(Продолжение. Начало в № 231 за 2007 г.)
     

     Май и июнь пролетели незаметно. И вот в субботу 21 июня сдан последний экзамен. После напряженного дня захотелось остаться одному, наедине со своими чувствами и мыслями. Котов пошел бродить по столице, по набережной Москвы-реки, по Красной площади, вокруг Кремля. Он, сын портового рабочего, окончил высшее учебное заведение, столичный институт философии! Не сон ли это, не хорошая ли сказка?..
     А назавтра в жизнь Котова, в жизнь и судьбу миллионов людей смерчем ворвалась война.
     Изменившийся, суровый облик столицы. Хмурые, озабоченные лица прохожих...
     В тот же день поезд увозил Котова к линии фронта. Через два дня, сменив погибшего политрука, Сергей вместе с пулеметной ротой отбивал атаки гитлеровцев.
     Жестокие бои на Днестре, в районе Дубосар, у станции Колосовки, оборона Николаева, Херсона. Враг рвется в Донбасс, в металлургический район страны, тянет свои руки к всесоюзной кочегарке. Старший политрук Сергей Котов, теперь уже комиссар полка, поднимает в контратаки бойцов, останавливает гранатами танки, обороняется до последнего патрона и отступает с боями, чтобы занять новую оборону и встречать огнем зарвавшегося врага.
     В первых числах июля 1942 года разгорелись особенно жестокие бои под станцией Миллерово. Атаки гитлеровцев следовали одна за другой. Ночью пришло тревожное известие: прорван Южный фронт. Фашистские танки, отрезая части, в которых воевал Котов, рвались к Воронежу и Ростову.
     Утром, личным примером увлекая смертельно уставших бойцов, Сергей бросился в атаку. Но прорваться не удалось. Рядом раздался взрыв, и что-то горячее обожгло левый бок. Котов упал и потерял сознание.
     Очнулся он от странного холода. Открыл глаза. В памяти медленно всплывали события последних дней, атака, взрыв... неужели плен?
     Рука инстинктивно потянулась к нагрудному карману. Карман пуст. Он еще раз ощупал гимнастерку. Чужая... А где его? Кто взял? Где партбилет?
     Котов пережил страшные минуты. И только много времени спустя, в немецком концлагере, танкист Иван Габеев рассказал Сергею, что произошло. Габеев с товарищами, спасая комиссара полка, спрятали его в балке, сожгли партбилет и документы и переодели в солдатскую одежду. Они пытались вынести раненого комиссара из окружения, но их обнаружили фашисты.
     Так начался длинный путь через концлагеря, путь страданий и унижений. В Германии его, человека с высшим образованием, делают рабом и гонят работать на сахарный завод. Но можно ли сделать рабом советского человека? Раздобыв коробку спичек, Сергей прикрутил к ней жгут из ваты и совершил первую диверсию. Перед обедом он поджог свою «мину» и бросил ее в цеху, находившемся рядом со складом.
     Пожар бушевал три дня. Сгорели цех и большой склад.
     Пленников выстроили. Брызжа слюною, хозяин грозил расстрелом и пытками в гестапо. Сергей твердо решил, что, если опасность будет угрожать товарищам, он признается. Лучше погибнуть одному...
     Вызывали инженера-химика, пленного француза. Исследовав причины пожара, он дал заключение: произошло самовоспламенение.
     Первая диверсия окрылила. Котов задумал сжечь всю фабрику, но его и других русских перебросили на работы в шахты близ Брауншвейга.
     Добывать руду для нацистов никто из русских добровольно не хотел. Котов группировал людей. Создалась подпольная организация. Диверсии следовали одна за другой. То неожиданно портилась врубовая машина, то кто-то вставлял костыль в развилку узкоколейки, и груженные рудой вагонетки сходили с рельсов, громоздясь друг на друга и выбивая крепила. Потом стали взрываться и «заваливаться» забои.
     Нацисты в бешенстве. Чтобы найти виновных, в команду засылают провокатора. Он выдает организацию.
     Котова пытают в гестапо. Он проходит через тюрьмы Касселя, Ганновера, карательный лагерь Ильминау. В начале 1943 года его бросают в лагерь смерти Бухенвальд.
     И сейчас, перед началом заседания центра подпольной русской военно-политической организации, Сергей Котов немного смущенно выслушивает похвалу от Вальтера Бартеля, видного антифашиста, руководителя немецких подпольщиков Бухенвальда.
     - Да-да, особенно блестяще вы написали раздел о борьбе ленинцев с ревизионистами и удачно привели цитаты Ленина. Очень хорошо рассказываете о пребывании Ленина в Германии и Швейцарии, - тут переводчик Бакланов остановился, недоуменно взглянув на Бартеля, пожал плечами и сказал Котову:
     - Бартель говорит, что они проверили твою работу.
     Котов поднял брови:
     - Проверили?
     Бартель, наблюдавший за Котовым, улыбнулся и дружески похлопал его по плечу:
     - О, друг, друг! Надо всегда точна, - и продолжал по-немецки. - Я понял, обижаться не надо. Статью вашу читал Роберт Зиверт! О! Это коммунист! Роберт Зиверт ветеран нашей партии. Он встречался с Лениным! Роберт Зиверт - один из участников событий, которые вы так хорошо описали.
     - Как? Встречался с Лениным? - Котов даже чуть подался вперед. - Хотел бы я с ним познакомиться.
     - Роберт Зиверт дал высокую оценку вашей работе. Он сказал: «Автор этой статьи наверняка видел все, о чем пишет, своими глазами».
     Бартель дружески оглядел Котова.
     - Я тоже думал, что встречу пожилого коммуниста. А вы почти юноша... У вас прекрасное будущее...
     - Если не вылечу в «люфт», - улыбнулся в ответ Котов, кивая на окно, в котором был виден дым зловещей трубы крематория...
     В комнату вошли Николай Кюнг, руководитель отдела безопасности подпольной организации, и члены центра Василий Азаров, Александр Павлов и Кальгин.
     - Кажется, все в сборе, - Симаков обвел присутствующих усталым взглядом. - Начнем, товарищи. Сегодня на повестке три вопроса: сообщение руководителя интернационального центра, доклады Кюнга о новых кадрах, Левшенкова о внутрилагерном положении, как всегда, сообщения о положении на Восточном фронте.
     Повестку утвердили. Симаков предоставил слово Бартелю.
     Вальтер Бартель встал, оперся о стол небольшой ладонью и заговорил по-немецки, вплетая в свою речь отдельные русские слова. Бакланов быстро переводил.
     - Немецкие товарищи отдают должное русской смелости и мужеству. Мы восхищаемся вашими успехами на Восточном фронте. Немецкие коммунисты поручили мне передать вам, нашим братьям по борьбе, наш подарок. В знак интернациональной солидарности немецкие коммунисты передают русским коммунистам свой арсенал: двадцать шесть исправных боевых винтовок и к ним пятьсот десять патронов. Мы надеемся, что наше оружие будет в надежных руках.
     - Ого! Двадцать шесть винтовок! - У Азарова загорелись глаза. Вот это подарок!
     Симаков тепло поблагодарил Бартеля, крепко пожал ему руку.
     Тут же условились, как и когда немецкие товарищи передадут оружие.
     - А где вы будете хранить винтовки? - поинтересовался Бартель.
     Симаков хитро улыбнулся:
     - Этого не знаю даже я. Оружием у нас ведает Бакланов. А он умеет хранить тайну.
     - О! Друг Степан! Очень хорошо! Степан наш друг номер один.
     Симаков подошел к Бартелю:
     - У нас к вам просьба. Нам нужно еще много оружия. Мы просим немецких товарищей помочь нашим коммунистам попасть на работу в сборочные цеха военного завода. Мы имеем в виду пистолетный цех и пристрелочный.
     Бартель, подумав, ответил утвердительно.
     - Теперь второй вопрос, - лицо Симакова стало жестким, - немецкий центр обещал убрать русского предателя и провокатора Кушнир-Кушнарева. Однако время идет, а этот подлец продолжает свою гнусную работу. Из последней партии советских военнопленных он отправил в «хитрый домик» двадцать восемь комиссаров и командиров.
     - Дорогие друзья, это очень сложный вопрос. Убрать провокатора обычным способом нельзя, сразу же начнутся массовые репрессии. Но мы ищем пути, мы обязательно уберем предателя.
     Потом выступил Николай Кюнг, человек среднего роста, подтянутый, с командирской выправкой. Он докладывал о кадрах. Кюнг назвал ряд русских патриотов, которые прошли тщательную и всестороннюю проверку, умело справляются с опасными поручениями. По его мнению, им можно доверить серьезные задания. Среди названных Кюнг особо выделил Ивана Ивановича Смирнова.
     - Кадровый командир. В армии с гражданской войны. Имеет специальное высшее военное образование, подполковник. На фронте командовал артиллерией дивизии. В Бухенвальде с первых же дней завоевал среди пленных большой авторитет. Это он так смело вел с Кохом дискуссию, о которой я рассказывал на прошлом заседании.
     - Вот это то, что нам нужно! - Василий Азаров, один из организаторов подпольной борьбы, повернулся к Симакову:
     - Как ты думаешь, Семеныч?
     Центр единогласно постановил: ввести подпольщика Смирнова в руководящее ядро подпольной военно-политической организации.
     После Кюнга выступил Левшенков. Он обстоятельно проанализировал обстановку в Бухенвальде, доложил о сближении и укреплении дружбы между советскими патриотами и антифашистами других стран, рассказывал о проведенных встречах и беседах, организованных активистами, и обратил внимание подпольщиков на активизацию зеленых, которые затеяли массовые избиения под видом «бокса».
     - Конечно, Кох рад натравливать одних заключенных на других, - вставил Котов.
     Все понимали, что положение создалось серьезное. Но что можно сделать? Организовать массовые драки? Они ни к чему хорошему не приведут, а только сыграют на руку эсэсовцам, послужат поводом к массовым репрессиям. Нет, надо искать какие-то другие формы борьбы.
     - Я уже советовался по этому вопросу с товарищами. - Симаков встал и продолжал, отчеканивая каждое слово. - Мы должны обратить очередное издевательство в оружие политической борьбы. Мы должны показать заключенным всех национальностей, что русский солдат, пусть голодный и полуживой, умеет отстаивать честь своей Родины. Необходимо, товарищи, найти среди наших людей таких, которые своими кулаками могли бы дать настоящий отпор. Надо разыскать бывших спортсменов, найти боксеров. Мы должны показать всему лагерю, что такое советский человек!
     Подпольщики задумались. Предложение Симакова было верным. Но можно ли среди истощенных узников Бухенвальда найти таких, которые смогли бы драться с сытыми и здоровыми бандитами?
     - Михаил, - обратился Симаков к Левшенкову, возглавлявшему в подпольном центре отдел агитации и пропаганды, - придется и вам включиться. У вас большая сеть, дайте задание своим пропагандистам.
     - Будет исполнено.
     Раздался условный стук в дверь. Все насторожились. Николай Кюнг вышел и через несколько секунд вернулся:
     - Посты сигналят, что через площадь по направлению к нам идут лагерфюрер Шуберт и с ним эсэсовцы.
     Вальтер Бартель встал:
     - Предлагаю расходиться, товарищи.
     Уходя, Бартель передал Кюнгу двадцать «шонингов» - освобождений от работы, которые выдавались только больным.
     - От Гельмута Тимана! Он приносит извинения за то, что не смог в субботу.
     - Благодарю. Шонинги нам крайне необходимы.
     - Желаю удачи.
     Подпольщики быстро разошлись.
     Котов подождал Кюнга.
     - Николай, ты обещал в субботу передать шонинг. Я жду уже пятый день... Профессор очень болен.
     - Знаю, дружище, но мне принесли их только сейчас.
     Розовая карточка мгновенно исчезла в нагрудном кармане Котова. Он поспешил к шестьдесят второму блоку. Завтра профессора освободят от работы, он будет находиться в больнице, где ему предоставят отдых, улучшенное питание...
     Котов миновал деревянные бараки русских военнопленных и двухэтажные стандартные, серые, как земля, бараки немецких политзаключенных. Слева тянулись ряды колючей проволоки, вдоль которой метрах в ста друг от друга угрожающе возвышались сторожевые вышки.
     Котов торопился. Еще несколько бараков - за последним надо пройти через небольшое внутрилагерное ограждение - и ты в Малом лагере. А там несколько шагов - и шестьдесят второй блок.
     На фоне блеклого пасмурного неба колючая проволока кажется Котову скопищем хищных пауков, сцепившихся между собою кривыми тонкими лапами. По жилам этих железных пауков пульсирует ток высокого напряжения. Глухой монотонный гул плывет от столба к столбу.
     «Скорей, скорей». Котов почти бежит. Вот уже последний барак. И вдруг Сергей останавливается. Что это? На темной крючковатой паутине проволоки он видит очки. Они висят, зацепившись за проволоку одной дужкой.
     «Очки... Как они могли сюда попасть?..» Тоскливое предчувствие охватывает Котова. Он переступает порог блока. В полутьме глаза плохо видят. Котов шагает в дальний угол - там нары профессора. Неожиданно на пути вырастает костлявая фигура Пархоменко. Сергей вглядывается в лицо украинца и хрипло спрашивает:
     - Где профессор?
     На круглом лице Пархоменко скорбная гримаса.
     - Поздно, товарищ Котов. Профессора больше нет. Он бросился на проволоку... - Пархоменко молча показывает в окно, в сторону ограждения. - Ночью. Моя вина, не уберег...
     Глава тринадцатая
     Перед самым рассветом Андрей Бурзенко проснулся от легкого шума: в спящем блоке кто-то ходил, разговаривал. Андрей, не открывая глаз, прислушался. Один голос показался знакомым. Так и есть. Андрей узнал помощника старосты блока штрафников Радзивилла, грубого и себялюбивого человека, польского князя, фанатика националиста, ставшего провокатором.
     - Какой нумер? - переспрашивал Радзивилл.
     - Сорок тысяч девятьсот двадцать второй.
     Андрей вздрогнул. Незнакомый голос назвал его номер! Да! Он не ослышался. За время пребывания в концлагере Андрей привык к этому номеру, который стал его паспортом, который заменил все - и имя, и отчество, и фамилию.
     Андрей весь превратился в слух.
     - Сорок тысяч девятьсот двадцать второй лежит тут, - сухо сказал помощник старосты блока.
     Бурзенко слышит шаги людей. По топоту грубой кожаной обуви он догадался - не заключенные. Екнуло сердце. Мысль работает напряженно. Андрей перебирает в памяти события последних дней. Как будто ничего не произошло, он, как и все другие штрафники, добросовестно «разнашивал» солдатские ботинки...
     Чья-то тяжелая грубая ладонь легла на плечо:
     - Вставай!
     Андрей притворился спящим, не спеша открыл глаза.
     Перед ним полицейский.
     - Шнель!
     Из-за спины полицейского выглядывали два санитара в синих халатах.
     - Поспешай! - командует помощник старосты блока. - Надо идти ревир!
     Ревир - это больница.
     О ней ходили страшные слухи. Там орудовал матерый фашист врач Эйзель. Он и трое его помощников делали различные медицинские опыты на заключенных, отправляли на тот свет десятки ни в чем не повинных людей. Кроме того, они смертельными уколами убивали коммунистов, общественных деятелей, евреев и прочих неблагонадежных.
     В груди боксера сначала похолодело, а потом полыхнуло жаром. Он готов был броситься на полицая, на санитаров, на старосту блока, бить, рвать, кусать... Нет. Он не подопытный кролик. Он, если пришел смертный час, погибнет по-русски - «с музыкой»... В борьбе! Он убьет хоть одного гада.
     «Хоть одного!» - сказал себе Андрей и сразу успокоился.
     Все это пронеслось в голове Бурзенко за какую-то секунду, пока он делал вид, что спросонья ничего не понимает, и, растирая заспанные глаза, переспрашивал:
     - А? Что? Куда?
     - В ревир, - повторил полицейский. - Сам пойдешь или санитары понесут? Ну что же, пусть несут!
     Плавно покачиваясь на парусиновых носилках, он смотрел на бледнеющее синее небо, еще усеянное звездами. Предрассветная прохлада обволакивала тело, а свежий воздух был опьяняюще приятен. Андрей смотрел на звезды. Через час-полтора взойдет солнце. А его, Андрея, может быть, уже не будет. И никто не узнает правду о его гибели, никто не сообщит о ней домой. А может быть, там уже давно считают его погибшим? Еще с той осени, с 1941 года, когда ночью он, раненый, упал на землю, когда не смог пробежать сотню метров до своих окопов.
     Молча несут его санитары, молча топает коваными каблуками полицай. «Надо притворяться слабым, беспомощным, - думает Андрей. - Притворяться и ждать. А когда фашистский врач станет осматривать, броситься на него, вцепиться ему в глотку - и душить, душить». Андрей даже почувствовал, как его пальцы впиваются в холеное горло... «Вот так. Посмотрим, как он выкатит лягушечьи глаза и судорожно раскроет рот...»
     В больничном блоке полицай отметил карточку и ушел. Санитары поставили носилки на стол и тоже вышли. В приемном помещении стоял специфический запах больницы.
     В открытую дверь, справа от стола, Андрей увидел двухэтажные нары и на них спящих больных. Кто-то глухо, надрывно стонал.
     Застегивая на ходу белый халат, вошел врач. Худощавый седой немец. У Андрея бешено заколотилось сердце. Он весь напружинился, приготовился к прыжку. Вот сейчас, пусть подойдет ближе...
     Но в это время за спиною врача показался санитар. Андрей с ненавистью взглянул на него и застыл в недоумении. В синей форме санитара был Пельцер, тот самый Пельцер, который ехал с ним в одном вагоне и так задушевно пел песни! Неужели этот, казалось, честный советский человек стал, спасая свою шкуру, холуем гитлеровцев?
     Андрей с таким уничтожающим презрением смотрел на Пельцера, что тот, казалось, должен был вспыхнуть, как солома от прикосновения зажженной спички. Но Пельцер держал себя невозмутимо спокойно.
     Он остался почти таким, каким был там, в вагоне, - энергичным, с грустной смешинкой в глазах. Только лицо еще больше осунулось, черты заострились.
     Подойдя ближе, Пельцер сказал:
     - Левую ногу придется загипсовать, иначе - общее заражение.
     - Уйди, гадина, - процедил сквозь зубы Андрей. Пельцер невозмутимо улыбнулся:
     - Слушай, будем потом ругаться. А сейчас время дорого. Снимай ботинок.
     Он наклонился, чтобы помочь Бурзенко, но тот рывком схватил его:
     - Гадина! Продался? Прежде чем сдохну, я и тебя, и этого гада удушу...
     Оторопевший Пельцер, пытаясь освободиться от пальцев боксера, прохрипел:
     - Вот так и выручай вас, вот так и получай благодарность. Неужели ты, дурак, не хочешь, чтобы тебя спасали?
     Врач немец, молчавший до сих пор, заторопился:
     - Шнель, геноссе, шнель...
     Пораженный Андрей понял, что убивать его никто не собирается. Он внимательно поглядел на врача и только теперь заметил: из-под распахнутого халата выглядывала полосатая куртка политзаключенного. Андрей начал стягивать ботинок.
     Ногу загипсовали.
     Через час Бурзенко лежал на верхних нарах хирургического отделения лагерной больницы и торопливо хлебал брюквенную похлебку.
     Пельцер стоял возле дверей на страже. Потом он забрал чашку и, сказав на прощание, чтобы «больной» вел себя осторожно, ушел.
     Андрей увидел, что он попал к друзьям. Но кто они? Почему именно его выбрали из тысячи узников? Чем он заслужил это? Ни на один из этих вопросов он не находил ответа.
     О нем заботились постоянно. То ему дадут лишнюю пайку хлеба, то нальют еще одну чашку брюквенной похлебки, то отнесут «на перевязку», и там суровый и неразговорчивый врач немец вдруг сунет в руку кусочек мармелада. Андрей ни от чего не отказывался, жадно поглощал еду и добросовестно исполнял роль «больного»: глухо стонал, когда врач фашист Эйзель делал ежедневный обход.
     Пельцер часто навещал Бурзенко и рассказывал ему о том, что делается в больнице. Теперь Андрей знал, что главный врач Говен - зверь, которого нужно опасаться. Большую часть дня этот фашист проводил в другом отделении больницы, находившемся под особой охраной. Что он там делает, никто не знал. Пельцер заметил: в то отделение направляют почти здоровых заключенных, но оттуда никто не возвращается. Обычно Говен сам отбирал узников для своего закрытого отделения. И эти тоже исчезали навсегда.
     В отделениях Говен появлялся раз в сутки, а то и вовсе не заглядывал, поручая осмотр своему помощнику фашисту Эйзелю и лечащим врачам - заключенным Крамеру и Соколовскому.
     Крамер - немец, старый врач. Его сухая фигура, седина и строгость внушают уважение. Как он попал в концлагерь, Пельцер не знал. Но у Крамера на куртке красный треугольник. Значит, немцы считают его политическим противником. О втором враче - Соколовском - Пельцер сказал Андрею всего три слова: «Он наш, одессит». Соколовский был разговорчивым, веселым. Он умел пошутить, подбадривал больных и держался подчеркнуто просто.
     С особой теплотой Пельцер отзывался о начальнике хирургического отделения Гельмуте Тимане. Коммунист Тиман находился в заключении чуть ли не со дня основания Бухенвальда. Он был добр и внимателен к больным. Высокий рост, крупные мужественные черты лица, спокойный властный голос Тимана напоминали Андрею командира его роты, который погиб в первый день войны в отчаянной рукопашной схватке.
     Бурзенко быстро поправлялся, восстанавливал свои силы. К нему возвратились бодрость, энергия. Внимательно присматриваясь к окружающим, Андрей с каждым днем все больше приходил к убеждению, что и в этом страшном концлагере люди борются. Они, рискуя жизнью, срывают замыслы эсэсовцев, спасают обреченных на уничтожение заключенных, ведут тайную жестокую войну с фашизмом. Андрей несколько раз начинал разговор с Пельцером на волнующую его тему, но одессит каждый раз уклончиво отвечал:
     - Разве тебе плохо? Ты пока отдыхай, набирайся сил. Сила - она всегда нужна!
     Андрей понял: надо ждать. В конце концов ему скажут о том, что он должен делать. И на душе его было радостно. Так он чувствовал себя два года назад, когда в августе 1941 года досрочно, едва затянулась рана, выписался из госпиталя и возвращался на фронт, в свою часть. Он еще будет сражаться с ненавистными врагами!
     Однажды ночью Бурзенко проснулся от необычного шума. Из коридора доносились топот кованых сапог, брань, кто-то требовал немедленно вызвать хирургов. Через приоткрытую дверь палаты Андрей увидел Гельмута Тимана, который торопился в операционную, на ходу надевая белый халат. Следом, не по возрасту резво, пробежал Крамер, за ним - санитары. Затем голоса смолкли. Андрей отвернулся к стене.
     Но спать ему не пришлось. Снова захлопали дверьми. Со стороны операционной послышались глухие удары, брань, снова удары. «Что там происходит?» - Бурзенко насторожился. Шум разбудил многих больных. Они тревожно переглядывались.
     Андрей слез с нар и проковылял к дверям. В операционной кого-то били. Слышались частые удары. Но тот, кого били, молчал. Ни звука, ни стона.
     Вдруг Андрей замер и метнулся к своей постели. Мимо палаты, направляясь к выходу, прошли гестаповцы. Они были возбуждены и яростно ругались.
     Бурзенко натянул одеяло до подбородка. Сердце все еще колотилось: наверняка били больного. Боксер не мог заставить себя уснуть, смотрел на дверь и напряженно думал.
     В палату торопливо вошел Крамер. Он был встревожен:
     - Геноссе, друзья... Срочно нужна кровь...
     Повторять Крамеру не пришлось. Бурзенко рывком приподнялся:
     - Возьмите мою.
     В операционной на столе лежал человек.
     - Ему? - шепотом спросил Андрей у Крамера.
     Тот тихо ответил:
     - Да... Товарищу Поссеру...
     Андрей быстро сел в кресло, закатал рукав.
     Но Поссер и после вливания крови не приходил в себя. Врачи делали все возможное, чтобы спасти умирающего, привезенного из ваймеровского гестапо. Там Поссера пытали. Обер-лейтенант, взбешенный упорным молчанием, стал угрожать коммунисту страшной смертью. В ответ мужественный антифашист поднял скованные руки и ударил кандалами гестаповца по голове. Пока следователь приходил в себя, Поссер подскочил к окну и выпрыгнул со второго этажа. Смельчак перебежал широкую дорогу и хотел спрятаться в густых зарослях парка. Но, перелезая через ограду, он запутался кандалами в ее острых железных прутьях. Подоспевшие гестаповцы открыли стрельбу.
     Смертельно раненного коммуниста стащили с ограды. Узнав, что Поссер умирает, обер-лейтенант пришел в ярость:
     - В больницу! Из него еще надо выдавить показания!
     Но ни одна городская больница не взялась спасать Поссера. К полночи его доставили в Бухенвальдский ревир. После операции коммунист пришел в себя. Гестаповцы выгнали врачей и продолжали допрос прямо в операционной. Ничего не добившись, они зверски избили только что прооперированного тяжело раненного человека.
     Вливание крови повторили. И тогда Поссер открыл глаза:
     - Вот и конец моей жизни... - чуть слышно прошептал он. - Умираю... Я был активным членом коммунистической партии Германии... Последнее время работал курьером между Иеном, Ваймером и Зихль... Передайте мой привет товарищу Тельману!
     Собрав последние силы, Поссер приподнялся и судорожно вскинул правый кулак:
     - Рот фронт...
     В один час тридцать минут ночи, после недолгой агонии, он умер.
     Это был первый коммунист, подпольщик, оттуда, с воли, которого встретил Андрей. Значит, Германия борется!
     Чуть свет в больницу неожиданно явился капитан Эйзель. Он был взволнован. Помощник главного врача прошелся или, вернее, пронесся, по всем палатам, отдавая распоряжения. Вслед за ним двинулись группы санитаров, уборщиков с ведрами, тряпками, щетками. На глазах у изумленных узников больница преображалась. Засверкали вымытые окна, на рамах появились марлевые занавески, пол отмыли до блеска. Больных узников спешно одели в чистое белье, а на вонючие матрацы постелили свежие простыни. Фельдфебель, ведавший хозяйственным складом, повесил на каждые нары полотенце и, уходя, пригрозил:
     - Свиньи, не вздумайте вытираться!
     Стало ясно: гитлеровцы кого-то ждут.
     После завтрака по палатам прошелся гестаповец Мартин Зоммер.
     - Слушайте, вшивые собаки! Тут делегация от Красного Креста шляется. Так запомните: если кто вздумает болтать или жаловаться, тот познакомится со мной. Ясно?
     Знакомиться с Зоммером желающих не было. Все знали, что этот гестаповский палач своими руками уже убил сто восемьдесят семь заключенных.
     В полдень пришла делегация: двое мужчин и четыре дамы. Мужчины гладко выбритые, полные, в черных костюмах, поверх которых небрежно накинуты белые халаты. Дамы - в коротких модных платьях. Делегация, сопровождаемая майором Говеном, неторопливо прошлась по больнице. В каждой палате одна из женщин, высокая, седая, раздавала больным черные крестики с рельефным изображением распятого Христа.
     - И в смятении душевном, и в муках телесных пусть всегда с вами будет образ Спасителя...
     Когда рука с черным крестиком протянулась к Андрею, боксер вежливо отказался:
     - Мадам, я атеист.
     Дама быстро отдернула руку. Растерянно посмотрела на Бурзенко. Вздохнула и, порывшись в своей сумке, достала маленькую плоскую коробочку:
     - Это тоже успокаивает нервы.
     Санитары шумно ввезли в коридор тележку, нагруженную картонными ящиками.
     - Сейчас каждый из вас получит маленькую посылку. Наша организация заботится о вас. В посылке каждый из вас найдет то, что любил еще в детстве, что он любит и теперь.
     - Господа, прошу не нарушать наш режим, - Говен прервал представительницу Красного Креста. - Больных ждет обед. Не следует портить им аппетит. Ваши посылки мы вручим после обеда. Как вы уже успели заметить, господа, в нашем лагере всюду царят порядок и чистота. А здесь, в больнице, вы убедились, что в Германии лечат врагов государства. По возвращении, господа, вы можете рассказать во всеуслышание, что в немецких концлагерях с государственными преступниками обращаются лучше, чем в Америке со свободными гражданами.
     Делегация удалилась. Через некоторое время тележку с посылками укатили обратно. Фельдфебель прошел по палатам, забирая простыни и полотенца.
     Вытащив из кармана плоскую желтую коробочку, Андрей прочел надпись: «Made in U. S. A.» - «Сделано в Америке»... Открыл крышку. На ладонь высыпались мелкие блестящие конфеты, похожие на русскую карамель «подушечки».
     Бурзенко нетерпеливо сунул карамель в рот. Но его ждало разочарование: конфета оказалась тягучей резинкой... «Жевательная», - определил Андрей. Ему захотелось догнать сердобольную даму и швырнуть ей коробочку.
     Около месяца Андрей провел в ревире. Окреп, набрался сил. Вынужденное безделье начало его тяготить. Хотелось действовать, бороться. Показывая Пельцеру налившиеся бицепсы, он шутил:
     - Вот как откормили!
     Пельцер щупал тонкими пальцами мышцы и тихо восклицал:
     - Это то, что надо!
     Наконец Крамер выписал Андрея из больницы. На последнем осмотре он похлопал Бурзенко по плечу и напутствовал:
     - Карош, геноссе! Гут!
     Соколовский предупредил, чтобы он ничему не удивлялся. А удивляться было чему: Андрею принесли полосатую робу, на которой не оказалось мишени, но номер был прежний - 40922.
     - Старайся не попадаться на глаза тем, кто был с тобой в штрафной, - сказал Соколовский. - Обходи их. Особенно старосту и капо. Направляем тебя в Большой лагерь. Это целый город. В нем находятся несколько десятков тысяч человек. Будешь работать в сапожной мастерской, а жить в сорок втором блоке. Там встретишь узбека Каримова. Будь с ним поближе.
     Глава четырнадцатая
     Бурзенко быстро осваивал сапожное дело. На первых порах часть его работы брал на себя Каримов. Он натягивал на колодку брезентовую заготовку и несколькими гвоздями прикреплял ее к деревянной подошве. Андрею оставалось прибить к подошве кожаную полоску, служившую рантом. Ботинок снова брал Каримов и срезал выступавшие из-под ранта части заготовки. Колодка вынималась, и новая пара обуви ставилась на полку.
     Работа несложная, но однообразная. С утра до вечера одно и то же.
     Через несколько дней после прихода Андрея в сапожную мастерскую вошел заключенный, принесший на ремонт несколько десятков пар деревянных башмаков. Взглянув на него, Бурзенко застыл в радостном удивлении. Перед ним был не кто иной, как подполковник Смирнов, вместе с которым его в Дрездене втолкнули в эшелон. Андрею хотелось встать, вытянуться и сказать: «Здравия желаю, товарищ подполковник!» Но он сдержался - надсмотрщик недобро оглядывал каждого входящего и выходящего из мастерской, хмуро следил за работой узников.
     Спросив разрешения у обер-мастера, подполковник снял свои башмаки и протянул Андрею:
     - Подбей косяки.
     - Давайте, - Андрей быстро взял протянутый ботинок.
     Иван Иванович сел рядом и, улучив момент, шепнул:
     - Поговорим в другой раз... Где Батыр Каримов?
     - Понес ботинки на склад.
     - Передай ему, пусть после отбоя заглянет ко мне. Он знает куда.
     

     (Продолжение в следующем номере.)