Глава двадцать шестая

     На вечерней проверке дежурный рапортфюрер приказал через микрофон:
     — Лагерь, слушай. Завтра всем азиатам остаться в блоках и на работу не выходить!
     Андрей насторожился: «Что это значит?.. Какую новую пакость придумали гитлеровцы?» Еще вчера Альфред Бунцоль сообщил ему, что товарищи из канцелярии видели какого-то незнакомца в восточной одежде, приехавшего в лагерь на автомашине самого коменданта.
     — Такие гости зря не приезжают, — сказал Альфред.
     Эти слова оправдались. Утром всем узбекам, туркменам, татарам, киргизам дали отдельный завтрак. Впервые их накормили мучным супом, добавляя в каждую миску ложку постного масла, выдали по лишней пайке хлеба и вместо суррогатного кофе заварили настоящий чай. Узники, не понимая чего от них хотят, настороженно переглядывались. Но скоро все выяснилось.
     Когда после завтрака заключенных построили на плацу, к ним в сопровождении коменданта Пистера явилась делегация. Ее возглавлял загорелый белобородый мусульманин в полосатом шелковом халате ферганского покроя, подпоясанном расшитым платком — белбаком. Голову мусульманина украшала большая белоснежная чалма.
     Батыр Каримов, догадавшись в чем дело, усмехнулся и сказал по-узбекски:
     — Настоящий муэдзин. Такие в Узбекистане давно вывелись.
     — Словно из музея, — добавил какой-то молодой казах.
     Мусульманин неторопливо вышел на середину плаца и ласково поглядел на узников.
     — Селям-алейкум, джигиты, — сказал он по-узбекски и, воздев руки к небу, пропел гортанным голосом стихи Корана. Покачивая бородой, он стал покровительственно журить заключенных за то, что они нарушили шариат и пошли за неверными, за отступниками, и этот неправильный путь привел их в страшный лагерь грешников. Люди истосковались по родной речи. Кое-кто жадно вслушивался в слова благочестивого мусульманина. А может быть, он прав?
     — Но ваше положение не безнадежное, — продолжал мусульманин. — Аллах свидетель, я принес вам избавление. Есть у вас выход! Есть светлая дорога, указанная самим Всевышним. Есть возможность каждому исправить ошибку молодости и с честью, как подобает истинному мусульманину, вернуться на землю отцов и дедов. Джигиты, клянусь минаретами Бухары, мавзолеями Самарканда и святыми камнями Шахимардана, по которым ступали копыта крылатого коня Аллаха, вы заслужили прощение. Ваш тяжкий грех вполне искупился слезами ваших родителей и жен. Джигиты, обратите взгляды в сторону солнечного восхода. Там, за горами и лесами, ваша родная земля. Вспомните своих отцов и братьев, жен и сестер, вспомните своих детей! Они ежедневно с надеждой в сердце и со слезами на глазах взирают на багряное зарево заката, мысленно переносятся в страну Запада. Они молятся Аллаху и просят его быть милостивым к вам и сохранить ваши жизни. И Аллах, могучий и всевидящий, снизошел к их мольбам, даровал вам жизни. И не только даровал жизни, а еще и шлет вам, греховникам, вседобрейшее прощение. Вознесите Всевышнему, покровителю и вершителю судеб наших, должную славу. — Мусульманин, подняв глаза к небу, провел пухлыми ладонями по лицу и бороде.
     — Омин! — ответили заключенные, проводя ладонями по изможденным лицам.
     После минутного молчания мусульманин продолжал:
     — О, правоверные! Все мусульмане земли, правоверные Востока и Запада, Юга и Севера встали под святое зеленое знамя ислама и объявили «газо» — священную войну лживым большевикам. Мы создали свою армию. Она называется Туркестанский легион. Все мусульмане из других лагерей, с благосклонного разрешения великого фюрера, уже вступили в этот легион. Я привез и вам всепрощение и высочайшее разрешение на свободу. Не теряйте времени, правоверные! Записывайтесь в Туркестанский легион! Святая земля предков ждет от вас мужества и храбрости! Ваши отцы и матери, братья и сестры, жены и дети с надеждой смотрят на вас и простирают к вам свои руки. Они ждут вас, освободителей! Они верят, что вы, встав под святое знамя ислама, принесете им избавление от красной заразы коммунизма. Аллах смотрит на вас, джигиты!
     Мусульманин умолк. Люди в полосатой одежде, стоявшие по команде смирно, сурово смотрели на него. Тогда мусульманин начал говорить опять. Свою речь он произнес на казахском, киргизском, таджикском и туркменском языках. Он призывал своих братьев по вере вступать в Туркестанский легион и воевать на стороне немцев против Советов.
     — Армия великой Германии наступает на всем фронте. Войска фюрера разгромили главные силы Советов. В войну вступают Турция и Иран. Они уже заняли Ашхабад, Карши, Термез, Мары и ведут бои на подступах к священной Бухаре. Эмир бухарский шлет своим джигитам прощение и зовет в бой за единую и великую веру. Джигиты, вступайте под священное знамя ислама!
     Худые лица узников мрачнели все больше и больше. Выступил и немецкий офицер. Его речь переводил другой мусульманин в чалме. Офицер обещал большие привилегии за верную службу Гитлеру и предложил записываться в легион.
     — Братья правоверные. Мы вас не насилуем, — добавил мусульманин, — нет, нет. Мы предлагаем вступить в Туркестанский легион добровольно. Подумайте, мусульмане, посоветуйтесь. Завтра мы придем.
     Делегация удалилась.
     Каримов зло смотрел вслед важному мусульманину, и глаза его сверкали гневом. «Хитро придумали гады!» — думал он.
     После ухода делегации узников распустили. Комендант «подарил» им выходной день. Разбившись на группы, они обсуждали случившееся.
     В стороне собралась группа узбеков. Каримов направился к ней. В центре ее стоял незнакомый заключенный, по-видимому, из вновь прибывших: он был не особенно истощен.
     — Слышали? Турция и Иран объединили свои силы и объявили войну России, — торопливо говорил он по-узбекски. — Их армии захватили Ашхабад, Кушку, Термез. Ведут бои почти у самой Бухары. Большевики бегут. Советы распались. Дехкане делят колхозные земли. Слава Аллаху, там начинается настоящая жизнь!
     Узники недоверчиво молчали. Каждый вспоминал дорогие места, родных и знакомых. Кто-то сочувственно поддакнул.
     Каримов придвинулся ближе. Не скрывая негодования, он прямо глядел в лицо «новичку».
     Тот вытащил из кармана листовку.
     — Вот, братья, смотрите и читайте, что наш поэт пишет.
     Листовка пошла по рукам. Каримов взглянул на фотографию и обомлел. С листка смотрело знакомое лицо. Прищуренный взгляд, чуть раскосый разрез глаз, широкие скулы. Бурон? Не может быть... Батыр не поверил своим глазам. Известный узбекский советский поэт Бурон, бывший друг Гафура Гуляма, чьи стихи читали запоем и учили наизусть, был сфотографирован в немецкой офицерской форме!
     — Бурон тоже перешел к немцам, — незнакомец, полуприкрыв глаза, нараспев стал читать стихи Бурона, воспевающие гитлеровскую армию.
     В Узбекистане, во всей Средней Азии поэт Бурон пользовался большой популярностью. Его любили и молодые и старые.
     — Не может быть, что это Бурон, — сказал пожилой узбек и покачал головой, — не может быть.
     — А фотография? — всполошился незнакомец.
     — Фотографию можно сделать любую, — ответил узбек. — Я знаю, у меня сын фотограф.
     — Врешь про Бурона! Он погиб, — расталкивая узников, к «новичку» пробирался седой, но еще сильный и мускулистый узбек. — Врешь, мерзавец. Я с фронта приезжал в Ташкент после ранения. Тогда газеты много про Бурона писали, целые полосы. Стихи его печатали и статьи о героической смерти. На фронте он погиб.
     — И я читал про смерть Бурона, — поддержал ташкентца Каримов...
     — Я тоже. И я! — раздались голоса.
     Подпольная организация срочно принимала меры. Каримов и другие товарищи, рискуя быть схваченными, вели разъяснительную работу.
     — Друзья, Карши не взяты, Термез стоит на месте. И ни Турция, ни Иран войны не объявили. Это все вранье.
     — По всему видно, что у немцев дела на фронте плохие, — говорил Каримов землякам. — Иначе они б не стали создавать Туркестанский легион. Но мы-то не дураки! Нас не проведешь...
     Заключенные утвердительно кивали головами.
     — Да, видимо, у немцев плохие дела. Орел никогда не был другом шакала.
     Ночью, передавая Каримову сообщения информбюро и последние известия, Андрей посоветовал другу:
     — Будь осторожен...
     Каримов молча пожал боксеру руку. Мог ли думать Андрей, что видит Каримова в последний раз?
     Утром, после завтрака, делегация явилась снова. Пленных построили. С короткой речью выступил комендант лагеря полковник Пистер. Потом мусульманин в чалме пропел молитву.
     — Омин! — закончил он и провел ладонями по лицу и бороде.
     — Омин! — нестройно повторили заключенные.
     Немецкий офицер поднял руку:
     — Прошу желающих вступить в Туркестанский легион подойти к столу.
     Заключенные молчали. Желающих вступить под зеленое знамя пророка не оказалось. Офицер снова повторил призыв.
     Но вот, расталкивая плечом людей, из рядов вышел первый доброволец. За ним — еще четверо. Заключенные зашептались: неужели нашлись предатели? Каримов, взглянув на добровольцев, спрятал усмешку: все — чужие. Подосланные. Среди них и тот негодяй, который вчера распространял фальшивку о Буроне.
     Пятеро быстро подходят к столу, по очереди берут лист бумаги с текстом присяги на верность Гитлеру, громко читают текст и, поставив подпись, выстраиваются возле мусульманина.
     — Следующий? — говорит немецкий офицер. — Кто следующий?
     Колонна молчит. Проходит минута, вторая. Офицер нервничает. Он начинает вызывать заключенных по списку. Первым к столу вызван пожилой таджик! Ему прочитали текст «присяги» и сунули в руку автоматическую ручку:
     — Поставьте подпись. Вот сюда. Таджик вздохнул, посмотрел в упор на офицера и сказал:
     — Извините, сынок, я неграмотный...
     Мусульманин насупил брови, но тут же взял себя в руки. С добродушной улыбкой он прошелся вдоль молчаливого строя и остановился около Каримова:
     — Эй, джигит, зеленое знамя пророка зовет тебя! Покажи пример этим воронам!
     Каримов молчал, словно обращаются не к нему. Тогда подошел узбек в форме немецкого обер-лейтенанта. Он ткнул пальцем в грудь Каримова:
     — Ты, земляк, прояви смелость!
     Каримов презрительным взглядом смерил с ног до головы изменника и наконец громко и отчетливо произнес:
     — Я вступать в легион не буду!
     — Что-о?! Большевистская гадина!
     Широко размахнувшись, предатель ударил ферганца в лицо. Из носа Каримова к подбородку поползла красная змейка. Немецкий офицер повернулся к солдатам и коротко бросил:
     — Взять!
     Батыра окружили автоматчики и повели к крематорию. А узбек в форме обер-лейтенанта обратился к другому пленнику:
     — Ты, надеюсь, более благоразумен?
     — Я вступать в легион не буду, — последовал смелый ответ.
     — А ты? — заорал изменник на следующего заключенного.
     — Я вступать в легион не буду!
     Офицер растерялся. Он посмотрел на коменданта, но тот, насмешливо улыбаясь, пошел с площади.
     Затея немцев с позором провалила
     сь. Пять провокаторов, втянув в плечи головы, словно побитые собаки, торопливо побежали за своими хозяевами. Узбеки, таджики, киргизы, казахи, туркмены отвергли гнусное предложение.
     Но радость победы над врагом была недолгой.
     Едва делегация Туркестанского легиона удалилась, как к заключенным рванулись взбешенные эсэсовцы. Ударами прикладов и дубинок они вымещали на беззащитных людях свою злобу. Избитых военнопленных погнали к двору крематория. Вскоре оттуда послышались автоматные и пулеметные очереди...
     Всю ночь Андрей не смыкал глаз. За окном барака дымила черная труба крематория. Над нею колыхался венчик багрового пламени, озаряя все вокруг красноватым светом... Вчера там сжигали незнакомых, сегодня там горит его друг ферганец.
     Андрей думал о гибели своего друга, и ему становилось жутко. Зловещий дым крематория, казалось, обволакивал весь мир. Кончится ли когда-нибудь этот кошмар? Свобода вдруг представилась Андрею призраком, несбыточной мечтой, а его собственная жизнь ничтожной. И невыносимая тоска охватила боксера. Кому он нужен, кроме самого себя? И эта возня с боксом... Какая от нее польза? И стоит ли дальше жить, чтобы мучиться. Не покончить ли со всем этим, как некоторые? Один шаг — и ты на проволоке...
     Глава двадцать седьмая
     Предрассветные сумерки. Ревут динамики: дежурный эсэсовец сигналит подъем. Барак наполняется шумом. Просыпаются узники, звучат приказы форарбайтероз и капо. Стучат деревянные колодки. Андрей безучастно наблюдает за товарищами по неволе. У него тяжелая голова и непослушное, уставшее тело. Опять надевать вечно сырые деревянные колодки? Опять натягивать на себя грязную полосатую одежду? При одном воспоминании боксер морщится. Будь что будет...
     Впервые за годы неволи Бурзенко не поднялся вместе с другими, не побежал, ежась от холода, в умывальню, не встал в очередь за кружкой эрзац-кофе и крошечной пайкой суррогатного хлеба... Будь что будет... Безразличие овладело им.
     Друзья встревожились. Позвали старосту блока. Но Андрей прогнал и Бунцоля, незаслуженно обругав его.
     А когда колонны заключенных ушли на работы, в блок явился лагершютце чех Владислав.
     — Сорок тысяч девятьсот двадцать второй!
     Андрей даже не пошевелился.
     — Сорок тысяч девятьсот двадцать второй, встать! — заорал полицейский.
     Бурзенко нехотя слез с нар.
     — Сорок тысяч девятьсот двадцать второй вызывается в канцелярию.
     Андрей обул деревянные башмаки и, чертыхаясь, поплелся к выходу. Ему было все равно, куда и зачем его ведут.
     По дороге в канцелярию навстречу попался Трумпф. Уголовник злорадно усмехнулся:
     — Попался, боксмайстер! Сейчас получишь отбивные по ребрам, красная гадина!
     Андрей хотел остановиться, но полицейский грубо толкнул его в спину:
     — Топай, быдло! Топай!
     Но в канцелярию они не пошли. Перед выходом на площадь завернули в седьмой блок. Там Андрея встретили и провели в умывальню. Едва он переступил порог, дверь захлопнулась, щелкнул замок.
     — Проходи, проходи, — послышался голос Ивана Ивановича, — подсаживайся к нам.
     В умывальне находились незнакомые заключенные. Лишь одного Андрей знал — то был Валентин Логунов, который возглавлял группу по борьбе с зелеными. Он протянул Андрею руку. Молча обменялись рукопожатием.
     — Продолжаю, товарищи командиры. — Иван Иванович говорил вполголоса. — В каждом взводе нужно систематически заниматься изучением устава и материальной части оружия.
     Уж не ослышался ли Андрей? «Товарищи командиры!» Вот это да! От этих слов захватывало дух... «В каждом взводе». Если есть взводы, — значит, имеются и роты, батальоны! Вот тебе и Бухенвальд!
     Подполковник Смирнов продолжал:
     — Доведите до сведения каждого бойца его задачу. Пусть люди знают, что они должны будут делать в решающий момент. Пусть каждый готовится к этому часу.
     Андрей слушал как завороженный. Он жадно ловил такие знакомые солдату слова, почти забытые в плену. Как много говорили они сердцу!
     — А как же с оружием? — спросил один из командиров.
     — Часть оружия уже есть. — Иван Иванович полез в карман и вытащил новый немецкий пистолет. — Военный завод у нас рядом, под боком.
     Глаза у собравшихся сверкнули радостью. Худые руки нетерпеливо тянулись к пистолету. Дай-ка подержать!
     Люди стосковались по оружию. Небольшой тяжелый предмет, а сколько веры вселяет, какие рождает надежды! Оружие — это уже не разговоры.
     Но на этом не исчерпывались сюрпризы. Едва Андрей успел прийти в себя, как был потрясен новым чудом. Иван Иванович деловито достал из кармана и развернул перед собравшимися самодельную карту Бухенвальда. На ней были обозначены и бараки, и крематорий, и эсэсовский городок, и, самое главное, система охраны, пулеметные вышки, посты, блиндажи.
     — Когда придет время, ваш батальон в составе бригады будет штурмовать здесь. — Иван Иванович провел указательным пальцем по проволочным ограждениям между больницей и главным входом. — А сейчас каждый из вас обязан детально изучить место будущего боя. Так, чтобы любой камень и кустик были знакомы. Ищите места наиболее удобные для прорыва колючей проволоки, готовьте постепенно людей.
     Совещание командиров длилось недолго, но Андрей был готов сидеть здесь целую вечность. Подполковник на прощание каждому крепко пожал руку, сказал несколько теплых слов.
     Боксеру он сказал:
     — Андрей, останься, ты мне нужен. Когда все ушли, Иван Иванович осуждающе посмотрел на Бурзенко:
     — Ты что там воду мутишь?
     — А что я, хуже всех? — не удержался Андрей. — Вы вот к бою готовитесь. Оружие, карты... А я? Почему не включаете меня? Не доверяете?..
     — Мы надеемся на тебя, — подполковник немного помолчал. — Ты выступаешь на ринге...
     — Да что бокс? Ни вы, ни Левшенков, никто из вас не ходит смотреть на бои. Думаете, я не вижу?
     — Ничего ты не видишь, — в голосе Ивана Ивановича послышались суровые нотки. — Ничего не знаешь. Это военная тайна. Но я тебе верю и поэтому скажу то, что не обязан говорить. Так знай, когда идут боксерские состязания, большинство уголовников и всякая другая мразь толпятся возле ринга. Это нам как раз и нужно. Пока идет боксерский поединок, вот эти самые командиры проводят занятия со своими бойцами. Теперь ясно, для чего нужен бокс?
     Андрей был поражен. Как же он сам об этом не догадался? Мысли о побеге сразу стали ничтожными... Какой же он дурак!
     — Простите меня, Иван Иванович, — Андрей виновато опустил голову.
     — То-то, брат! — Иван Иванович проводил его к двери.
     — Есть у меня к тебе просьба...
     — Просьба?
     — Ты в последнее время слишком быстро заканчиваешь бои. Растягивай время. Нам каждая минута дорога.
     — Есть! — Андрей счастливо улыбается и козыряет подполковнику.
     * * *
     Под вечер в барак из соседнего блока пришел Роман Крипиневич, польский коммунист, которого Андрей не раз встречал у Левшенкова.
     — Андрей, ходи на минутку, — позвал Роман. Он был чем-то взволнован. — Надо бить морду. Крепко бить!
     — Кому? Что случилось?
     Роман рассказал, что у них в блоке появился новый заключенный, бывший каратель. Он откровенно хвастает тем, что вешал русских партизан, жег их дома, насиловал партизанок.
     — Когда я сказал ему: «Ты, пся крев, за это ответишь перед русскими», — он бросился на меня и пытался задушить.
     Вместе с Андреем в польский барак пошли летчик Алексей Мищенко, который на нарах занимал место погибшего Каримова, и сибиряк Григорий Екимов.
     Каратель — рослый, длиннорукий, с сильно выступающей нижней челюстью, — увидав Романа, оскалился, обнажая редкие крупные зубы:
     — Пришел, большевистская холера!
     Роман не остался в долгу и ответил на оскорбление.
     Негодяй соскочил с нар и двинулся к Роману. Не подозревая, что рядом с ним стоят русские, он начал, ругаясь, грозить, что сейчас расправится с польским коммунистом так же, как расправлялся с русскими партизанами и партизанками.
     — Тут тебе не Россия, тут мы хозяева! А тебя, Роман Крипиневич, холера большевистская, задушу, как котенка!
     Андрей преградил путь карателю. Тот зарычал:
     — Отступись!
     Рядом с Бурзенко встали Алексей и Григорий.
     — Мы — русские партизаны.
     Тот от неожиданности оторопел. Потом круто повернулся и бросился к окну.
     Добежать он не успел. Его перехватил Алексей Мищенко. Каратель брыкался, кусался, визжал. Ему скрутили руки, выволокли в умывальню и сунули головой в цементную ванну для мытья ног...
     Трое русских пленников действовали молча, решительно. Они ни о чем не договаривались. Все вышло как бы само собой. Гнев и ненависть, переполнявшие их души, вырвались наружу. Этот случай сразу сблизил Андрея с новичком летчиком Алексеем Мищенко и сибиряком-коммунистом Григорием Екимовым.
     В ту же ночь, лежа на жестком матрасе, Алексей Мищенко показал Андрею самодельную записную книжку:
     — Веду учет раздавленным гадам. Ты не знаешь, как звали карателя?
     — Нет, не знаю...
     — Надо у Романа спросить.
     Бурзенко перелистал страницы, исписанные карандашом, прочитал фамилии предателей и вернул книжку владельцу.
     — Где же ты их ухлопал?
     Мищенко ответил спокойным шепотом:
     — Здесь, в Бухенвальде. В карантинном блоке и Малом лагере.
     Бурзенко тоже был в Малом лагере, там у него много знакомых.
     — Ты в каком блоке жил?
     — В пятьдесят шестом, — ответил Мищенко. — А ты? Они беседовали чуть ли не до рассвета. Мищенко догадывался, что боксер связан с подпольщиками. Летчик жаждал борьбы. Андрей узнал, что весною прошлого года, в те дни, когда он с Усманом и Ефимом Семеновичем бежали из концлагеря и пробирались на восток, самолет Алексея Мищенко был сбит в неравном бою и загорелся. Мищенко спасся на парашюте. Он приземлился на территории, занятой врагом, в перестрелке был ранен в левую ногу, упал. Попытался подняться, но в это время получил удар прикладом по голове и потерял сознание. Так он попал в плен. Был в концлагерях под Орлом, Смоленском, Лодзью, Ноймарком. В Ноймарке создали подпольную группу, готовили групповой вооруженный побег. Но осуществить его не удалось. Гестаповцы схватили руководителя группы капитана Филиповского и Алексея Мищенко. Истязали ужасно. Голых, окровавленных волоком тащили перед военнопленными, запугивая их ужасами пыток, чтобы они выдали организатора подполья. Гестаповцы не знали, что руководитель у них в руках. Но как они ни бесились, никто из товарищей по лагерю ничего не сказал. Наконец палачам надоело возиться с пленниками, и их отправили в городскую тюрьму.
     — Мы с Филиповским не могли ни сидеть, ни лежать, — продолжал свой рассказ летчик, — ждали расстрела. К вечеру в коридоре тюрьмы послышался топот ног, голоса. Они приближались к нашей камере. Сердце мое екнуло. Мы поцеловались, пожали друг другу руки, приготовились к смерти... Вот загремел замок, раскрылась стальная массивная дверь. Из коридора нас с любопытством и страхом рассматривала толпа гражданских и военных. Слышались возгласы: «О! Комиссар! Руссиш комиссар!» Тюремщик объяснил, что «нас поймали вовремя, опоздай гестапо на день-другой, и мы подняли бы восстание в лагерях всей Померании». И мы поняли в чем тут дело, что это за экскурсия. Очевидно, следователь гестапо, решив получить следующий чин или орден, раздул и приукрасил наши «преступления». Стало ясно, что виселицы нам не избежать. Но, как видишь, нас не повесили, а бросили сюда, в Бухенвальд.
     Глава двадцать восьмая
     Вымыв умывальник, прибрав барак, Андрей направился за кипятком для бака. Он шел и, размахивая пустыми ведрами, насвистывал любимую песню:
     Кто весел, тот смеется,
     Кто хочет, тот добьется,
     Кто ищет, тот всегда найдет...
     Эта песня как нельзя лучше отвечала его душевному состоянию. Он хотел и, следовательно, добился своего, он искал и нашел то, к чему стремился... Встречному эсэсовцу он так лихо откозырял снятием шапки, что тот только самодовольно ухмыльнулся.
     — Андрей, подожди, — из дверей ревира махал рукой Пельцер. — Ты что не заходишь?
     Бурзенко повернул в ревир:
     — В гости к старым друзьям всегда со всем удовольствием.
     У Пельцера, несмотря на приветливую улыбку, в глазах была грусть. Это заметил Андрей.
     — Ты что, старина, печалишься?
     — А ты что, не знаешь? Разве радоваться есть время?
     — Моя веселость никого не страшит. Я не Смоляк.
     — Да нет, я не об этом, — Пельцер посмотрел на Андрея долгим взглядом.
     — Умирают только один раз, — не унимается Андрей, — и хуже смерти ничего не бывает.
     — Бывает и хуже, — и, немного помолчав, Пельцер спросил: — Ты Костю-моряка давно встречал?
     — Костю? Черноморда? Недавно... — Андрей задумался: когда же они в последний раз виделись? — Ну, недели полторы-две тому назад... А что?
     — Почему он не показывается? Не случилось ли беды с ним какой?
     — Костя из огня выскочит и в воде не утонет.
     — Ты еще юн, молодой человек. Я слышал, к ним в кочегарку фрау Эльза заглядывала. Там, где побывает Эльза, всегда трупы остаются... Хуже гадюки она, чирий ей на всю голову...
     Андрей принес кипяток, залил бак. Спрятал ведра. «Странно, почему Пельцер о Косте беспокоится?» Андрей задумался. Когда же, действительно, он в последний раз встречался с Костей? Стал перебирать дни, недели. После памятной ночи, когда они вместе лупили зеленых, черноморец забегал только раза два. А потом? Потом продукты из кухни начал приносить другой товарищ. Испанец Перессо. Андрей спросил у него, где, мол, Костя, но тот ничего вразумительного не ответил. И вот уже продолжительное время с Костей они не встречаются. Беспокойство Пельцера передалось Андрею. А вдруг и в самом деле с Костей что-либо случилось? Может, ему помощь нужна? А я песенки распеваю.
     И Андрей направился к старосте блока. «Если нет каких либо дел, — решил он, — попрошу поручения на кухню. Надо бы повидаться с моряком».
     Альфред Бунцоль сидел у стола, положив голову на ладони. Когда он поднял голову, Андрей увидел в его серых глазах слезы.
     — Что с вами? — Андрей подскочил к нему. — Больны?
     — Не надо, не надо, — остановил его Альфред. — У меня вот тут болит, — он показал на сердце. — Душа болит...
     И вдруг его словно прорвало. Стукнул ладонью по столу:
     — Мы это ему не простим! Слышишь, Андрэ, никогда не простим! Сволочь! Выродок! Людоед двадцатого века!
     Альфред махал кулаками, ругался, грозил всемирным судом истории. Андрей никогда не видел старосту таким возбужденным и не знал что делать: стоять или уходить...
     Израсходовав весь запас ругательств, Бунцоль сел, потом вскочил и, сжав руками голову, заходил по комнате:
     — Какой ужас! Какой позор! Какое глумление над цивилизацией!
     — Успокойтесь, не надо... — Андрей попробовал утешить его. — Вы же в концлагере. Здесь нечему удивляться. Ну что вы от фашистов хотите?
     — Все, только не это. Только не этого...
     Успокоившись, Альфред рассказал Андрею, что сегодня он встретился с одним старым приятелем. Тот — художник. Попал в Бухенвальд за карикатуры. Они в детстве учились в одной школе. Зовут художника Макс. Макс находится в секретной мастерской патологии.
     — Знаете, этот новый домик, выстроенный специально для жены коменданта фрау Эльзы Кох? Она там полная хозяйка. Под ее руководством в домике орудует «доктор» Вагнер. Отвратительная, мерзкая личность. Людоед двадцатого века. Вот к этому палачу и «прикреплен» художник. Бедный Макс! Что от него осталось! Весь седой, руки трясутся... Он долго не вынесет... Вагнер заставляет его художественно оформлять альбомы. Но какие альбомы! У меня волосы встали дыбом, когда Макс показал один из них. Со слезами на глазах художник переворачивал страницы и показывал чудовищные вещи. Представьте себе массивный богатый альбом. В нем собраны не семейные фотографии, не коллекция марок или открыток. Нет, нет... В нем собрана редчайшая коллекция — татуировок! Рисунки на человеческой коже... Эльза Кох лично подбирала их. Она в сопровождении Говена появлялась в рабочих комнатах и заставляла заключенных снять куртки и рубахи. Узники с радостью выполняли ее желание. Они думали, что это милосердие. Но на самом деле гиена в женском облике высматривала красивые татуировки. Она записывала в свою записную книжечку номер узника. А через день узника вызывали по радио к третьему окошку, и он попадал в гестаповскую тюрьму. Оттуда в руки «доктора» Вагнера. И через некоторое время кусок кожи с красивой татуировкой вставляли в страницу альбома...
     Там собраны различные рисунки, — Бунцоль говорит тихо, — различные татуировки. Каждая страница — загубленная жизнь. Я смотрел, и у меня мурашки по спине бегали. Макс показал страницу, которую только кончил оформлять. На ней кусок кожи. Видимо, с груди моряка. Красивая татуировка. Трехмачтовый бриг носом разрезает волны.
     — Трехмачтовый корабль? — переспросил Андрей.
     — Да.
     — Паруса надуты ветром?
     — Кажется, есть паруса.
     — А сверху маленькая звездочка есть? — У Андрея сухо стало в горле.
     — Да, есть, — все так же безучастно ответил Бунцоль и, вдруг поняв вопросы Андрея, встрепенулся: — Андрэ, ты... Ты знал этого человека?
     — Знал... — голос Андрея дрогнул. — И вы его знали... Такая наколка была у Кости-моряка...
     — Костя-моряк?.. — глаза Альфреда становятся круглыми. — Тот, который был кочегаром на кухне?
     — Тот самый...
     — О, доннерветтер! — простонал староста блока и сжал костистые кулаки.
     В гибель Кости Андрею не верилось. Не может быть! Внутренний голос подсказывал, что Костя жив. Ведь староста мог и ошибиться. И почему именно Костя? Андрей даже удивился сам себе. Действительно, почему он решил, что та татуировка принадлежит именно Косте? Ведь такая наколка могла быть и у другого моряка? Могла. Сам Андрей альбома не видел. А со слов человека, даже такого честного и правдивого, как Бунцоль, но все же со слов, он не имеет права делать такие выводы. «Нечего распускать нюни, — Андрей выругал сам себя. — Надо проверить. Нечего панику разводить. Не может быть, чтоб подпольный центр допустил его гибель».
     Но в тот же вечер Левшенков подтвердил, что Костю забрали в гестапо и оттуда направили в «хитрый домик». И никто не мог ему помочь. Чешские друзья, которые работают в канцелярии, несколько раз самоотверженно спасали моряка. Его номер три раза фигурировал в списках заключенных, предназначенных к вызову к третьему окошку. Чехи как бы «невзначай» переставляли личную карточку Кости в другой отсек картотеки. И центр делал все возможное, чтобы спасти моряка. Но судьба Кости была предрешена, им заинтересовалась сама Эльза Кох. Она несколько раз приходила в кочегарку. И по ее личному распоряжению его взяли...
     (Продолжение
     в следующем номере.)