Сразу наступила осень, сразу опали листья с лесных деревьев. И дождь, дождь без конца брел по переездам и дорожным перегонам. Брел трудно, скучно,и шептал, шептал по дороге, по крышам, по желтой траве и по темным сеновалам, полным пахучим шуршащим летом. Шептал осенние молитвы...
     А он не умел и не хотел молиться. Жил. Ему нравилось вдыхать аромат дыни, продолговатой, шершавой, в сеточке серо-коричневых морщин спелости. Нравился рассвет в тумане, серости и влаге, когда из тумана вдруг показывалась сначала бамбуковая удочка, затем голова и плечи в брезентовой куртке, темной от росы, и, наконец, выплывал рыбак - приземистый, в резиновых сапогах с синим пластмассовым ведерком в руке. Нравилось замечать, что в траве у скамейки паук сплел паутину, напружиненную капельками росы и тельцами мошек. Паук не знал, что траву скосят, что осень скоро и снег...
     Он любил в жаркие ночи спать, бросив рядом с БТРом на землю бушлат, вытянув ноги под его теплое днище. Тот для него был живым существом, пахнущим выхлопами солярки, горячим железом, порохом и чуть-чуть - железной дорогой. Мотор, остывая, будто вздыхал, сонно и устало.
     Душной кавказской ночью, быстрой и отрывистой, как жирная точка, ему снился заснеженный школьный двор, тусклый свет, отраженный в темных зеленоватых ледяных накатах. Мальчишки, укутанные и расхристанные одновременно. И санки у подножия горки были присыпаны снегом, брошены...
     А утром дождь и ранний подъем. Внутри БТРа осталось дневное вчерашнее тепло, словно спрыгнуло солнце с неба, протиснулось в люк и затаилось у него за спиной, горячее, мягкое. Он сидел за рулем в одной тельняшке. Брызги дождя залетали в люк и попадали в лицо.
     Он улыбался оттого, что руки крепкие, что бэтээр мчится огромным сильным зверем, фырчит выхлопами соляры, а внутри прячет солнце... И оттого, что дождь такой спокойный, и от непонятного томления тихо тянет в груди и хочется ему заплакать от невесть откуда взявшегося умиления, но плакать он давно разучился.
     Трава ершиком морщинит обочины дороги. А дорога - это желтая река смешения луж и глины, на скорости она бурлит и течет из-под колес. Тянется, тянется и натягивает дрему...
     И сразу нет дождя, и солнце выскочило из БТРа - он видел его огненный всплеск, и затем оно тусклым серым шаром застыло на небе.
     Выброшенный взрывом из БТРа, он лежал на обочине и смотрел на небо и не видел дождя, а только тусклый шар - солнце.
     Он молчал, и бледное лицо в подсохших капельках грязи было спокойно, когда ему перетянули руку выше локтя жгутом, подняли и понесли. И несли мучительно долго, а он не хотел, чтобы они наконец пришли, и даже судорожно сжал запястье того, кто нес носилки сзади. Он сквозь кожу чувствовал пульс этого человека и считал, считал, сосредоточившись на цифрах. Раз, два, три... три, четыре...
     Он не хотел, чтобы его носилки наконец принесли. Какое страшное слово - «наконец».
     Но принесли. И лопасти вертолета равномерным клокотанием оплетали душу чем-то тягостным, окончательным.
     ...К оконному стеклу красными ладонями с растопыренными пальцами приклеились листья клена. Поверх синего шерстяного одеяла лежала забинтованная культя выше локтя - все, что осталось от его правой руки.
     Навещавшие друзья оставили на тумбочке бледно-желтую, почти белую дыню. Но как он ни старался, так и не различил на ней привычной паутинки - хитросплетения серо-коричневых ниточек. Они то и дело обрывались, оставляя, будто обнаженными, спелые бока плода. И пахла она осенней горечью.
     «Рассыпалось, - думал он, - ощущение простоты и надежности рассыпалось. Могло это случиться с любым - с Петром, с Виктором, с Алексеем, а случилось со мной. Почему я? И снова выбрали меня неосознанно, как и всегда происходило в жизни. На моем месте мог оказаться любой. Но был я».
     * * *
     ...Он вышел на остановке, дождь перестал. Бледное проступило на небе солнце. Он с удивлением посмотрел на него. Казалось, что навсегда оно останется тем тусклым серым шаром...
     К дому вела тропинка через лес. Лежащие по обочинам листья спрямили тропу в тонкую нить. На солнце лес загорелся уцелевшей на деревьях желто-рыжей листвой. Еще не вся она опала.
     Он брел медленно, снимал с лица легкие нити паутины. А разоренные сети осенних пауков все несло и несло с тихим ветерком.
     Открылась вдруг поляна, солнце ударило в глаза, рыжая трава заблестела то ли поздней росой, то ли остатками дождя. Пахнуло грибами и сеном. Он прищурился на солнце. Смахнул с лица невидимую паутинку. «А может, ничего, что я живу?..»