Несмотря на летний месяц, погода в последние дни совершенно не радовала. С самого утра небо заволакивало серыми тучами, которые проливались на землю холодным, каким-то безрадостным дождем. Как нарочно, я сегодня забыл дома зонт и, промокнув до нитки, уже не спешил укрыться от холодных струй, а обреченно шагал по мостовой, равнодушно рассматривая стекла витрин.
     Настроение было под стать погоде. Несколько месяцев назад меня подобно песчинке во время бури подхватил ветер иммиграции и опустил в красивой, богатой, но страшно далекой и чужой Германии. Внезапно навалились проблемы, о которых я и не подозревал: бытовые неурядицы, языковой барьер, вакуум общения. И, самое страшное, я чувствовал себя лишним на этом празднике жизни: не звонил телефон, мне не нужно было никуда спешить, меня никто не ждал и не искал со мною встреч. Редкие прохожие бросали в мою сторону равнодушные взгляды и молча спешили по своим делам. Я был здесь чужим. На душе было горько. Обидно было осознавать свою ненужность в сорок лет.
     Погруженный в свои безрадостные мысли, я совершенно ничего не замечал вокруг, и, когда внезапно поднял глаза, меня будто что-то толкнуло в грудь. Мне показалось, что из-за стекла мне в лицо бьет солнечный луч. Я подошел ближе. Через стекло было видно небольшое помещение, заставленное мольбертами и холстами.
     На стене, рядом с окном, висела уже законченная картина, которая заставила меня остановиться. На ней была изображена какая-то ветхая сельская церквушка, отражающаяся в протекающей мимо речке. Из-за церковных куполов медленно выкатывалось солнце, озаряя землю, усыпанную увядающими листьями, каким-то неземным светом. Казалось, что вот еще одно мгновение - и растают сумерки, прекратится дождь и на душе станет легче. Я прикрыл лицо рукой - неумолимая память уносила меня в недавнее прошлое.
     ...Зимой 2000 года российские войска вошли в Грозный. Штабисты учли опыт прошлой чеченской войны, когда только за две новогодние ночи 1995 года почти полностью были уничтожены 131-я Майкопская бригада, 81-й Самарский мотострелковый полк и значительная часть 8-го Волгоградского корпуса, шедшего на помощь умирающим русским батальонам.
     Подготовка к штурму мятежной чеченской столицы длилась несколько месяцев. Все это время днем и ночью над сожженным городом висела авиация федеральных сил. Ракеты и снаряды сделали свое дело, город практически перестал существовать. Все высотные здания были разрушены, деревянные постройки сожжены, и мертвые дома молча смотрели на людей пустыми глазницами окон.
     Вместе с тем под завалами продолжали жить люди. Это были жители Грозного, в основном старики, женщины, дети, потерявшие за годы войны своих близких, жилье, имущество и не желающие покидать город, потому что в России они были никому не нужны.
     Оборона города была поручена чеченскому бригадному генералу Шамилю Басаеву и его «абхазскому» батальону, но знаменитый террорист сумел в последнюю ночь перед штурмом увести часть своих головорезов в горы. Другая часть под видом мирных жителей осела в городе и близлежащих селах.
     В начале февраля разведка донесла, что «чехи» в преддверии очередной годовщины депортации 1944 года готовят к 23 февраля серию терактов. Внезапно в городе появилось много молодых мужчин. Тем временем российское телевидение усиленно убеждало своих сограждан в том, что контртеррористическая операция близка к завершению и в город стали возвращаться мирные жители. Командование группировки российских войск приказало усилить гарнизон Грозного сводными отрядами, состоящими из бойцов комендантских рот, ОМОНа и СОБРа.
     Так я оказался в Грозном. Мой контракт к тому времени уже подходил к концу, и я очень надеялся, что останусь жив и вернусь домой. Несмотря на бодрые заверения политиков о том, что война в Чечне вот-вот закончится, в Грозном по-прежнему из-под завалов били снайперы, взрывались на фугасах люди и машины. Наша задача была проста: сопровождать колонны, охранять здания и учреждения. Если возникала необходимость, принимали участие в «зачистках».
     В тот февральский день с утра светило солнце. Выпавший снежок слегка припорошил груды битого кирпича и куски ржавой жести, которыми была усыпана земля. Говорят, в прошлую войну местные жители этими кусками накрывали тела мертвых солдат, чтобы их не пожрали крысы и собаки.
     Свободные от службы бойцы вповалку спят на дощатых нарах. Старшина Игорь Перепелицын сидит у раскаленной буржуйки и чистит автомат. Игорь родился в Грозном, здесь и служил в милиции, дослужился до офицера. Потом, когда русских в Чечне стали убивать, он уехал в Россию, но в милиции места ему не нашлось. Тогда вместе с казаками Перепелицын уехал воевать в Югославию, потом в Молдавию. Ну а когда началась заваруха в Чечне, он был тут как тут. Его милицейское звание здесь не считается, и Игорь вместе с нами тянет солдатскую лямку. Он знает все о Чечне и о чеченцах, я спрашиваю его:
     - Игорек, а с Басаевым ты встречался?
     - Ну-у, Шамиль - лошадка темная, учился в Москве, говорят, что даже Белый дом во время путча защищал. Знаю одно, что перед тем как он появился в Абхазии, его батальон прошел подготовку. Специально его для Чечни натаскивали, понимаешь? - Старшина клацает затвором, нажимает на курок.
     - А вот Руслана Лобазанова, Лобзика, бывшего зятя Завгаева, знал лично, в одной школе учились. Отморозок был конченый, лучшего друга детства Ису Копейку по его приказу вместе с машиной сожгли…
     Игорь сплевывает на пол: «Поверь на слово, все они здесь повязаны одной веревкой. Я воюю только потому, что остановиться не могу, война - это как наркотик, затягивает».
     - Ну а когда эта заваруха закончится, что делать будешь?
     - На Москву пойду, соберу ребят отчаянных…
     Договорить нам не дали. Прибегает офицер-собровец, кричит:
     - Хлопцы! Подъем! «Чехи» из гранатомета рынок обстреляли.
     Выезжаем на «зачистку». Народ на рынке сразу же разбежался. На грязном снегу лежат несколько мертвых солдат в окровавленных грязных бушлатах и несколько гражданских. Над ними уже воют женщины. Мы перекрываем бэтээрами улицы, ведущие к рынку. Командует майор из СОБРа. Спускаемся в подвал, вместе с нами бойцы ОМОНа. Игорь Перепелицын страхует вход. В подвале живут люди - русские старики, дети испуганной стайкой прижимаются к стене. На стоящей посередине подвала кровати остается сидеть девчонка лет пятнадцати-шестнадцати, таращит испуганные глаза и прячет что-то под подушку. Омоновец наставляет на нее автомат:
     - Тебе, красавица, что - особое приглашение нужно или ноги от страха отнялись?
     Девчонка неожиданно с вызовом откидывает одеяло. Вместо ног у нее торчат обрубки. Какой-то старик кричит:
     - Родимые, да мы же свои, который год здесь мыкаемся. Вера вообще с прошлой войны сирота, да еще и ноги миной оторвало.
     Я подхожу и осторожно накрыв
     аю ее ноги серым солдатским одеялом, достаю из-под подушки спрятанный пакет. Я специалист по разминированию, но на фугас это не похоже. Оказалось, краски, обыкновенные акварельные краски. Девчонка смотрит исподлобья: «Если захочешь забрать, я не отдам».
     Омоновец по-крестьянски вздыхает:
     - Господь с тобой, дочка. Мы ведь тоже люди.
     Вечером возвращаемся на базу. Нашли несколько снарядов. Этого добра здесь навалом. Задержали несколько мужчин - чеченцев. Одного из них Игорь знает. Что-то спрашивает по-чеченски. Тот не отвечает. Старшина поясняет:
     - Это Шивани Асхабов. Их было шестеро братьев. Трое от бомбежек в городе погибли, остальные - в боевиках.
     Задержанных доставляем во временный райотдел. Игорь что-то долго объясняет дежурному.
     На следующий день я выпрашиваю у старшины два сухих пайка. За фляжку спирта беру в санчасти бинты и лекарства. Иду во вчерашний подвал. Никто не удивляется моему приходу. Люди занимаются своими делами. Девочка рисует, сидя на кровати. С белого листа на меня смотрит старенькая церковь, ее отражение в осенней воде. Я задвигаю вещмешок под кровать, присаживаюсь на ее край.
     - Как дела, художник?
     Девочка улыбается бескровными губами:
     - Хорошо или почти хорошо. Вот только ноги болят. Представляешь, их уже нет, а они болят.
     Сидим часа два. Девочка рисует и рассказывает о себе. История самая обыкновенная и от этого кажется еще страшней. Мать - чеченка, отец - немец, Рудольф Керн. До войны преподавали в Грозненском нефтяном институте, собирались уезжать в Россию, но не успели. Отец подрабатывал извозом и однажды вечером не вернулся домой. Кто-то позарился на его старенькие «Жигули». В то время в городе находили много неопознанных трупов. Узнав о смерти отца, заболела мама. Не вставала с постели, и, однажды вернувшись домой, девочка не нашла ни квартиры, ни матери. На месте дома были одни развалины. Потом и сама наступила на забытую кем-то мину. Хорошо, что люди вовремя отнесли ее в госпиталь, где оперировали боевиков. Мина - наша, а спасли жизнь ей чеченцы.
     Мы долго молчим. Я курю, потом спрашиваю, есть ли у нее какие-нибудь родные в России. Она отвечает, что в Нальчике живет брат ее отца, но он, кажется, давно собирался уехать в Германию. Я прощаюсь и собираюсь уходить. Девочка протягивает мне рисунок и говорит:
     - Я хочу написать такую картину, чтобы, глядя на нее, каждый человек поверил в себя, в то, что все у него будет хорошо. Без веры человеку жить нельзя. Девочка смотрит на меня своими большими глазами, и мне кажется, что она знает о жизни гораздо больше меня. Я собирался навестить Веру на следующий день, но на войне ничего нельзя загадывать.
     Наш БТР подорвался на фугасе. Механик-водитель и стрелок погибли сразу, а мы с Игорем Перепелицыным отделались контузией и несколькими осколками, потому что ехали на броне.
     Из Буденновского госпиталя я позвонил корреспонденту НТВ Ольге Кирий, рассказал ей историю о девочке, потерявшей на войне ноги, и попросил помочь найти ее родных. Ольга запустила эту историю в ближайший репортаж и потом прислала мне письмо, в котором сообщила, что Веру из Грозного увез ее дядя.
     Я стою у темной витрины и пытаюсь рассмотреть подпись на картине. Вера, как ты мне сейчас нужна, вера...