Визитная карточка
     Николай Федорович Наумов родился в Сибири. После окончания в 1939-м году десятилетки был призван в армию, в рядах которой прослужил без малого полвека. Во время войны командовал взводом, батареей, дивизионом, руководил штабом минометного полка… После Победы много лет преподавал тактику и военное искусство в Академии имени М.В. Фрунзе, собирал и анализировал архивные материалы и свидетельства очевидцев о Великой Отечественной войне. Полученные впечатления вылились в серию книг: «В строю», «Огненными верстами», «Бои продолжаются», «Полковник Горин», «В заснеженных полях Подмосковья»... Однако главный труд писателя-фронтовика – свод романов о Великой Отечественной войне – только сегодня выходит к читателю в «Роман-газете».
     

     

     Первое, что мне бросилось в глаза в квартире писателя, – знакомая с раннего детства книга, такая же, что была в родительской библиотеке, с запомнившимся навсегда простым и в то же время много говорящим названием – «Огненными верстами». Вот так, спустя три, а может, и четыре десятилетия я неожиданно познакомился с ее автором. А заодно как бы возвратился в то время, когда еще никому не надо было объяснять, что такое Великая Отечественная война, подвиг народа и существовал ли на фронте массовый героизм. Впрочем, здесь я немного забежал вперед. А беседа наша началась с иных, вполне традиционных для встреч с писателями вопросов.
     – Николай Федорович, еще не читая ваш роман, я уже много о нем слышал от друзей и знакомых. Может быть, здесь дело в героях. Кто они, большие генералы или простые солдаты?
     – Роман в основном о высоких начальниках.
     – А «окопная правда», о которой теперь так любят говорить?
     – В той главе, которую я предоставил для публикации в «Красной звезде», речи об окопах нет. Но в романе показана 87-я дивизия, оборонявшаяся на участке южнее Волынского… У нее был великолепный командир – реальное историческое лицо. Он охранял очень важный участок. Трое суток держал линию обороны на границе, по линии укрепленного района. Дивизия попала в окружение, поскольку помощи не было… В этих боях комдив погиб. Я был у него на могиле. И в романе показана эта дивизия – с командирами и бойцами. И в последующем в романе много глав, где солдаты воюют.
     Но я считаю, что о солдатах у нас написано немало хороших повестей. А вот о том, как думали, как решали проблемы высокие начальники, об этом, кроме мемуаров Жукова и Василевского и кое-кого еще, почти ничего нет. Так вот, постарался показать войну именно в этих масштабах. И преподнести свое видение читателям.
     – Меня всегда интересовало, что заставляет человека браться за перо. А что подвигло на это вас?
     – Я окончил академию в 1950 году. К тому времени уже были опубликованы три моих повести. И вот на выпускном вечере мои товарищи-фронтовики заявляют мне: «Давай, Николай, пиши о нас!» И я, поддавшись общему выпускному настроению, согласился.
     Но, конечно, не только это стало причиной. Я и раньше думал о событиях, предшествующих войне, о самой войне, о людях, в ней участвовавших. Собирал материалы… И очень хотелось показать войну без тех прикрас, которыми болела тогда наша литература. Это и заставило работать. Первая книга «Хроника предвоенных лет» должна была выйти в свет в 1980 году. Уже была готова верстка. Оставалось только поставить подпись главному редактору Воениздата – и она бы пошла в печать.
     И вдруг меня вызывают в издательство. Сидит сам Лаврентьев (тогдашний его руководитель) и пять начальников отделов, которым было поручено прочитать мой роман, хотя он и прошел уже все необходимые рецензирования. И вот начали они меня «избивать». «Били» нещадно. Всем отвечать я не стал. Избрал одного. И говорю:
     – Вы хотите, чтобы я врал? Я могу привести по каждому эпизоду, по каждой странице источники, на которых основывается моя книга. Вы говорите, что в начале войны у нас было мало танков? Да на западной границе у нас было в три раза больше танков, чем у противника! У них – четыре тысячи, у нас – десять! Хотите источники? Пожалуйста!
     И называю открытые источники.
     Лаврентьев думал, думал:
     – Да, Николай Федорович, вы, конечно, правы, но мы не можем его печатать.
     Я спрашиваю: «Почему?»
     – Мы получили указание Главпура: не печатать! А Главпур получил указание из Военного отдела ЦК.
     – Почему? Книга не вписывалась в тогдашнюю идеологию?
     – В нашей судьбе очень важную роль играют чисто бытовые вещи. Я работал тогда у маршала Куликова, помогал ему анализировать фронтовые операции, в которых он принимал участие. На мемуары это не тянуло: надо было знать людей, с которыми он воевал, а я не знал.
     И вот маршал Куликов как-то отругал не знаю за что начальника отдела прозы Воениздата. Тот маршалу ответить не мог, но отыгрался на мне: послал верстку в Военный отдел ЦК, очевидно с сопроводительным звонком. Оттуда поступила резолюция: «Не печатать!» После чего они вызвали меня и стали меня «бить»
     В результате Лаврентьев еще раз повторил: «Да, Николай Федорович, вы правы. Роман ваш читается. Правды здесь много. Но печатать его мы не будем. И не вздумайте куда-либо его посылать. Вас «отошлют» и больше никогда печатать не будут». Эти слова подтвердились. Первые две рецензии на роман, которые пришли из Главпура, были положительными, а вот третья состояла из пяти разгромных страниц.
     – Но на этом, как мне известно, злоключения вашего романа не закончились…
     – Я послал роман в издательство «Современник». Они тоже согласились напечатать. Но снова, как это было тогда положено, послали на рецензию в Главпур. Что было дальше, вы сами догадаетесь…
     Через три года я снова отправил свой роман в это издательство. И здесь мне просто не повезло. «Современник» послал его на рецензию в Институт военной истории. И рукопись моя попала к немцу. К нашему, конечно, немцу, но немцу. И придрался он к тому, что я описываю поход на Западную Украину и то, что наши войска воевали там с поляками.
     – А вы что, этого не знаете? – спрашиваю его. – Конечно, больших боев там не было. Но ведь генерала Андерса мы ранили. Мы же его потом и вылечили. Помогли ему стать командующим Первой польской армией. И многие поляки через нашу территорию, через Западную Украину просочились в Румынию. Их ловили, стреляли… Я это как раз и показал.
     Тогда, как, впрочем, и сейчас, у чиновников побеждал следующий принцип: если я скажу «нет», меня могут только пожурить, а если «да» и высокое начальство затем найдет какие-то ошибки – мне попадет уже всерьез.
     В общем, роман не пошел и в этот раз. И я отложил его до лучших времен.
     Но у меня к тому времени был написан уже второй роман – «Лето надежд и крушений». Я пробовал и его посылать в издательства. Но результат был такой же: люди тогда боялись правды. Поскольку правда была «темной», особенно что касалось 41-го года. А первые два романа и потом третий как раз и охватывали сорок первый и сорок второй годы – события перед войной, начало войны и Московскую битву. А там хорошего было мало.
     Но ведь из всего прочего можно было выбрать и то, что было крайне необходимо читателю, особенно военному. Конечно, можно было описывать все только в черных красках. Но там ведь был и массовый героизм. Если вспомнить «соловьевскую» переправу на Днепре, там, где река Вопь впадает в Днепр: картина была жуткой. И если передать все только в кровавых тонах, то там никакого полезного опыта не было. Но ведь там был Рокоссовский, там был Лукин – герои Великой Отечественной. Значит, они что-то понимали и что-то предпринимали. А главное, отвели две армии за Днепр. И заставили немцев отвернуть на юг. Вот главный итог. Эти вещи напечатать тогда было немыслимо, хотя я писал на основании документов.
     – В то время еще не обнародованных?
     – Первая книга завершается тем, что мой главный герой оканчивает академию. Попадает на прием в Кремле. Впервые, на основании стенографических записей, которые вели работники Генерального штаба, я показал, что говорил Сталин, на какие вопросы отвечал. Кто их задавал. То есть максимально давалась историческая правда. Как было, так и дано.
     – А что происходит с вашим героем во второй книге?
     – Во второй книге «Лето надежд и крушений» мой герой получает должность командира полка 87-й дивизии, которая оборонялась в составе 5-й армии. Дивизия, как я уже говорил, подлинная. Впоследствии ее номер передали воздушно-десантному корпусу, корпус переименовали в дивизию, которая стала 13-й гвардейской, воевала в Сталинграде. Битве за этот город посвящен четвертый роман: «Сталинград. Сражения и судьбы».
     – А имеет ли единое название вся эпопея?
     – Пока нет. Последний роман называется «Черный венец Берлина».
     – Присутствуют ли в данных романах какие-либо автобиографические моменты? Связан ли каким-либо образом с вами главный герой?
     – Как вам сказать. Свой характер я кое-кому передал. В первой книге есть некто Березов. События развиваются перед войной. И кое-какие черты и моменты моей собственной биографии, собственной службы там присутствуют. Без этого, думаю, было бы очень трудно обойтись. Ряд образов, в частности, Соболева, проходящего по первым двум книгам, в целом мною выдуман. Хотя и имел свой прообраз в лице начальника кафедры нашей академии, бывшего начальника штаба армии Соболева. Я даже фамилию его оставил. Ведь когда фамилию с человеком сверяешь, легче удерживать этого человека в памяти и раскрывать его характер. А когда он придуман, делать это гораздо труднее.
     – Сейчас о прошлом писатели почти не думают, да и о Великой Отечественной войне уже никто не пишет.
     – Я вспоминаю, как генерал армии Гареев, прочитав мой роман, сказал мне: «Николай, если ты не напишешь – никто не напишет».
     Это была не похвала, а констатация факта. Чтобы написать о войне, надо в ней повариться. И не только повариться, но и изучить ее досконально. Когда я показал свой второй роман Владимиру Карпову, тогдашнему редактору «Нового мира», он высказался так:
     – В тебе есть три качества, которые обязывают тебя продолжать роман о войне. Ты воевал. Ты – ученый. И ты умеешь писать.
     Хотя с писаниной у меня было тогда туговато. Но в тех словах и кроется причина, по которой современный писатель не может поднять эту тему. Ведь существовало много чисто бытовых вещей, свойственных только тому времени. Образ мышления, поведение людей… Я узнавал многие факты из уст людей, которые воевали.
     Был у нас генерал-полковник Соломатин, начальник кафедры бронетанковых войск. Он много мне рассказывал о тех людях, с которыми воевал. Был такой писатель – Михаил Григорьевич Брагин. Он великолепно знал всех командующих фронтами. Во время войны был корреспондентом «Правды». А корреспондент «Правды» тогда котировался очень высоко. И он рассказывал мне о Коневе, Жукове, давал характеристики, считая, что я обязан написать этот роман. Это очень важно. Мне посчастливилось поговорить, хотя и по телефону, с маршалом Василевским. И вот так возник образ Василевского, который очень высоко оценили критики. Когда мы начали говорить, маршал первым делом спросил:
     – Как ваше имя, товарищ Наумов, отчество?
     Я назвал…
     – Дорогой Николай Федорович…
     Три слова. Но они характеризуют облик этого человека. Огромный ум, такт, вежливость, уважение к людям любого ранга.
     – А доводилось ли вам встречаться с другими известными военачальниками?
     – Очень много раз я видел Чуйкова. Его образ тоже многим понравился. Хотя я написал его очень жестко. Но написал по собственным наблюдениям. Я например, видел, как он на учении просто «растоптал» какого-то полковника. Тот в чем-то провинился. Чуйков его выгнал с учения и приказал уволить. Другой очевидец, воевавший с маршалом в Сталинграде, характеризовал его так:
     – Сегодня Василий Иванович мог с тобой водку пить, а завтра поставит к «стенке».
     У нас, например, Еременко называли «народным героем» и «народным полководцем». Но вспомним факты. Когда встал вопрос, кому командовать объединенными силами, которым предстояло разгромить окруженную группировку противника в Сталинграде, Еременко обращается к Жукову с просьбой похлопотать об этом назначении. Доложили Сталину. Тот сказал:
     – Еременко командовать не будет.
     

     

     Мнение
     Юрий Козлов, писатель, главный редактор «Роман-газеты»: «На протяжении нескольких лет мы предполагаем опубликовать обширное и крайне важное повествование Николая Федоровича Наумова о Второй мировой войне. Его действие начинается в 1939 году и заканчивается в 1945-м. Это произведение восполняет пробел в понимании войны у вступающих сегодня в жизнь поколений, ибо в нем подается не только история, но и запечатлена психология людей того времени…»
     

     

     А причина была в том, что начальник тыла доложил Сталину о потерях в Сталинграде. Почему столько людей потеряли? Да потому, что Еременко строил оборону на контратаках и контрударах. А это сопровождалось крайне большими жертвами.
     В итоге Еременко назначили после Сталинграда командующим отдельной армией. И только в 1944 году он принял 2-й Прибалтийский фронт. И начал командовать с палкой в руках.
     – А теперь насчет деталей фронтового быта. Как вы относитесь к тому, как описывал их Виктор Петрович Астафьев?
     – Об этом написано много хороших повестей. И военные повести Астафьева я не считаю лучшими. Лучшие – бондаревские повести, особенно «Батальоны просят огня». Вот там правда, почти во всем. А где присутствует небольшая неправда, то я сказал ему о ней, когда прочитал повесть:
     – Юра, ты дивизией наступаешь на город, в котором ходят трамваи. А трамваи тогда были в населенных пунктах, где насчитывалось более 100 тысяч жителей. Такой город брала минимум армия или корпус.
     Он рассмеялся и сказал:
     – Разве я, солдат, мог разбираться в этом.
     А вообще и детали у него великолепные. Это лучшая его повесть.
     О прозе Астафьева у меня двоякое мнение. Последняя повесть его о Николае Рубцове написана великолепно, с тонким знанием предмета и психологии людей. А вот о запасном полку… Там настолько сгущены недостатки, что непонятно, зачем тогда солдаты вообще воюют. Находить жизненную пропорцию между хорошим и плохим надо учиться у Толстого.
     – А как вы считаете, нужна ли вообще литература о войне современному россиянину, молодежи?
     – За последние пятнадцать лет об Отечественной войне сказано столько клеветы, написано столько черных страниц, что люди уже и верить перестали, что на войне был героизм.
     Я отдыхал в прошлом году в Костромской области. Сын хозяйки дома, где мы снимали комнату, сорока пяти лет, говорит мне:
     – Так вы же из-под палки воевали. За вами же стояли заградотряды.
     – О чем ты, Коля, говоришь! Разве заградотряд пойдет за цепью вперед? Они существовали только для обороны. Я за два года после приказа № 227 никогда не видел эти заградотряды.
     Более того, когда тому же Чуйкову однажды сказали, что, мол, у вас за спиной в Сталинграде стояли заградотряды, он ответил: если бы был хоть один, то был бы немедленно направлен на передовую. Некому было обороняться. Когда эвакуировали 309-ю дивизию, в ней оставалось всего 35 человек.
     С этой точки зрения литература о войне очень нужна сегодняшнему гражданину России. Я очень часто хожу по школам. Еще лет пять – шесть назад ребятишки не слушали фронтовиков. Сейчас слушают с открытыми ртами. Они ничего не знают об Отечественной войне.
     Я как-то рассказывал о боях под Можайском 39-й дивизии и спросил, знают ли они, где находится Можайск. Не знают! Ученики девятого класса!
     Они не верят в массовый героизм наших солдат. А тогда я привожу им известное определение Тамерлана: «Массовый героизм заключается в терпении солдатском». И рассказываю им о том, что значит терпеть. В сорок третьем году мы совершали марш из-под Орла. 109 километров пешком. Минометы грузили на машины, а сами шли пешком. И мы прошли эти сто с лишним километров за суток с половиной. И если бы не было у нас терпения и осознания того, что мы должны дойти, мы бы не дошли. Спрашиваю школьников: несколько месяцев под огнем в Сталинграде – это разве не героизм? Раненый пулеметчик, который сидит в окопе и стреляет, – разве это не героизм? А когда грудь нараспашку, нет, так не воюют. Это – атака. Это одно мгновение. А потом снова – умение и терпение. Это и есть героизм.
     И вот когда рассказываешь ребятам детали и правду, они слушают. Очень и очень внимательно. И благодарят за то, что им наконец говорят правду.
     Отрывок из романа
     Начальная кампания Второй мировой войны и освободительный поход войск Красной Армии вызвали разнотолки в оценке эффективности способов оперативных действий крупных масс войск. Одни говорили, что поскольку война в Польше прошла при слишком неравном соотношении сил, особенно в технике, а поход советских войск – не более, чем маневры с обозначенным противником, делать далеко идущие выводы в теории военного искусства преждевременно. Другие, жаждавшие новизны, открытий, избавления Красной Армии от накопившихся недугов, предлагали кардинальные изменения во многих областях военных знаний и коренную реорганизацию войск. Поэтому заявок от желающих принять участие в обсуждении выступления в академии начальника управления автобронетанковой службы Красной Армии комкора Павлова поступило столько, что пришлось ограничить вход в актовый зал даже для преподавателей.
     Соболев занял место с краю, у окон. Хотя в зале было довольно светло, вспыхнули две огромные люстры, источавшие сине-желтый осенний свет. На сцену вышли комкор Павлов и начальник академии Хозин. Оба крупные, тяжеловесные, приятно польщенные вниманием, которое дохнуло на них из ученого зала. Павлов отличался лишь тем, что голова его была чисто выбрита и отражала блики от хрустальных люстр. Лицо и торс выглядели мужественными и, казалось, не могли быть иными. Ведь на широкой груди, выпиравшей из-под гимнастерки, сияли звезда Героя и целый ряд боевых орденов. Начальник академии, преклонив голову, предложил Павлову сесть, сам же дотронулся пальцами до настольного звонка, требуя тишины. Она тут же установилась, и он сделал короткое вступление, подчеркнув, насколько важно профессорско-преподавательскому составу внимательно прослушать доклад и выступления участников боев в Испании и извлечь из них соответствующий опыт.
     Павлов с привычной уверенностью крупного военачальника пошел к трибуне. Но посмотрел на первые ряды, заполненные седовласыми, лысыми, доброжелательными и ироничными профессорами академий и, как бывает с человеком, попавшим в храм, вроде бы оробел: тему научного сообщения – «Некоторые вопросы применения крупных танковых масс в современной операции» – произнес с запинкой. Вступление тоже начал сбивчиво. Текст как-то двоил речь комкора. То, что он читал, было логичным и убедительным, но неверные смысловые ударения в длинных фразах говорили о том, что ученая аудитория стреножит его.
     Вскоре по рядам запетлял шумок. Павлов недоуменно приподнял сабельного изгиба брови. Начальник академии позвонил в колокольчик. Зал умолк. Полученная поддержка придала комкору уверенности. Сдвинув листы сообщения, он вышел из-за трибуны. Обретенная свобода преобразила его. Все увидели в нем бесстрашного, сметливого комбрига, который не жалел головы в Испании, умел думать под огнем противника, что само по себе было немалым достоинством военного человека. Боевые эпизоды раскрыл образно, разобрал грамотно, выводы сделал по-своему осмысленно.
     Но как только он категорично заявил: крупные танковые соединения в боях в Испании не оправдали себя, без пехоты невозможны их успешные действия и на наших полях, тем более в лесисто-болотистой местности, зал снова зашумел. В первом ряду кто-то хмыкнул. Громко, саркастически.
     Павлов сжал губы, свел брови. Теперь рядом с трибуной стоял совсем иной человек – военачальник, хорошо уяснивший силу данной ему власти.
     – Некоторым здесь не понравилось мое мнение. Что ж... Насильно, как говорится, мил не будешь. Только «академикам» надо понять, прожечься мыслью: без практики писания хороши лишь для растопки печек.
     Вернувшись к трибуне, Павлов резким движением правой руки перевернул одну, другую страницу, потом сразу несколько листов и, не найдя нужного места, взял указку, подошел к схеме.
     – Свежая практика показывает вот что. 16 сентября 5-й танковый корпус при совершении марша в первый район сосредоточения, в Валму, пришел с опозданием на 5-7 часов. Какие же причины? Командир корпуса и командиры бригад из-за неповоротливости своих частей, длинноты колонн не могли ими как следует управлять.
     В деревне Остров мехвойска стояли целых пять часов. Опять – почему? Трудно было такие мотомахины переправить через реку Сойку.
     При совершении марша из района Слонима и Волковыска на Гродно много танковых батальонов осталось без горючего, а подвезти его было никак нельзя. Все дороги оказались забитыми машинами этих громадин корпусов. В некоторых местах танки и броневики стояли в несколько рядов – ни проехать, ни пройти.
     Конечно, танковый корпус, когда было горючее, двигался проворнее пехоты и даже кавалерии, вырывался вперед, как говорят, в оперативную глубинку. Но что с ним могло случиться, если бы в то время, как у танков горючего оказалось на донышке, на корпус навалился противник?! Авиацией и танками. Только бы клочки от него остались. Отсюда вывод: выбрасывать крупные танковые массы далеко вперед, как это предлагали своей теорией глубокой операции враги народа, преступление. Танки должны действовать вместе с пехотой. Ну, иногда, конечно, и на небольшом удалении от нее. А раз так, то к чему нам иметь неповоротливые танковые корпуса? К тому же у нас на западе их всего три. А только в одном фронте надо делать несколько прорывов, почитай, в каждой армии. Сколько же нужно корпусов? Да и как корпус протолкнешь в армейском участке прорыва? Начнем вводить на узком участке, танку негде совершать маневр, чтоб обойти пушку противника или препятствие. А если в этот момент налетит авиация?
     Соболев обратился с вопросом к соседу-танкисту: о каком маневре может идти речь в ходе прорыва, проламывания обороны?
     – Но лобовые удары – это неизбежные потери, – возразил тот,
     – Без потерь ни войн, ни операций не бывает.
     – Потери потерям рознь. Проломное наступление в мировой войне, несмотря на колоссальные потери, к успеху не привело.
     – Думается, причина неуспеха – в плохом использовании открывавшихся возможностей для броска в глубину.
     – Без маневра танкисты не могут. Он в основе их обучения.
     Записки с вопросами побежали по рядам к сцене. Первые начальник академии сразу передал Павлову. Те, что приходили позже, просматривал, раскладывал по стопкам.
     Вероятно, первый вопрос для Павлова оказался колким. Достал платок, провел им по глянцевому темени. Наконец, шумно втянув воздух, резко произнес:
     – Если человек подписывает вопрос крючком, не считаю нужным на него отвечать.
     В первом ряду неспешно поднялся сухой невысокий комдив:
     – Вы не смогли бы зачитать вопрос? Он, возможно, мой. Не люблю тратить время на подпись, она у меня длинная и нескладная – Иссерсон.
     Павлов зачитал.
     – Благодарю, – почти по слогам произнес Иссерсон и скрестил на узкой груди руки.
     Павлов ответил еще на несколько вопросов, когда начальник академии, встав, поднял ворох записок:
     – Не лучше ли, товарищи, ответы на все эти вопросы дать в заключении, а сейчас перейти к обсуждению доклада?
     На том и порешили.
     После перерыва первым слово получил профессор Иссерсон. Из кресла он поднялся, лишь закончив что-то говорить соседу. Казавшийся маленьким и высушенным, к сцене пошел с независимой медлительностью. Привычно поднявшись на трибуну, не спеша протер очки, оправленные в серебро, и вдруг резким движением легкой руки накинул их на острый нос и тонкие уши.
     – Уважаемые товарищи! – проговорил, сдерживая нетерпение. – Мы должны поблагодарить командование Академии имени Михаила Васильевича Фрунзе, нашей альма-матер, за организацию столь актуального научного сообщения. Выражаем свою признательность и… комкору Павлову, который поделился с нами своими соображениями...
     Да, надо было хорошо знать профессора, чтобы уже в его первых словах уловить едкую иронию и скорый переход к безжалостному препарированию научного сообщения. Илья Сергеевич, работая у него на кафедре, претерпел, как и коллеги, не один въедливо-утонченный разнос и уже по логическому ударению во фразе «Выражаем свою признательность и... комкору Павлову...» понял: докладчик в глазах Иссерсона не авторитет, и чем убедительнее будут разбиты его соображения, тем лучше будет для армии.
     – Перед тем как изложить свое мнение по существу научного сообщения, разрешите высказать предварительное замечание. Комкор Павлов сказал, что враги народа придумали теорию глубокой операции, и если действовать в соответствии с ее принципами, то есть выбрасывать далеко вперед крупные массы танков, от них останутся одни клочки. Позволительно поставить вопрос: кто же создал теорию глубокой операции – враги народа или советское военное искусство?! Почти десять лет мы считали, что честь открытия новой теории принадлежит советскому военному искусству, военным ученым и практикам. Собравшимся здесь хорошо знакома моя книга по теории глубокой операции, увидевшая свет в тридцать втором году.
     Но мой вклад – всего лишь развитие идей двух крупнейших представителей нашей военной мысли – Триандафилова и Калиновского, так безвременно погибших в авиационной катастрофе. А что же было положено в основу теории глубокой операции? Опыт прорыва тактической обороны в годы Первой мировой войны и... изумительнейшие прорывы и рейды в оперативной глубине нашей прекрасной Первой Конной, руководимой героями и полководцами гражданской войны – Семеном Михайловичем Буденным и Климентом Ефремовичем Ворошиловым. Вы с этим не согласны, уважаемый докладчик?!
     Комкор Павлов стиснул челюсти, будто его пронзили пикой. Соболеву даже стало жаль его.
     Иссерсон, выждав, пока произведенный эффект дойдет до всех, вскинул глаза на балкон, забитый молодыми преподавателями, резко изменил интонацию и заговорил с профессорской размеренностью.
     – Основная идея научного сообщения, так сказать, его квинтэссенция – наше наступление, вернее, наиболее трудная его часть – прорыв, должно осуществляться линейными эшелонами, составленными из пехоты и танков. Отсюда уже вывод – надо расформировать танковые корпуса.
     По своему существу это предложение ведет не вперед, а назад, к принципам военного искусства первой мировой войны, когда оперативных и стратегических целей стремились достигнуть через тактику, и только через тактику. Но ее кровавый опыт убедительно показал, что в современных войнах одна тактика не в состоянии выполнить грандиозных задач операций. Она не справилась даже с проблемой прорыва тактической зоны обороны. Лишь один теоретик Запада – Кюльман осмелился заявить, что в течение последних четырех месяцев войны французское командование показало, как должен вестись прорыв в современной войне и к каким результатам он приведет. Это тупое бахвальство звучит жестокой иронией над той прострацией, которой были охвачены генеральные штабы империалистических стран в последний период войны.
     Коренная причина банкротства буржуазной военной мысли при решении проблем прорыва состояла в том, что она, буржуазная военная мысль, не могла найти способов и средств опережения притока резервов противника к участку прорыва. Характерная черта прорывов 1918 года, признает в своих лекциях французский генерал Дюбене, заключается в том, что предусматривалась только первая фаза – прорыв фронта; развитие же операции упускалось из виду.
     Комдив Иссерсон сделал паузу, чтобы зал смог уяснить его первую мысль и подготовился воспринять вторую.
     – Прошел двадцать один год после окончания Первой мировой войны. Но буржуазное военное искусство за это время не слишком далеко продвинулось в своем теоретическом развитии. Именно во французской армии сейчас господствуют те принципы, которые предложил нам сегодня... уважаемый докладчик. О создании крупных подвижных войск, предназначенных для развития тактического прорыва в оперативный, еще только спорят. Военная мысль английской армии отстала еще более, она жалко плетется в хвосте армий континентальной Европы.
     Новые формы борьбы обнаружились в германо-польской войне, хотя теория их была разработана еще в предшествующие годы. Главное в них то, что в тело всей польской армии глубоко вонзились острия танковых клиньев; между группами отступающих войск они прорвались в глубокий тыл, далеко обогнали отходящие колонны, всюду вышли им в тыл и опередили их на важнейших рубежах вплоть до Вислы и Сана. На восьмой день войны бронетанковая группа Гота прорвалась к Варшаве. И хотя столица отразила удар танковых дивизий, выход их к сердцу страны внес ужас и смятение в правящие круги Польши. Централизованное управление расстроилось, сопротивление войск распалось на очаги, между собой не связанные. Судьба Польши, по сути дела, была предрешена. Таковыми оказались стратегические последствия действий групп Гота.
     С крупным оперативным результатом действовала и моторизованная группа генерала Гудериана. Разъединив армии «Поморже» и силы, оборонявшие Данцигский коридор, она прошла к Западному Бугу в районе Брест-Литовска и во взаимодействии с моторизованными войсками, наступающими с юга, завершила стратегическое окружение основных сил польской армии, лишив их возможности отхода в восточные воеводства после возможных прорывов из очагов окружения.
     Что же представляют собой немецкие танковые группы? Они не что иное, как танковые корпуса такого же состава, как и наши.
     Хотя моторизованные корпуса дали крупные оперативно-стратегические результаты, их действия, по некоторым данным, не были столь блестящими, как это подается пропагандой. Тот же Гот, встретив сопротивление под Радомом, растерялся и скрестил пути своих дивизий, вызвал заторы на дорогах и потерял немало драгоценного времени.
     Замешательства и задержки, которые произошли у пятого корпуса в Белоруссии, содержат в себе меньше управленческого греха. На их основании делать вывод, что крупные танковые соединения неприменимы в современных войнах, что их надо расформировать, – все равно что ослепнуть от соринки...
     Иссерсон сделал легкий жест, как бы бросив в зал эту крохотную соринку, чтобы все убедились, что да, эта ничтожная соринка показалась докладчику бревном.
     Соболев потер пальцами висок и сознался:
     – Подниматься на трибуну после такого выступления... страшновато.
     – Напрасно. Не буду спорить, выступление блестящее по мысли и форме. Но избыток театральности помешал ему прозвучать более убедительно. Прислушайтесь к залу – заспорили, – возразил сосед.
     Спокойное начало речи Соболева вызвало у Павлова вздох облегчения. Рассказ о действиях танковой бригады Думского смягчил его хмурое лицо. Когда же комбриг перешел к выводам, Павлов отвел правое плечо, будто собирался смахнуть с трибуны обманщика.
     – В роли кого вы там разъезжали?! – бросил он реплику.
     – Мне было доверено временно управлять танковой группой армии.
     – Сколько же вы ею управляли?
     – Двое суток.
     – Всего. А выводы, будто командовали два года.
     – Я пять лет командовал дивизией, – возразил Илья Сергеевич, справившись с обидой. – Поэтому совершенно не обязательно командовать группой годы, чтобы сделать некоторые выводы о том... что временное объединение танковых бригад в группы не сулит ни надежного управления ими, ни хорошего исполнения отданных приказов.
     Павлов попытался возразить по поводу еще чего-то, но Илья Сергеевич, будто не заметив его движения, спустился в зал.
     Для заключения Павлов взошел на трибуну пасмурный – наука не признала практику. Потоптавшись, он заговорил, едва справляясь со своим недовольством:
     – Что ж… Некоторым товарищам профессорам мое сообщение пришлось не по нутру. Не так оно легко, поперек их теории. Кто же рассудит, кто в конце концов прав? Войну для этого придумать? Война, она сама надвигается, придумывать ее не надо. По Польше она уже прошлась. Что там делали танки, еще темно. И потому вы, товарищ профессор Иссерсон, свое блуждание в потемках выдаете за истину. На Варшаву, как точно известно теперь, наступала не группа Гота, а генерала Ваттерсгейма. Гот шел правее. Так что... дамку не на ту клетку поставили. Кто думает, что разговор о танковых корпусах зашел только сегодня, ошибается. Он начался еще до похода. Может, слышали о комиссии, где Тимошенко, Шапошников и сам Кулик заявили, что наш танковый корпус неповоротлив. Правда, его пока почли возможным оставить, но стрелково-пулеметную бригаду изъяли. Но эта рекомендация еще будет рассматриваться на Главном военном совете. А там Климент Ефремович Ворошилов. Ему тоже не по душе корпуса-громадины. Вот так обстоит дело. Поэтому еще надо посмотреть, кто окажется прав.