Приглашение посетить Вестминстерский колледж в городке Фултон, штат Миссури, для вручения почетного диплома Черчилль получил еще в августе 1945 г. Экс-премьер-министр и лидер оппозиции ее величества, засыпанный куда более престижными предложениями, вряд ли бы заметил это обращение безвестных американских провинциалов, если бы не приписка президента США Гарри Трумэна: «Это замечательная школа в моем родном штате. Надеюсь, что вы сможете это сделать. Я сам вас представлю».
     Последняя фраза оказалась решающей. Черчилль ответил согласием, мотивы которого он изложил в письме к Трумэну: «Мне есть что сказать вашей стране и всему миру, и я думаю, что мы с вами почти наверняка полностью сойдемся в этом вопросе. Все сказанное мною под вашей эгидой привлечет к себе внимание, и таким образом появляется возможность сделать благо для нынешнего сбитого с толку замершего в оцепенении мира».
     Черчилль давно порывался «открыть миру глаза» на новую, как он считал, смертельную угрозу, на сей раз — со стороны CCCР, о которой он уже с весны 1945 г. приватно предупреждал и Трумэна, и своих коллег по кабинету. 12 мая в послании Трумэну Черчилль впервые сказал о «железном занавесе», который «опустился за русским фронтом». Теперь появилась возможность заявить об этом в полный голос, да еще «под эгидой» президента США, благо нынешнее неофициальное положение Черчилля позволяло ему говорить с большей откровенностью и меньшей ответственностью, чем раньше.
     «Я ощущал необходимость того, - скажет Черчилль в узком кругу американских почитателей через несколько дней после фултонской речи, - чтобы кто-то, свободный от официального статуса, в ошеломляющих выражениях описал нынешнее бедственное состояние мира». Кому же, как не ему, большому стратегу и оратору, одному из организаторов победы над фашизмом, было взять на себя эту ответственную задачу?
     Драматизация «советской угрозы» была важна для Черчилля еще и как средство разбудить «американского орла», которому, как он сказал, «русские уже вонзили пару дротиков под хвост и крыло». Британская дипломатия уже не первый месяц исподтишка подталкивала США к более активному отпору Советскому Союзу, начавшему (по словам министра иностранных дел Великобритании Э. Бевина) «тереться о края Британской империи» в Средиземноморье, на Балканах и Среднем Востоке. По глубокому убеждению Черчилля, только путем сплочения англоязычного мира на антисоветской платформе можно было сохранить основу Британской империи и обеспечить Англии привилегированную роль главного партнера нового лидера Запада — Соединенных Штатов.
     К работе над речью Черчилль вплотную приступил в середине января 1946 г. в Майами, куда прибыл для отдыха. Он трудился с особым тщанием, рассчитывая поставить эту речь в ряд со своими лучшими выступлениями предвоенного и военного времени, также звавшими на борьбу с общим врагом. 10 февраля Черчилль прибыл в Вашингтон и имел полуторачасовую беседу с Трумэном, единственный след которой сохранился в дневнике военного помощника президента адмирала У. Леги: «...Г-н Черчилль говорил с президентом в основном о своей речи в Вестминстерском колледже, намеченной на 5 марта. Темой будет необходимость всестороннего военного сотрудничества Великобритании и Соединенных Штатов во имя сохранения мира... Предвижу сильные протесты Советов против нашего двустороннего военного объединения...»
     Черчилль подробно обсуждал свою речь и с английским послом в США лордом Галифаксом, гостем которого он был в Вашингтоне. 12 февраля Галифакс записал в дневнике: «Он хочет говорить очень откровенно о важности теснейшего англо-американского сотрудничества и думает, что может это сделать, не обижая дядюшку Джо, который тем не менее, как он надеется, прочтет речь между строк с пользой для себя».
     17 февраля в Майами для встречи с Черчиллем прилетает госсекретарь США Джеймс Бирнс вместе со старым приятелем англичанина американским финансистом и советником президентов Бернардом Барухом. Официальными версиями поездки были «визит вежливости» и обсуждение проблемы американского займа Великобритании. Лишь много лет спустя Бирнс признается, что другой темой встречи была предстоящая речь…
     О том же в депеше от 17 февраля писал и сам Черчилль своему преемнику на Даунинг-стрит Клименту Эттли. Сообщив, что он собирается построить свою речь вокруг идеи «братского единения» с США во имя «общей безопасности», Черчилль подчеркнул, что «уже опробовал» этот тезис на Трумэне и Бирнсе, которым он, «судя по всему, очень понравился». Тем самым Черчилль как бы согласовывал свою предстоящую речь с английским правительством, подавая ее в нарочито общих тонах и к тому же как нечто, уже получившее поддержку Белого дома.
     Гораздо детальнее речь была согласована с Белым домом. 3 марта Черчилль вновь прибыл в Вашингтон, чтобы по приглашению Трумэна вместе отправиться оттуда в Фултон на президентском поезде. В тот же день он показал почти готовый вариант текста Бирнсу и Леги. По словам Черчилля (из его отчета К. Эттли и Э. Бевину от 7 марта), последний воспринял текст «с энтузиазмом», а первый «пришел в радостное возбуждение и не предложил никаких изменений». Тогда же Бирнс подробно проинформировал о содержании речи самого президента. Трумэн, по свидетельству его ближайшего помощника и участника поездки Кларка Клиффорда, сказал, «что не будет читать окончательный вариант, с тем чтобы позднее он смог бы сказать, что не давал на него предварительного одобрения». Однако, добавляет Клиффорд, когда в поезде текст был роздан сотрудникам Белого дома и журналистам, Трумэн «не смог удержаться от его прочтения». Итоговую реакцию президента описал сам Черчилль в том же отчете: «Он сказал мне, что речь, по его мнению, восхитительна и не принесет ничего, кроме пользы, хотя и наделает шума».
     Итак, речь была детально согласована с руководством США, включая самого президента. При этом, по свидетельству Черчилля, американцы не исправили в ней ни единого слова, хотя имели к тому все возможности. Несмотря на предупреждения своих советников Дж. Дэвиса и Р. Ханнегана о том, что Черчилль может «зайти далеко» и «связать его своей речью», несмотря на то что резко антисоветский характер этой заготовки уже верно угадывался и некоторыми журналистами, Трумэн не только не попытался умерить пыл Черчилля или дистанцироваться от него, но и, напротив, усиленно демонстрировал свои близкие отношения с ним, включая суточную совместную поездку в Фултон, и даже создавал рекламу готовящемуся выступлению.
     Еще 20 декабря 1945 г. госдепартамент объявил о предстоящей речи как о важном событии, а многочисленные сообщения в прессе о контактах Черчилля в Белом доме изрядно подогрели к ней общественный интерес. Короче, «все данные ясно говорят о том, - пишет американский историк Ф. Хэрбат, - что Трумэн выдал Черчиллю лицензию на публичную апологетику - в узаконивающем присутствии президента - тесного и глобального военного союза между Англией и Америкой, единственной целью которого могло быть сдерживание советской мощи вплоть до ее последующего уничтожения».
     Мотивы Трумэна станут понятнее, если обратиться к той скрытой метаморфозе, которую претерпевала политика США в отношении СССР как раз в те «предфултонские» недели. В начале января Трумэн сделал резкий выговор Бирнсу за чрезмерное «потакание» русским в Восточной Европе, на Дальнем Востоке и в вопросе о международном контроле над атомной энергией в ходе Московского совещания министров иностранных дел в декабре 1945 года: «Я устал нянчиться с Советами!» - заключил президент.
     За этим последовали скандал, разразившийся вокруг советской разведдеятельности в Канаде и речь Сталина от 9 февраля, воспринятая на Западе как призыв к новому противоборству с капитализмом. 12—13 февраля, по горячим следам первой беседы Трумэна с Черчиллем, Бирнс предпринимает сразу несколько шагов по ужесточению политики администрации: пересматривает свою прежнюю позицию по признанию болгарского и румынского правительств, резко протестует против советской «экономической эксплуатации» Венгрии, выставляет новые требования по Австрии и Албании.
     22 февраля госдеп начинает вдруг тайно подталкивать иранское правительство к постановке на рассмотрение Совета Безопасности ООН вопроса о военном присутствии СССР в Иране. В тот же день из Москвы в Вашингтон приходит ставшая исторической «длинная телеграмма» временного поверенного США в Москве Джорджа Кеннана, давшая концептуальное обоснование будущей «стратегии сдерживания» СССР. Депеша попала на уже хорошо удобренную почву и произвела фурор в Вашингтоне, усилив позиции сторонников «жесткой» линии.
     Через несколько дней в Белом доме принимаются пока еще не объявленные решения о назначении Баруха представителем США в Комиссии по атомной энергии, - что, как понимали посвященные, означало конец сотрудничества с СССР в этом вопросе, - и об отправке в Стамбул крупнейшего американского линкора «Миссури». Предлогом была доставка тела турецкого посла, скончавшегося накануне, а на самом деле это была демонстрация поддержки Турции в трудный для нее момент противостояния советским требованиям в вопросе о проливах и территориальных претензиях по Карсу и Ардагану. Трумэн по секрету поведал об этом Черчиллю между покером и виски по пути в Фултон. В те же дни под завесой глубокой секретности военное командование США разрабатывало первый комплексный план войны с Советским Союзом под кодовым названием «Пинчер».
     Впервые нажим на СССР осуществлялся сразу по всем болевым направлениям. Публичный намек на эту новую линию содержался в программной речи Бирнса в Нью-Йорке 28 февраля, когда он, пока никого не называя по имени, предупредил «потенциальных агрессоров», что США будут противодействовать им всеми средствами, в том числе и военными, невзирая на применение ими вето в Совете Безопасности ООН.
     Сведения о пересмотре подхода к СССР и причастности к этому Черчилля начинали проникать в печать через близких к администрации журналистов.
     В этой обстановке пересмотра своей политики Трумэну было крайне важно прозондировать реакцию со стороны СССР - не уступит ли он, в частности, по Ирану уже на ранней стадии, столкнувшись с перспективой появления англо-американского блока? Не случайно именно на 5 марта - как бы в аккомпанемент черчиллевскому предупреждению в адрес СССР - Белый дом запланировал серию новых наступательных шагов: требование предоставить копии всех экономических соглашений СССР со странами Восточной Европы, протест против советского экономического вмешательства в Маньчжурии, требование объяснения причин задержки советских войск в Иране и официальное объявление о визите в Стамбул линкора «Миссури».
     Не менее важно для Трумэна было прощупать и настроения американской общественности, готовность которой к столь серьезному повороту в отношениях со вчерашним союзником оставалась под вопросом. «Златоуст Черчилль» был популярен в США, можно было надеяться, что с его помощью удастся склонить американское общественное мнение к необходимости более активного противодействия «советской угрозе». В этом плане для Трумэна, как пишет известный американский историк Б. Бернстейн, фултонская речь стала «частью стратегии его администрации по переориентации американского общественного мнения в русло «жесткой политики» в отношении СССР».
     Теплым весенним днем, 5 марта, после исполнения американского и английского гимнов и приветственных слов Черчилль произнес свою речь в переполненном спортзале Вестминстерского колледжа. Ее полностью транслировали крупнейшие радиокомпании США, подробно излагали ведущие западные газеты и телеграфные агентства. Особое внимание уделялось наиболее запоминающемуся, пожалуй, пассажу о «железном занавесе». Хотя сам этот термин был изобретен не Черчиллем и появился еще в начале ХХ века, но только теперь, прозвучав на весь мир из уст сэра Уинстона, он вошел в широкий оборот.
     Как и предвидел Трумэн, речь экс-премьера наделала немало шума по обе стороны Атлантики. Однако публичная реакция в США, Западной Европе и даже в самой Англии оказалась противоречивой, отражая неготовность западной общественности сразу пойти так далеко в англо-американском противодействии СССР, как предлагал Черчилль.
     Особенно много возражений в США вызвала идея создания англо-американского военного союза, грозившего втянуть Америку в чужие конфликты. Это побудило Трумэна к публичному отстранению от спорной речи: на пресс-конференции 8 марта президент заявил о своем предварительном «неведении» относительно ее содержания.
     Вместе с тем Трумэн отказался отвергнуть идею англо-американского союза и заявил, что объединенный штабной комитет США и Англии, созданный в годы войны, продолжит свою работу в Вашингтоне. Версию «непричастности» администрации повторил и Бирнс, одновременно подчеркнув, что курс «твердости» в отношении СССР будет продолжен. Английское правительство воздержалось от комментариев, хотя большая группа лейбористов в парламенте предложила осудить Черчилля за попытку «нанести ущерб хорошим отношениям» между тремя великими державами, а Дж. Б. Шоу назвал речь «провозглашением войны России».
     Сам Черчилль, судя по всему, был доволен своим выступлением, назвав его в тот же вечер в компании Трумэна «самой важной речью моей карьеры». Он знал главное: несмотря на широкую общественную критику речи, ключевой адресат - американский политический истеблишмент - прислушался к ней и быстро идет к нему навстречу. «После почти трех дней самого тесного и дружественного контакта с президентом и его ближайшим окружением, а также длительной беседы с м-ром Бирнсом, - писал Черчилль в своем отчете для Эттли и Бевина, - я полностью убедился в том, что здешняя исполнительная власть глубоко уязвлена обращением со стороны русских и не собирается терпеть их нарушения договоров в Иране, проникновение в Маньчжурии и Корее или давление русской экспансии в Турции и Средиземноморье. Я убежден, что определенная демонстрация мощи и силовое сопротивление необходимы для достижения приемлемого урегулирования с Россией. Предсказываю, что в ближайшем будущем к этому сведется и преобладающее мнение в Соединенных Штатах».
     Сталин, несомненно, был быстро проинформирован о фултонской речи и обстоятельствах вокруг нее - полный тассовский перевод текста для советского руководства появился уже утром 6 марта. С характерной для него осторожностью Иосиф Виссарионович пару дней выжидает, и только 8 марта, после того как выяснилась первая международная реакция, в «Правде» появляется краткий обзор критических откликов на речь в США и Англии. Этим, казалось, можно было бы и ограничиться, замолчав содержание самой речи, практически недоступной для массовой советской аудитории. Но 11 марта, когда отклики в мире уже пошли на спад, в «Правде» даются ее развернутое изложение на четырех полосах и большая редакционная статья «Черчилль бряцает оружием». Знаменитое словосочетание, переведенное как «железная завеса», было названо в ней клеветой, а планы англичанина – оторванными от реальности: «Широко размахнулся Черчилль, да хватит ли силенок?»
     Сами по себе фултонские откровения Черчилля вряд ли явились для Сталина сюрпризом. Они лишь подтвердили его устойчивую оценку Черчилля как неисправимого врага советской власти, «наступившего на горло» своей антисоветской песне только перед лицом общей смертельной угрозы со стороны нацизма.
     Кстати, еще в ноябре 1945 г. Сталин сделал строгий выговор В.М. Молотову за перепечатку в советской печати хвалебной речи Черчилля в свой адрес. «Все это нужно Черчиллю, - писал он в Политбюро с юга, - чтобы успокоить свою нечистую совесть и замаскировать свое враждебное отношение к СССР, и в частности, замаскировать тот факт, что Черчилль и его ученики из партии лейбористов являются организаторами англо-американо-французского блока против СССР».
     В Фултоне Черчилль окончательно сбросил «маску дружелюбия», и для Сталина это было понятно и даже предпочтительнее былого «двурушничества».
     У Сталина были также внутренние резоны для педалирования фултонской истории. Месяц назад в предвыборной речи в Большом театре он призвал народ к новому рывку в экономике и повышении обороноспособности страны, напомнив об агрессивности мирового капитализма и сохранении угрозы войны. Сталин знал, как истосковались люди по покою и миру, как сильно в народе стремление расслабиться после крайнего напряжения сил военных лет. Но страну нужно было поднимать на новые свершения и жертвы, поэтому Сталин уже начинал готовить почву для «закручивания гаек»...
     Речь Черчилля здесь пришлась как нельзя более кстати — она воскрешала подзабытый за годы войны образ старого врага, а абстрактная угроза новой войны обретала вполне реальное лицо, зовя к бдительности и боеготовности. Но нельзя было и перегибать палку, тем более что в ряде мест, как сообщалось в закрытых сводках МГБ и ЦК, весть о речи Черчилля и так вызвала панические настроения населения, побежавшего скупать продукты на случай новой войны.
     Поэтому в своих ответах «Правде» Сталин тщательно дозирует соотношение тревоги и уверенности, призывая народ к бдительности и одновременно - к выдержке...
     Действительно, события после Фултона развивались по черчиллевскому сценарию крепнущего англо-американского единства в борьбе двух миров. Вообще, речь Черчилля предвосхитила основные черты грядущей эпохи «холодной войны» с ее биполярным расколом мира, центральной ролью англо-американской «оси» в западной системе, идеологической конфронтацией и погоней за военным превосходством. Но это было пророчество особого, самосбывающегося типа, ибо фултонская речь впервые открыто сформулировала фундаментальный западный вызов Сталину, который тот не мог не принять. Созданная им система была еще слишком сильна, чтобы капитулировать.