернули, положили на спину и замерли. Страшное и незабываемое зрелище открылось нам. В окровавленном рту, как в тисках, он держал два конца провода связи, соединяющего между собой наш наблюдательный пункт с батареей!
     С трудом вытащив провод из его окоченевшего рта, мы положили этого солдата рядом с телом нашего связиста и в землю вбили кол, чтобы затем найти их и похоронить. Проверили карманы нашего спасителя с надеждой найти какие-то документы. Никаких документов не было. Не было и писем, которые обычно хранил при себе каждый фронтовик.
     Он остался для нас неизвестным. Когда же на второй день к вечеру мы пришли, чтобы похоронить убитых, их уже не было. Кто-то это сделал за нас...
     Я на всю жизнь запомнил лицо этого простого русского парня, который своей смертью спас наши жизни. Мы, все четверо оставшихся в живых в последнем бою на высоте 147,6 под Сталинградом, обязаны жизнью этому неизвестному солдату.
     Пленных мы взяли с собой на батарею, накормили, и они были отправлены в штаб дивизии. Впереди оставалось 27 дней боев до полной капитуляции немцев под Сталинградом и более двух лет до Дня Победы в Великой Отечественной войне.