В «САНКТ-ПЕТЕРБУРГСКИХ ведомостях» от 9 октября 1767 года появилось объявление: «Через сие объявляется, что славной Аглинской Эквилибрист Меккол Медокс 15 числа сего октября месяца на театре, что при деревянном зимнем доме, искусство свое показывать будет…» Однако впоследствии его внук утверждал, что семья Мэдоксов вело свое начало от древних финикийских племен, живших на Кавказе, а его дед, Михаил Георгиевич, профессор Оксфордского университета, прибыл в Россию в 1766 году и был определен преподавателем физики и математики к наследнику русского престола...
     От эквилибристики Меккол Медокс перешел к механике и физическим опытам и представлениям, чем и заслужил признание своих современников. Какое-то отношение он имел к учреждению Большого театра – вероятно, по части оборудования механизмов сцены. Механик-эквилибрист М.Г. Медокс умер в 1822 году…
     КАК У ВСЯКОГО авантюриста, у его сына, Романа Медокса, не было даже единой даты рождения: он заявлял, что родился в 1795 году, его племянник утверждал, что дядя появился на свет в 1789-м, а жандармы III отделения полагали, что он родился в 1793-м.
     Роман Михайлович был способным и незаурядным человеком, а получив неплохое и разностороннее образование в доме отца, мог бы сделать отличную карьеру. Но склонность к мистификациям и чудесным превращениям оказалась наследственной чертой нашего героя, и все свои помыслы и способности он направил на авантюры уголовного характера.
     Первый раз Роман Медокс дал о себе знать в 1812 году. Назвавшись флигель-адъютантом Соковниным и выдавая себя за адъютанта министра полиции А.Д. Балашева, он явился в город Георгиевск, центр управления Кавказом, и, показав предписание, заявил, что имеет высочайшее поручение сформировать из кавказских джигитов кавалерийскую воинскую часть и направить ее в помощь М.И. Кутузову. Для осуществления сей благородной цели он потребовал выдать ему соответствующую сумму денег.
     Заслуженные генералы и представители местной власти приняли «молодого патриота» с подобающими его служебному положению почестями. Вице-губернатор барон Врангель, вопреки установленному порядку и предупреждению со стороны казенной палаты, распорядился выдать Соковнину 10.000 рублей; командующий войсками генерал С.А. Портнягин разослал к местным горским князькам воззвания и лично выехал сопровождать Соковнина по Кавказской линии, устраивая гарнизонам смотры и вызывая на беседы чеченцев, кабардинцев и других добровольцев, предлагая им поучаствовать в войне с французами. Местное начальство наперебой чествовало, увеселяло, угощало и развлекало государева флигель-адъютанта, всячески способствуя выполнению его патриотической миссии.
     Барон Врангель не замедлил доложить министру полиции, что «наставления о завязании сношений с горскими народами, преподанными ему через адъютанта Соковнина, он постарается выполнить». Министру финансов Д.А. Гурьеву он пожаловался на свою казенную палату, которая под надуманным предлогом чинила ему препятствия при выдаче денег представителю Петербурга, и похвастался, что, в отличие от казенной палаты, верит подписи Гурьева на документе, представленном Соковниным, а потому взял на себя ответственность за выдачу ему казенных денег, чтобы «не задерживать успеха дела».
     В рапорте военному министру Горчакову от 31 декабря 1812 года генерал Портнягин сообщал, что хотя и не имеет ни от своего начальства, ни от министра полиции прямого предписания, но, «горя ревностным усердием содействовать во всем том, что относится к пользе и славе государя и отечества», он, Портнягин, старался во всем помочь Соковнину. При этом генерал отмечал, что «если этот молодой офицер будет так же и впредь действовать, то успех не сомнителен».
     Генерал был недалек от истины: на самом деле миссия Соковнина имела большой успех среди горцев, они валом валили к нему на прием и записывались на войну с французами. Полученные от барона Врангеля деньги Медокс-Соковнин употребил на «подмазывание» горской аристократии и племенной верхушки. На свои личные нужды он почти ничего не взял, да деньги ему были и не нужны, поскольку местное начальство взяло его на полное свое довольствие.
     Понимая, что в Петербург полетят реляции о его миссии на Кавказе, «молодой патриот» решил взять их под свой контроль. Он явился к почтмейстеру, показал ему секретное предписание о том, чтобы ему на ознакомление выдавалась вся официальная входящая и исходящая переписка губернатора(!), и попросил чиновника «держать рот на замке». Ознакомившись с вышеупомянутым отчетом Врангеля, а также с рапортом Портнягина и письмом казенной палаты и убедившись, что барон и генерал полностью верят ему, Медокс все оставил у себя.
     Потом он пришел к Портнягину и под предлогом того, что ему необходимо срочно отправить министру полиции секретный отчет о действиях местных гражданских властей, попросил в свое распоряжение офицера для особых поручений. С портупей-прапорщиком Казанского пехотного полка Зверевым, минуя официальные каналы сообщения, Медокс послал Балашеву и Гурьеву свои версии отчетов относительно... В письме к министру полиции он раскрывает свой замысел, в высокопарных выражениях объясняя суть своей обманной, но полезной для отечества миссии и просит добиться ее одобрения у государя. Письмо заканчивалось словами: «Может быть, нарочный от вашего высокопревосходительства летит уже арестовать меня как преступника. Без страха ожидаю его и без малейшего раскаяния умру, споспешествуя благу отечества и монарху». Министру финансов Медокс тоже сообщил о совершенном подлоге, но предложил ему ничего не предпринимать «без сношения с министром полиции Балашевым, который все знает». В конце письма Медокс «успокоил» министра финансов тем, что в будущем на то же самое благородное дело ему понадобится еще некоторая сумма денег.
     Но из министерства полиции пошло предписание арестовать Соковнина, что удалось сделать лишь 6 февраля 1813 года. При аресте выяснилось, что Медокс в порядке репетиции своего предприятия по подложным документам успел взять несколько сотен рублей из казенных палат Тамбова, Воронежа и Ярославля. При аресте он назвался Всеволожским, при допросе в Петербурге – Голицыным... Когда наконец полиция разобралась в личности Соковнина-Голицына, выяснились другие любопытные подробности из его биографии. Надворный советник Яковлев, в доме которого Медоксы снимали квартиру, сообщил, что Роман Медокс был изгнан отцом из дома за распутство, потом служил писарем в полиции, но и там его прогнали; потом он определился унтер-офицером в какой-то армейский полк, участвовавший в походе в Финляндию, сбежал оттуда, каким-то образом пристал в полк ополчения, украл общественные деньги и снова скрылся.
     ДЕЛО БЫЛО доложено императору – и Александр I упрятал «корнета» и «флигель-адъютанта» в Петропавловскую крепость, откуда Медокс был переведен в Шлиссельбург, где и просидел до воцарения на престол Николая I. В середине 1826 года он близко познакомился с декабристами Юшневским, Пущиным, Бестужевым, Фонвизиным и Нарышкиным, ожидавшими отправления в сибирскую ссылку. Он постарался как можно больше узнать об их личной жизни, взаимоотношениях, а декабристы, полюбившие общительного и образованного Медокса, научили его всяким премудростям конспирации, включая азбуку для перестукивания через стены камер. В 1826 году его снова перевели в Петропавловскую крепость, откуда он на имя А.Х. Бенкендорфа подал просьбу ходатайствовать за него перед царем о помиловании – как за раскаявшегося. Роман Михайлович скромно просил назначить его на службу по дипломатическому ведомству.
     Скоро Медокса помиловали и дали на выбор три города для поселения на жительство, из которых он выбрал Вятку, куда и выехал в 1827 году под гласный надзор полиции. Неизвестно, как Медокс доказывал вятской полиции свое раскаяние, чт`о он делал в городе и чем добывал средства к пропитанию – зато он не упускал ни одной возможности сойтись с декабристами, которых конвоировали по этапу в Сибирь...
     В Вятке наш герой задержался ненадолго и скоро выехал по подложному паспорту в неизвестном направлении. Царь дал указание Бенкендорфу во что бы то ни стало поймать подлеца, а между тем Медокс побывал в Москве, выклянчил у родных денег, стал пробираться на Кавказ, но был задержан в Екатеринодаре и отправлен в Петербург. Николай I распорядился упрятать его в один из сибирских батальонов – под строжайший надзор.
     Но пока Медокса везли, он снова умудрился бежать, написав по пути письмо сестре, сообщая, что определен рядовым в Омск и что «дух мой скоро воспрянул – и я на краю пропасти нашел случай писать к государю, который по первой почте отвечал». Медокс не унывал и даже «воспрянул духом» от возможности заслужить прощение царя. Казалось, он в первом попавшемся на пути городе явится с повинной, но не тут-то было: Медокс, кажется, сменил паспорт, поехал в Одессу и целый год вертелся там среди друзей и родственников сосланных в Сибирь декабристов, не испытывая нужды в средствах.
     Из Одессы Роман Михайлович написал еще одно письмо Николаю I (30.05.1828 г.), в котором он излагал историю своих приключений в 1812 году, описывал страдания в тюрьме и просил помиловать его, определив рядовым в молдавскую армию. Царь вновь распорядился схватить нахала, но тот со своими знаниями иностранных языков легко растворился в многонациональном контингенте портового города.
     В 1829 году Медокс при загадочных обстоятельствах оказался не в Омске, а в Иркутске! Сосланный повел в Сибири образ жизни отнюдь не простого солдата – заводит тесные связи с наиболее видными декабристами, входит в их дома, пользуется полным доверием, становится учителем в семье городничего А.Н. Муравьева, отправленного в ссылку без лишения чинов и дворянства, и даже пытается завести роман с приехавшей в Сибирь его родственницей. Командированные из Петербурга жандармские офицеры тайно встречаются с Медоксом, доставляют от него письма Бенкендорфу и Николаю I. Генерал-губернатор Восточной Сибири А.С. Лавинский оказывает Медоксу покровительство; с бароном П.Л. Шиллингом, агентом III отделения и изобретателем электромагнитного телеграфа, он выезжает в Кяхту, потом появляется на Петровском заводе.
     Эта активность не могла не привлечь внимания властей. До военного начальства и гражданского губернатора Иркутска доходит весть о том, что солдат беспрепятственно общается с каторжниками – и власти требуют вернуть его к месту службы, в Омск. Но ссыльный солдат требует… убрать губернатора, который мешает раскрыть ему новый декабристский заговор!
     Становится ясным, что Медокс запущен в Иркутск не без ведома А.Х. Бенкендорфа, чтобы вести наблюдение. Недаром Роман Михайлович долго и тщательно собирал сведения о декабристах и их родственниках – теперь они ему пригодились и сделали его весьма привлекательным для III отделения. Медокс был идеальным агентом, оказавшимся в самом центре ссыльной среды, еще не остывшей от событий 1825 года и не утратившей идеалов, которыми они жили три года тому назад.
     Впрочем, городничий А.Н. Муравьев отлично понимал, какую щуку запустили в его пруд, и испытывал по отношению к ловкому, образованному и неглупому Медоксу обоснованные подозрения. Когда «учитель Медокс» появлялся в его доме, Муравьев сказывался простуженным и не выходил из своего кабинета. Впрочем, другие декабристы были менее щепетильными...
     Медокс влюбился в свояченицу городничего – княжну Варвару Михайловну Шаховскую, однако ей Медокс показался не очень симпатичным, к тому же княжна приехала в Сибирь, чтобы соединиться со своим женихом декабристом П.А. Мухановым. Зато «влюбленность» Медокса помогала ему успешно прикрывать свою шпионскую миссию и вести собственную игру.
     В архивах III отделения сохранились сведения, что барон Шиллинг весной 1831 года предложил Бенкендорфу принять Медокса на службу, но шеф жандармов ответил, что это преждевременно. Вероятно, речь шла о формальном зачислении Медокса агентом отделения, а пока, по всей видимости, он, с учетом своего авантюрного прошлого, проходил у графа испытательный срок, начавшийся еще в 1829 году.
     Медокс оправдал возлагаемые надежды. В сентябре 1831 года он сообщает Бенкендорфу, что в Иркутске им раскрыт большой антиправительственный заговор, вскрыты тайные каналы связи декабристов с людьми в центральной России и что для полного раскрытия заговора непременно следует вызвать его в Петербург и Москву. В письме Медокс лицемерно «удерживается… ненавистью к доносам и страхом казаться подло ищущим личных польз в деле столь прискорбном, сопряженном с падением многих». Он льет крокодиловы слезы о будущей судьбе своих жертв и подписывает послание высокопарной фразой: «Истинно алчущий счастья быть полезным и честным пребыть навсегда… Роман Медокс».
     О существовании переписки декабристов с родственниками и друзьями Бенкендорфу было известно, но считалось, что она носила обычный бытовой характер. Сообщение о заговоре было воспринято Николаем I с большим облегчением – его давно грызли подозрения к тем, кого он совсем недавно отправил в сибирские рудники, он всегда чувствовал неуверенность в своих подданных, и вот эти неуверенность и подозрения наконец подтвердились. И скоро дело по раскрытию нового заговора завертелось…
     «Враг доносов» и «алчущий счастьем быть полезным» не дремал. Он не только писал Бенкендорфу, но и установил связь с местными жандармскими офицерами капитаном Алексеевым и полковником Кельчевским и начал их теребить, понукать и поучать, как лучше поступить в том или ином случае. Полковник Ф. Кельчевский докладывал Бенкендорфу: «Явился к капитану Алексееву известный Медокс… и заявил, что он твердо решился открыть ту переписку, которой отчасти и он был предводителем… Многое кажется невероятным… по собранным нами сведениям, Медокс поведения хорошего, но в характере его есть что-то странное, и имеет пылкие воображения…»
     Княжна Шаховская уехала в центральную Россию, лишив агента возможности для естественного появления в доме у городничего. Медокс уже достаточно глубоко проник во взаимоотношения декабристов и решил, что настало время дать своему «пылкому воображению» волю. Но жандармы все еще испытывают к нему известное недоверие, и многое им вполне справедливо кажется невероятным. Но в заговор уже поверили царь и Бенкендорф, так что Кельчевский может спрятать свой скептицизм куда-нибудь поглубже и помалкивать.
     «Главной комиссионеркой» в поддержании связи заговорщиков со своими людьми в центральной России Медокс называет Шаховскую, а главными действующими лицами в России – мать двух сосланных на Петровский завод декабристов Е.Ф. Муравьеву, сестру Муханова Елизавету, связников – верхнеудинского купца Шевелева, используемого якобы декабристами «втемную», а также иркутских купцов Белоголового, Портнова и Мичурина, оренбургских декабристов Таптикова и Дружинина, сестру И.И. Пущина Анну, жену Юшневского, графа Н.П. Шереметева и многих других.
     Отечество в опасности! В обеих столицах и Одессе появилось новое тайное общество!
     ГЕНЕРАЛЫ ГРАФЫ А.И. Чернышев и А.Х. Бенкендорф подготовили для Николая Павловича доклад, согласно которому необходимо было под соответствующей легендой перевести на другое место гражданского губернатора Цейдлера (пожелание Медокса выполнялось с точностью!), заменить на Петровском заводе плац-майора, находившегося в родстве с декабристом С.Г. Волконским; для связи с Романом Медоксом в Иркутске назначить нового офицера, а за Шаховской учинить негласный надзор.
     Скоро в Иркутск выехал новый связник III отделения – ротмистр Вохин. Он представил на утверждение высочайшему начальству план действий: главную свою задачу Вохин видит не в прекращении переписки заговорщиков, а в выявлении членов нового тайного общества. Свое появление в Иркутске он планирует прикрыть передачей письма Медоксу от его московской сестры Елены Степановой. Контакт с агентом таким образом будет легализован и понятен для посторонних. Затем он отправится с Медоксом в Верхнеудинск, Кяхту, Петровский завод и прочие места и попытается с его помощью добыть новые доказательства заговора. Медокс должен будет заявить заговорщикам, что он прощен государем, скоро выедет из Сибири и готов предоставить себя в их полное распоряжение – ротмистр оговаривается, что прощение Медокса будет не настоящее. Вохин вез с собой письмо Бенкендорфа к своему агенту, в котором граф сообщал, что «оказав услугу правительству, он может надеяться на монаршую милость».
     Заволновался А.С. Лавинский. Он стал выказывать верноподданническую ревность со своей стороны, отобрал у бдительного солдата Омского батальона записку и проинформировал о том Бенкендорфа. При докладе генерал-губернатору Медокс проявил фантазию и к своей записке приложил собственноручно сфабрикованное письмо декабриста Юшневского, в котором тот якобы посвящал Медокса в тайны заговора и некоторых условностей, которыми пользовались заговорщики для связи между собой. По донесению генерал-губернатора помощник Бенкендорфа А.Н. Мордвинов немедленно сделал доклад императору. Царь сделал на докладе пометку: «Вот полное доказательство досель подозреваемого обстоятельства в Чите становится весьма важно, и нельзя терять времени. Завтра переговорим».
     Медокс, осчастливленный предстоящей амнистией, направляет Бенкендорфу так называемый «большой донос», в котором детально излагает историю своего открытия. Доклад разбит на главы: «Начало моего знакомства с государственными преступниками», «Проезд жен государственных преступников», «Проезд слуг в Петровский завод к женам преступников», «Проезд на поселение Дружинина», «Мое неожиданное открытие заговора Союза великого дела», «Невозможность знать всю переписку с преступниками», «Прекращение сношений через княжну Варвару Шаховскую» и другие… С точки зрения объема, формы и содержания донос можно считать не только перлом агентурного донесения, но и литературным шедевром, великолепным образчиком политической провокации и фабрикации.
     Истинная цель приезда Вохина с Медоксом на Петровский завод была разгадана декабристами, что явствует, к примеру, из записок И.Д. Якушкина, но зато Медоксу вполне удалось обвести Вохина вокруг пальца, всучив ему неоспоримые свидетельства заговора. Безудержная фантазия и изобретательность Медокса внесли новый момент в драматичное описание загадочного Союза великого дела: он представил описание степеней членства в Союзе (их было семь!), системы проверки членов при переходе в следующую степень доверия и даже самого диплома на звание члена тайного общества. По объему этот документ можно было назвать вторым «большим доносом» Медокса, хотя по другим качествам он вполне превосходил первый. Документ, прочитанный Николаем I, плавно подводил начальство к мысли о необходимости перевода Медокса из Сибири на просторы центральной России. Там, именно там засели основные враги отечества!
     Очевидно, не надеясь на сообразительность руководителей III отделения, Медокс приложил к отчету «Наставление правительству». Агент со знанием дела поучал своих оперативных руководителей в тайнах конспирации и политического сыска: как не спугнуть заговорщиков, как усыпить их бдительность, как бы следовало расселить их по Иркутскому и Читинскому краю, как прекратить их общение с центральной Россией, а главное, как ему лучше выехать из Сибири. В конце «Наставления» Медокс советует отправить на Петровский завод «хорошую повивальную бабку, к чему предлогом может служить какой-нибудь разговор о смерти жены Н. Муравьева, случившейся после несчастных родов», ибо, утверждает мастер провокации, иркутская повитуха, через которую якобы шел один из каналов связи заговорщиков, уже не сможет там появляться, и канал, таким образом, заглохнет сам собой.
     План был отличный! Правительство и царь на него клюнули.
     Вохин представил в Петербург докладную записку, в которой соглашался с указкой агента и предлагал и далее развивать его провокацию. Однако хотя и робко, но ротмистр высказал предостережение от безусловного доверия к доносам Медокса, указывая на возможность фабрикации и подлога. Сомнения высказал и генерал-губернатор Восточной Сибири А.С. Лавинский, разгадавший цель приезда Вохина в Иркутск и обидевшийся на то, что его не поставили в известность и стали действовать помимо него. Обиделся на военное и гражданское начальство и Медокс и в письмах в Петербург стал поучать министра внутренних дел о том, как лучше устроить управление Иркутской губернией.
     В конце концов А.С. Лавинского отстранили от должности, а Медокса решили вызвать в Петербург. Его уволили со службы, выдали надлежащие документы и отпустили на родину с подъемным пособием в сумме 600 рублей, выданных по указанию Бенкендорфа из средств III отделения под видом вспомоществования со стороны его родственников. Сбылась мечта рядового Омского батальона, настал час его торжества.
     В ОКТЯБРЕ 1833 года Роман Михайло
     вич выехал из Омска в Москву, о чем Бенкендорф предупредил начальника Московского жандармского округа генерала С.И. Лесовского, введя его в курс всего дела. Медокс выехал из Сибири, получив от декабриста Юшневского опознавательный купон для вступления в контакт с членами Союза большого дела. А.Х. Бенкендорф пересылал купон С.И. Лесовскому и объяснял значение помещенных на нем условностей: «ключ» – Е.Ф. Муравьева, Нестор – Юшневский, XIV – Медокс, «спираль» – С.-Петербург, рядом с ней непонятный знак – И.П. Шипов, в конце – знак четырех степеней членов тайного общества, присвоенный, надо полагать, нашему герою. Московскому жандармскому начальнику нужно было установить связь с агентом, вручить ему купон и, проинструктировав надлежащим образом, направить его на контакты с членами тайного общества. Интересно, что и Бенкендорф, инструктируя Лесовского и напоминая ему о былых похождениях Медокса, известного «за весьма изворотливого и плутоватого человека», допускает следующую фразу: «буде означенный купон окажется не подложно Медоксом составленным…», т.е. особых иллюзий в отношении своего агента не питает.
     5 ноября Медокс приехал в Москву, остановился в самой лучшей гостинице «Лейпциг» на Кузнецком мосту, заказал портному гардероб на 600 рублей и поехал к родственникам – изумлять их своим блеском. Вскоре, обнаружив, что карман его опустел, а кредиторы осаждают с просьбами оплатить счета, Медокс прибег к испытанному средству: восполнить нехватку презренного металла за счет казны. Он посетил генерал-губернатора Голицына и, ссылаясь на важное поручение правительства и отказ родных принять его в своих домах, выманил у него 100 рублей и обещание умерить пыл кредиторов.
     Видя, что московские власти ценят его слишком дешево, Медокс собрался в Петербург, и Лесовский поспешил приступить к выполнению секретного указания Бенкендорфа. Но Медокс заявил, что вступать в контакт с тайным обществом не будет, не получив дополнительные наставления от петербургского начальства. Жандарм интерпретировал это заявление агента как желание пополнить в столице свои пустые карманы, о чем немедленно доложил в Петербург. Проницательному жандармскому генералу понадобилась всего лишь одна беседа с Медоксом, чтобы разгадать его натуру: «Разговаривая с ним довольно долго, – сообщал он Бенкендорфу, – я не нашел в нем ни одного из тех качеств, кои нужны для тайных сношений, открытий или предприятий, и мне кажется, что все им рассказанное есть большей частию выдумка и ложь: мудрено, чтобы столь лукавые бездельники, каковы государственные преступники, содержимые в Петровском заводе, были столь же плохи, что вверили важную для них тайну Медоксу, такому ничтожному человеку и по способностям ума, и по предшествовавшей жизни его». Впрочем, Лесовский приписал, что мог ошибиться в оценке Медокса, поскольку не знал всего того, что знало высшее начальство.
     Покрутившись с неделю в Москве, Медокс выехал в Петербург. Там, в приемной Бенкендорфа, его случайно встретил Э.И. Стогов, в 1830 году видевший, как частное лицо, Медокса в Иркутске, а теперь состоявший на службе при шефе жандармов. О рядовом Медоксе Стогов составил себе не очень лестное мнение, и вот эта темная личность появляется у самого Бенкендорфа!
     Предоставим слово Стогову:
     «Я подошел к нему и поздоровался:
     - Как вы здесь?
     - Я не хотел оставаться без Лавинского.
     Это он сказал спокойно, как бы сказал: хорошая погода. Вообще, Медокс в зале шефа был как дома. Вышел граф Бенкендорф, подошел к Медоксу, назвал его по фамилии, спросил, давно ли приехал.
     - Вчера, – заикаясь, отвечал Медокс.
     - Ты будешь жить в Петербурге?
     - Ваше сиятельство, в России нет человека без звания, а я никакого звания не имею; прошу пожаловать мне какое-нибудь положение.
     Граф засмеялся и ласково сказал:
     - На днях зайди.
     Дубельт, видя, что я разговаривал с Медоксом как знакомый, спросил меня, и я рассказал ему об Иркутске, а на вопрос мой Дубельту – кто такой Медокс? – он отвечал:
     - А кто знает этого чертова сына? Он и сам сбился с толку.
     Через немного дней Медокс явился; граф объявил ему, что государь пожаловал ему звание отставного солдата, на которое и получил свидетельство.
     Медокс, казалось, был очень доволен. Я много раз встречал его в щегольском фаэтоне; он раскланивался со мною; я сказал ему мою квартиру; он не сказал мне своей, говорил: «Живу временно, скоро перееду». Медокс всегда отлично одет, всегда вежлив и всегда скуп на слова…»
     Медокс продолжал получать деньги из кассы III отделения и разъезжать на изящных фаэтонах, и не думая приступать к делу. А.Н. Мордвинов, двоюродный брат декабриста А.Н. Муравьева, вслед за Лесовским тоже распознал в Медоксе проходимца. Оба они, находясь в родстве с государственными преступниками, боялись поднять голос и указать начальству на истинную ценность агента Медокса, а граф Александр Христофорович, зная настроения царя, тоже не осмеливался посмотреть на дело непредвзятым взглядом. Приходилось надеяться, что рано или поздно Медокс разоблачит себя сам. С.Я. Штрайх справедливо полагает, что если бы нити всех козней неутомимого авантюриста не находились в руках Лесовского и Мордвинова, то его усердие обернулось бы для декабристов еще б`ольшими бедами.
     Роман Михайлович приятно проводил время и составил на имя Бенкендорфа еще одну записку, в которой учил шефа всероссийской службы политического сыска способам «уловления крамолы», предлагал заменить собой все III отделение и… просил денег. Бенкендорфу его предложения казались убедительными, и с разрешения царя он давал ему возможность и дальше развивать провокацию. Шли, однако, недели и месяцы, Медокс блаженствовал, живя на свободе, одеваясь у лучших портных Петербурга и нанимая шикарные экипажи; он продолжал дурачить царских министров и губернаторов. Он даже извещал сибирских знакомых о своей жизни в столичных эмпиреях. Супруга декабриста Юшневского откликнулась письмом, в котором изъявляла искреннюю радость, что судьба наконец-то оказалась благосклонной к дорогому Роману Михайловичу.
     ОДНАКО В ДЕКАБРЕ 1833 года Медокса «выперли» обратно в Москву, где его ждал Лесовский. Все пошло, как и в первые дни: имитация деятельности, жалобы на нехватку денег... Теперь, правда, Медокс стал ссылаться на то, что выполнению задания мешает его низкий социальный статус. Кроме того, он решил жениться и непременно на богатой невесте.
     15 января 1834 года генерал наконец вручил Медоксу заветный купон, а через два дня агент якобы пытался спросить князя Валентина Шаховского, пора ли вручить купон его тете К.Ф. Шаховской, главной связной Союза большого дела в Москве, и выяснял у него, кто является главой Союза. Князь якобы ответил, что в этих делах он некомпетентен, что тетя вряд ли захочет принять купон, и советовал Медоксу ничего не спрашивать и быть поскромнее, если хочет, чтобы ему оказали доверие. Лесовский окончательно понял, что Медокс тянет время, поскольку никакого Союза не существовало. Через несколько дней агент рассказал Лесовскому, что был у князя Касаткина, который якобы заверил его в полном к нему доверии, и добавил, что купон в скором времени понадобится...
     «Впрочем, – писал Лесовский в своих отчетах в Петербург, – невзирая на ничтожность настоящих открытий Медокса, обещающего многое, я наружно показываю полную веру к обещаниям его в открытии злоумышленного общества…» Он повторил в отношении него высказанные ранее подозрения и высказал мнение, что за всеми выдумками Медокса скрывается личный корыстный интерес, в чем его убеждает и выгодный брак Медокса – он женился на падчерице секретаря городской думы И.И. Смирнова, получив в приданое дом, на 10.000 рублей всякого платья, белья и других вещей. Сверх того отчим жены завещал Медоксам по смерти все свое имущество. Лесовский отмечал, что выгодный брак Медокс совершил с помощью своих контактов с высокопоставленными лицами, подозреваемыми им в связях с тайным сообществом, намекая тем самым на недопустимость использования агентом деловых связей в личных интересах. Р.М. Медокс поселился на Плющихе, в доме княгини М.А. Голицыной.
     Царь с Бенкендорфом сильно разгневались на Медокса, но не в связи с его бездеятельностью, а из-за того, что он вступил в брак без их разрешения! «Как он мог жениться без позволения?» – написал Бенкендорф Лесовскому. Московский генерал отписал шефу III отделения, что он был в курсе сватовства, но поскольку в предписании и инструкциях графа насчет Медокса запретов относительно изменений в его семейном положении не содержалось, то никаких мер принято не было.
     После этого случая Николай Павлович, кажется, начал прозревать, с каким проходимцем имеет дело Бенкендорф. Он потребовал от графа ускорить реализацию доноса Медокса, и Бенкендорф приказал Лесовскому разобраться с тайным сообществом в восьмидневный срок. В противном случае, писал граф, Медокса следует снова арестовать и отправить обратно в Сибирь. Лесовский возражать не стал, а через два дня он был вынужден сообщить, что 3 апреля 1834 года Медокс, несмотря на принятые меры наблюдения, сбежал из Москвы в неизвестном направлении, захватив 6.000 рублей из приданого жены и оставив ее в полном неведении относительно своих намерений. Действовал он конспиративно грамотно: днем заехал с женой к ее крестной матери, посидев там некоторое время, сказал, что ему срочно нужно навестить сестру и что он вернется обратно, а сам сел на извозчика, доехал до Пречистенки, взял другого извозчика, добрался с ним до Малого театра, отпустил его и пешком пошел в направлении Лубянки. Там его следы затерялись.
     ОПЯТЬ ПО ВСЕЙ России пошли циркуляры о поимке Романа Михайловича Медокса, опять рассылались его приметы, снова были подняты по тревоге сотрудники жандармского ведомства… При этом Бенкендорф упорно продолжал верить в существование тайного общества и приказал довести расследование по этому делу до конца. Всех фигурантов доноса Медокса взяли в разработку, в том числе князя Касаткина-Ростовского, убежденного монархиста, не имевшего никаких контактов с семьями декабристов. Шпики III отделения несколько недель не спускали с него глаз, шли по пятам за его домочадцами и окружили не только его московский дом, но и подмосковное имение. Князь взывал о помощи, Лесовский предпринимал распутать этот гордиев узел, а в Петербурге его запутывали все больше и крепче. В конце концов жандармы устали, и дело прекратилось само собой…
     Медокс блаженствовал на свободе, а дело о его поимке разбухало до невиданных размеров. И вдруг в июне 1834 года Лесовскому поступило письмо – Медокс писал из Старого Оскола. Он извинялся перед Степаном Ивановичем за неожиданный отъезд из Москвы, изъявлял готовность быть полезным отечеству и оставался «вашего превосходительства всепокорнейшим слугою». Помахав Лесовскому ручкой, Медокс снова пропал. Как выяснилось впоследствии, он направил свои стопы на любимый Кавказ. Его видели во всех городах центральной и южной России, но все время опаздывали с арестом. В некоторых городах, к примеру в Таганроге, у некоторых частных граждан пропадали крупные суммы денег. В Таганроге разоблаченный воришка Медокс был вынужден спасаться бегством от разгневанных обывателей и бросить чемодан со своими личными принадлежностями и подделанными документами и печатями.
     Граф Бенкендорф на перечне городов, посещаемых его агентом, наложил резолюцию: «Оставить до арестования Медокса, и потом нужно будет допросить и исследовать подробно все его поездки и причины оных». Шеф III отделения все еще надеялся на то, что Медокс разъезжает по России по его заданию. Как бы то ни было, но Бенкендорф стал готовить проект «к совершенному успокоению правительства», сводившемуся к решению о расселении декабристов в разные крепости поодиночке. К счастью, до этого дело не дошло...
     Впрочем, предположения Бенкендорфа оказались небеспочвенными: Медокс на самом деле возобновил свои контакты если не с декабристами, то с членами их семей. Он целый месяц прожил в имении сестер декабриста В.Ф. Раевского, разыгрывая влюбленность в младшую из них, Марию, пытаясь «превзойти все ожидания» скептика Лесовского, т.е. добыть хоть какие-нибудь сведения о государственном заговоре.
     Но земля уже буквально горела под ногами беглеца, и он решил вернуться в Москву. По приезде он отправил портнихе М.Т. Ушаковой, проживавшей в одном доме с его женой, записку с просьбой передать ее супруге. Жена тут же обратилась в полицию, и 10 июля 1834 года московский генерал-губернатор рапортовал Бенкендорфу о поимке Медокса. На допросах Медокс всю вину за произошедшее валил на уволенного к этому времени Лесовского, якобы до смерти напугавшего его своим грубым ультиматумом. В архивах III отделения сохранился документ, из которого явствовало, что никаких выводов для себя он так и не сделал. Виноваты были люди, виноваты обстоятельства, но только не сам Медокс. Впрочем, он признался, что «обманывал весьма много, и самый главный обман его состоит в том, что купон, им представленный, был собственно им составлен».
     Не побоялся «ужасно гонимый роком» Медокс обратиться и к самому Николаю Павловичу и смиренно припасть к его ногам. Не дождавшись прощения, он настрочил царю новый донос на декабристов. Царь прочитал эти сочинения, но простить Медоксу купона не мог. Он приказал Бенкендорфу доставить его в Петербург и заключить в крепость... Но и после этого Медокс предпринял попытку одурачить жандармов, составив новую записку, которую просил показать только царю.
     22 июля 1834 года Медокса в кандалах и под конвоем отправили в Петербург. Царь видеть его не захотел, а Бенкендорф давно от него отрекся. На новой записке Медокса царю от 30 июля граф сделал несколько пометок, совершенно уничтожавших агента в глазах Николая Павловича.
     25 июля Медокса посадили в каземат № 5 Зотовского бастиона Петропавловской крепости, а в день подачи последней записки царю перевели в Шлиссельбург. Второе заключение Медокса оказалось на восемь лет дольше прежнего и продолжалось целых 22 года. Через два года ему разрешили написать письмо сестре, еще через год позволили писать, и он занялся переводом какой-то французской книжки по географии. Потом от коменданта крепости, видимо попавшего под влияние пройдохи, последовали обращения с просьбой принять талантливого арестанта на службу, но каждый раз Бенкендорф накладывал на них резолюцию: «Нельзя».
     Раз в четыре-пять лет Роману Михайловичу разрешали свидание с братом. Пришедший на смену Бенкендорфу А.Ф. Орлов в 1847 году обещал Медоксу походатайствовать о помиловании, но из этого ничего не вышло... В письме к брату от 16 февраля 1843 года Медокс пишет о своих заслугах перед отечеством, о своей миссии в Москве и таинственно намекает на то, что «все это дело делалось с Бенкендорфом в кабинете один на один».
     Освободил Медокса в 1856 году уже Александр II.
     Одряхлевший авантюрист поехал к брату заканчивать свою нелепую жизнь под надзором полиции. Больше уже Роман Михайлович бежать никуда не собирался и 22 декабря 1859 года умер в родовом селе Притыкино Каширского уезда от двукратного апоплексического удара.