(Окончание. Начало в №192.)

     Несмотря на скученность, а иногда просто толкучку на аэродроме, на то, что взлетно-посадочная полоса была с гражданскими у нас общая, за полтора года не было ни одного случая, чтобы экипажи международных рейсов предъявили нам какую-нибудь претензию. Их просто не было.
     Аэропорт кабульский был единственным, еще раз хочу подчеркнуть, международным аэропортом в Афганистане. Начальником его был очень толковый специалист и хороший человек Факир-Ахмад. В свое время он окончил Киевский институт инженеров гражданской авиации по специальности «Аэродромное строительство», был активным сподвижником Бабрака Кармаля, до Саурской (Апрельской) революции два года сидел в тюрьме. Специалистом он был, повторяю, отменным, проблем с ним никогда не возникало.
     Много позже, когда мы так опрометчиво и скоро ушли из Афганистана, отрубив за собой все концы, и власть в Кабуле захватили талибы, я встретил Факир-Ахмада в Москве.
     Ему удалось вырваться из Афганистана; два года он, как беженец, жил в одном из московских пригородов, перебивался, как мог, а потом уехал в Канаду, к родственникам, и следы его я потерял.
     Встреча же наша на заснеженной московской улице произошла в 1998 году.
     Помогал он нам во многом, в том числе и в ситуациях очень щекотливых.
     В полку у нас произошел следующий случай. Довольно прискорбный, кстати, поставивший всех нас в непростое положение.
     Один из наших водителей сел на легковушку и поехал по делам в город. В городе произошло ЧП: он сбил женщину. Накрытая с головой глухой паранджой, в которой оставалось только небольшое окошко, сплетенное из конского волоса, она, видать, не очень ориентировалась, внезапно выскочила на проезжую часть и попала под колеса.
     Женщина погибла. Мы, конечно, пришли в уныние. Это разбирательство, следствие, суд, отправка хорошего водителя домой, на Родину, - в общем, сплошные неприятности.
     Факир-Ахмад немедленно пришел к нам на помощь. В тот же вечер он встретился с мужем погибшей женщины. Разговор шел в моем присутствии, причем шел на повышенных тонах. Дело доходило даже до крика, до отчаянной жестикуляции, похожей на потасовку.
     Разговор, оказывается, шел о возмещении ущерба за погибшую женщину. Муж запросил за нее восемнадцать тысяч афганей, а Факир-Ахмад доказывал ему, что восемнадцать стоит более молодая жена... Погибла-то старуха! Тем более что у этого достойного мужчины осталось еще две жены.
     Ругались они, ругались, наконец Факир-Ахмад стер со лба пот и сказал мне по-русски:
     - Надо заплатить двенадцать тысяч афганей, и дело будет закрыто. На меньшее он не соглашается.
     - Никакого уголовного дела не будет возбуждено? - не поверил я.
     - Не будет, - твердо произнес Факир-Ахмад.
     Зарплату мы получали, конечно, не в афганях, которые звали «афонями», — в родных советских внешторговских чеках. Двенадцать тысяч афганей составляли примерно восемьсот чеков.
     Я вышел из палатки, в которой проходила «встреча без галстуков» и увидел несколько человек, в основном командиров эскадрилий, которые сидели неподалеку, смолили цигарки, переживали за исход дела. Рассказал им о договоренности и снял с головы панаму:
     - Кидаем, братцы, кто сколько может.
     Быстро накидали тысячу чеков, и я вручил их мужу, внешний вид которого никак не свидетельствовал о том, что он был в эту минуту несчастен.
     ОТЕЦ И СЫН
     Анатолий Иванович Бурков был начальником оперативного отдела ВВС в штабе 40-й армии. Сороковая стала знаменитой, о ней писали едва ли не все газеты Советского Союза, правда, писали не то и не о том, что тут происходит, не о войне, не об убитых и не о жестокости душманов, иногда сдирающих с пленного солдата кожу, а выдавали разные «сладкие слюни» о том, как солдаты переводят через улицы старушек и разбивают в Кабуле, в микрорайоне, построенном нами, цветочные клумбы.
     Стоял конец марта. Дома в эту пору обычно звенит веселая капель, галдят оживившиеся птицы, хотя ночью еще здорово прижимают морозы, лужицы покрываются прозрачным темным льдом, в котором, как в зеркале, отражается небо, и птицы вновь начинают радостно щебетать, когда из-за крыш встает красное солнце.
     А здесь - жара выше тридцати, рыжая пыль столбом, солнце, словно проткнутый желток, растекающееся едва ли не на полнеба, крики муэдзинов с минаретов.
     Вертолетам «полтинника» в этот жаркий мартовский день было дано одно задание - загрузиться продовольствием и развезти его по точкам, доставить солдатам. Анатолий Иванович, полный, потный, обмахивался старой газетой, как веером, даже держал ее так же изящно, как веер, и обсуждал со мной одну больную проблему.
     Проблема эта была связана с его сыном. Сын полковника Валерий Бурков окончил военное училище, стал штурманом, но два года назад по состоянию здоровья был списан с летной работы.
     Я хорошо понимал, что это за беда для летающего человека - быть отлученным от неба. Такой судьбы и врагу не пожелаешь.
     Теперь Валерий служит в отдаленном гарнизоне на Дальнем Востоке, чувствует себя обделенным, закисшим, и отцу очень хотелось помочь сыну.
     Сейчас Бурков втолковывал мне, что сын его уже подлечился, прошел медицинскую комиссию и отец сделает все, чтобы Бурков-младший появился в Афганистане, в «полтиннике».
     Собственно, я не сомневался - так оно и будет. Анатолий Иванович просил меня назначить капитана Буркова штурманом на АН-26.
     - Нет проблем, - ответил я. Лицо у Буркова просветлело.
     - Бог даст, вместе послужим, - сказал он.
     Вместе послужить не удалось. Вспоминать об этом больно, горько; много лет прошло с той поры, а до сих пор, когда я начинаю вспоминать о Буркове-старшем, боль сжимает мне виски.
     Через несколько дней полк наш наводил порядок на территории, которую занимал, - «чистил перышки», занимался обустройством: люди ремонтировали пешеходные дорожки, технику, пополняли боекомплект - в общем, делали то самое однообразное, нудное, но необходимое дело, до которого совершенно не доходят руки во время боевых действий. Техники и спецы-тыловики обеспечивали вылеты вертолетов наших соседей-афганцев (те проводили зачистку опасной «зеленки» в Кабульской долине).
     Неожиданно на КП поступил доклад: в районе Чарикара - населенного пункта, по имени которого названа целая долина, ракетой класса «земля - воздух» сбит «полосатый» - вертолет Ми-24 соседнего полка.
     К месту происшествия немедленно вылетела парта «зелененьких» - Ми-8. Старшим на борту в этой паре пошел полковник Бурков. Никто не отдавал ему приказа лететь, возглавить расследование, он сам мог отдать этот приказ. Но совесть есть совесть, она не позволила Буркову остаться в стороне.
     Причем сделал он это стремительно, как и положено в боевой обстановке: ведь сбит экипаж, возможно, ему нужна срочная помощь, возможно, просто нужно огневое прикрытие - в общем, важно было как можно быстрее оказаться на месте происшествия. Для Буркова на аэродроме ничего не было чужого и в материальном плане, и в человеческом - все было свое, даже то, что не входило в его компетенцию. Не было и чужой боли: всякая боль, даже самого далекого, постороннего человека для него была своей. За все он ощущал ответственность. Личную ответственность.
     Это был настоящий командир.
     Над местом падения вертолета барражировал второй «полосатый». Он засек место пуска злосчастной ракеты, развернулся и атаковал огневую точку. Угодил точно - душмана, который сбил вертолет, больше не существовало.
     Сорок минут второй «полосатый» кружил над местом падения своего ведомого, ждал подкрепления, и по нему не прозвучало ни одного выстрела.
     Тут подлетела пара «зеленых» во главе с Бурковым; головной вертолет завис над местом падения Ми-24, и в тот же миг раздалась длинная очередь: невидимый душманский стрелок, прятавшийся в камнях, в упор всадил в двигатели «зеленого» из ДШК пол-ленты. Он едва не перерезал вертолет пополам.
     Командир загоревшейся «шайтан-арбы» ничего не мог сделать - только одно: взял рычаг шаг-газа вверх, чтобы вертолет как можно мягче лег на склон горы.
     Костром заполыхавший Ми-8 левым боком ударился о склон горы и пополз вниз. Прополз метров двадцать и остановился.
     Люди, находившиеся в подбитом вертолете, покидали горящую машину в районе хвостовой балки и через отверстие, в котором был вмонтирован пулемет. Наружу выскочил один человек, потом второй, а Бурков застрял - сложения он был плотного, не смог протиснуться сквозь узкую пулеметную дыру.
     Смерть его была мучительна, и помочь Анатолию Ивановичу никто не мог.
     Что же касается сына его, Валерия, то он прошел весь Афганистан, был хорошим авианаводчиком. В одной из операций потерял ноги, был награжден, а потом, после лечения в Ташкенте, вернулся к исполнению своих обязанностей авианаводчика в Афганистан. Выходил с десантом в горы, и немногие знали, что ходит он а, вернее, передвигается на протезах. И только после окончания войны в Афганистане, когда СССР уже распадался, Валерий Бурков получил звание Героя Советского Союза.
     ДВА КАПИТАНА
     В полку нашем было много отличных летчиков, о каждом из них можно написать целую книгу. Жаль, что это невозможно...
     Ну, например, летчики третьей эскадрильи.
     Третья эскадрилья, которая должна была прилететь в «полтинник», неожиданно застряла на промежуточном аэродроме. Застрял там и командир эскадрильи со всеми сопроводительными бумагами. А летчики эскадрильи уже начали прибывать...
     В числе первых прибыли два подтянутых молодых капитана (как потом выяснилось, им было по двадцать шесть лет). Сойдя с самолета, они начали неторопливо оглядываться, словно бы хотели понять, что происходит, где противник, а где свои...
     На аэродроме царила обычная суматоха: прибывшие с этим бортом летчики выгружали из самолета свой нехитрый скарб; дежурный комендант интересовался у командира машины, когда можно будет начинать посадку офицеров и солдат, отбывающих домой, в Союз; кто-то приставал с расспросами ко второму пилоту; кто-то искал знакомых; кто-то никак не мог найти пропавший чемодан...
     Обычная обстановка обычного аэродрома. Оживленная суета. Радостные вскрики. Обмен адресами с улетающими. Здесь же и афганские летчики, чьи машины стоят на аэродроме рядом, транспортники и вертолетчики - им тоже интересно, кто будет бороздить небо рядом с ними.
     Единственное, кого не было на аэродроме, так это женщин. Тем наш аэродром, собственно, и отличался от других аэродромов.
     Меня, конечно же, интересовали прибывающие ребята в летной форме, ведь мне с ними придется работать. Вполне возможно, что с кем-то из тех, кто прибыл в Кабул, буквально сегодня, в лучшем случае завтра придется лететь на боевое задание. Как они поведут себя, не спасуют ли? О чем они сейчас думают, что у них в душе? Не мандражируют ли? Вопросы, вопросы, вопросы...
     Впрочем, я понимал и другое: через месяц-полтора я буду знать о них буквально все. Я стоял у штабной машины, видавшего виды уазика, облокотившись на горячий капот, и продолжал наблюдать за аэродромной суетой.
     Два капитана тем временем определились в обстановке, поняли, куда надо идти, и для начала двинулись ко мне. Я неторопливо пошел им навстречу.
     Один из капитанов выдвинулся чуть вперед, вскинул руку к фуражке, четко доложился:
     - Заместитель командира эскадрильи Сурцуков! - добавил несколько обычных для такого доклада фраз и повернулся к своему товарищу, представляя его: - Капитан Садохин, наш комиссар.
     - Ну-у, звание комиссара у нас в полку заслужить непросто, - сказал я. - Это звание надо заработать.
     - Я буду комиссаром, товарищ полковник! - твердо и очень убежденно произнес Садохин. Когда люди говорят таким тоном, не обратить внимания на этот тон нельзя.
     Рядом оказались ребята из полков Гамзы и Расула - очень толковые, замечу, летчики.
     - Салам алейкум! - афганцы начали пожимать руки двум капитанам. - Хубости, джурусити? - Как дела, как здоровье?
     Поговорить не удалось. От стоянки вертолетов афганского полка взвилась ракета, и говорливые афганские летчики, при-
     жав руки к груди в знак извинения, побежали к своим машинам.
     Несмотря на то, что все утро работали «капеэмки» - машины-поливалки, обильно сдабривавшие рыжую здешнюю землю, пыль из-под винтов все равно выхлестывала тугими густыми простынями, ничего разглядеть в ней было нельзя. С верхотуры, высоко поднявшись над сизым Гиндукушем, на землю, на озабоченных людей и мирскую суету равнодушно взирало здешнее горячее солнце.
     Через полминуты вертолеты парами стали выползать из стены пыли на бетонную дорожку и так же, парами, взлетать. Через несколько мгновений машины делались совершенно невидимыми на фоне старых высоких гор.
     Я посмотрел на двух капитанов. Они очень внимательно наблюдали за тем, как взлетали афганцы.
     Следом за замыкающей парой Ми-8, которую вели летчики Расула, взлетело звено наших «полосатых»; на бортах Ми-24 были нарисованы красные звезды. «Полосатые» прикрывали афганцев.
     Я знал, какая задача была поставлена перед летчиками Расула. С раннего утра от разведчиков поступило несколько сообщений о том, что со стороны пакистанской границы идут караваны с оружием - несколько сот верблюдов.
     Во внутренних провинциях стали активно постреливать «душки» - несколько банд вообще распоясались, и афганцы попросили прикрыть группу «зелененьких», которые должны были доставить продукты в труднодоступные места провинций Бамиан и Гур.
     При взлете этой группы машин и присутствовали два капитана, только что прибывшие с «большой земли», - Сурцуков и Садохин.
     Капитаны дружили, по жизни шли вместе, были заместителями командира эскадрильи, одинаково переживали, если им что-то не удавалось, так же переживали, если подопечные летчики совершали ошибки, сообща старались их исправлять, в общем, были не разлей вода.
     И летчиков воспитывали вдвоем.
     У Сурцукова было очень выразительное лицо, жесты также были такими же выразительными: по мимике его без всяких слов можно было понять, как тот или иной летчик выполнил свое задание.
     А все полеты - все до единого, несмотря на то, как они были выполнены, - оба замкомэска обязательно анализировали. После посадки командиры всех экипажей обязательно подтягивались к командирскому вертолету.
     - Ну что, орелики? - начинал свою воспитательную работу Сурцуков. - Все живы-здоровы? Голова ни у кого не болит? «Дизель» не прихватил? А ты, Чиндяев, чего решил сегодня побыстрее взлететь? Шаг взял слишком энергично, тангаж увеличил, в результате получился пшик. Во второй прием исправил ошибку - шаг придержал, тангаж уменьшил и снова начал разгон... Так было, а? В результате из-за такого твоего взлета весь боевой порядок растянулся на два километра. Дальше - больше: из-за этого группа прикрытия капитана Коршунова не смогла своевременно нанести удар по ДШК, который начал работать по вертолетам...
     Лицо Сурцукова приняло очень красноречивое горестное выражение.
     - А ты, Король, чего повел себя так? На первую серию «душманских подарков» не ответил. Ждал вторую серию, что ли? Сколько в результате у тебя пробоин? Сколько? Семь? Этого еще мало, «душок» тебе слишком добрый попался, мог бы вообще завалить!..
     Чиндяев стоял смущенный, красный как рак, ведь он был виноват в затяжке общего взлета, а Корольчук оправдывался с веселым, но опять-таки виноватым прищуром.
     - Командир, я засек «душка» - ДШК, смотрю, стреляет, гад, но время упустил... Сзади ведь ваша пара топала, поэтому я точно знал - вы своего не упустите. И точно - врезали так, что только пыль пошла...
     - А ты как думал? Чтобы и я схватил серию подарков? Не-ет, брат...
     Совершив таким образом разбор полетов, Сурцуков понижал голос:
     - Тихо, братцы, комполка идет! Приготовиться к докладу!.. Либо Садохин трогал его за плечо и точно так же, по той же схеме прерывал обсуждение. У друзей-капитанов все было расписано. Как по нотам.
     Летчики успокаивались и расходились по своим укромным местам сочинять в штаб донесения о том, как проходили полеты.
     Потом полеты разбирали в партийных группах, разбирали спокойно, вдумчиво, выводы делали сами летчики, комиссар же вступал в обсуждение, когда видел, что оно уходит в сторону, отклоняется от нужного русла...
     Оба капитана постоянно учились сами и того же требовали от подчиненных. Всегда перед вылетом заботились о выполнении задания, разрабатывали его еще на земле и потом требовали очень точного исполнения, не допускали никакой отсебятины. Точность до секунды во времени и до метра в пространстве - вот главное, что требовалось от летчиков. Все остальное - вопрос техники и личного мастерства.
     Сурцуков любил говорить:
     - Помните заветы великого дедушки Суворова? Он оставил нам замечательное правило: каждый солдат должен знать свой маневр. Эти слова актуальны и сейчас, спустя двести лет. Понятно, орелики?
     «Орелики» было наиболее часто употребимым его словом.
     И Садохин, и Сурцуков хорошо понимали, что летчики должны отрабатывать свои действия до автоматизма - именно автоматизм является одной из важных составных успеха во всяком бою: летчик не должен раздумывать, на какую педаль нажать или какие манипуляции провести с рычагом шаг-газа, в бою времени на такие размышления нет, и два капитана каждый день занимались со своими подчиненными, вырабатывали этот автоматизм.
     Плюс должна быть строжайшая дисциплина в последовательности проведения маневров.
     Хоть и было двум капитанам всего по двадцать шесть лет, выглядели они гораздо старше своего возраста: все-таки забот у них было больше, чем у других летчиков. И ответственности больше, много больше.
     У душманов, которых впоследствии наша печать, розовея от смущения, назвала моджахедами - «борцами за веру» (хотя на самом деле они продолжали оставаться душманами - «плохими людьми»), были свои счеты с вертолетчиками.
     Именно вертолетчики не давали им бесчинствовать в кишлаках, били в самых труднодоступных местах, куда никакой пехотинец не мог добраться, пресекали их произвол в горных, в зимнюю пору по самую крышу занесенных снегом селениях.
     Самое неприятное для всякого «душка» - увидеть в небе «шайтан-арбу»: усталый, с тяжелым свистом погромыхивающий лопастями вертолет. Зачастую «шайтан-арба» была единственной защитой простого беззащитного дехканина - афганского крестьянина.
     Как-то в декабре, поздним вечером, на КП нашего полка поступило сообщение: в провинции Газни ведет долгий тяжелый бой подразделение афганской армии под командованием полковника Низама Утдина. В подразделении есть много раненых, в том числе и тяжелых, которым нужна срочная врачебная помощь.
     Полет обещал быть сложным: и погода была плохой, и обстановка неблагоприятной, поэтому я решил лететь в Газни сам.
     - Ведомым возьмите с собой Садохина, товарищ полковник, - посоветовал мне Сурцуков.
     Сурцуков был прав: Садохин был самым подготовленным к таким полетам летчиком.
     - Добро, - сказал я. - Со мной летит Садохин.
     Мы дождались медиков из госпиталя, обговорили с Садохиным порядок пробивания облаков и взлетели. Над аэродромом пробили облака, включили аэронавигационные огни и взяли курс на Газни.
     Прошли километров сорок и попали в окно. Облака разорвались, и под нами словно бы образовалось ровное чистое озеро - это была укрытая ночью земля. Иногда были видны фары одинокой машины, пробирающейся по пустынной ночной дороге. Что за машины это были - с верхотуры не понять. То ли дежурные уазики комендатуры с патрулями, то ли какие-нибудь смельчаки решили проскочить под прикрытием темноты в нужное место, то ли еще кто-то... Во всяком случае такие машины всегда обращают на себя внимание.
     Вскоре мы вновь вошли в облака, чуть приподнялись над ними и оказались в некоем неожиданном царстве. Такое впечатление, что под вертолетами лежали тяжелые, плотные, хорошо спрессовавшиеся отвалы снега.
     Когда проходили над центром Газни, дежурный с земли сориентировал нас: доложил об обстановке, условиях захода на посадку и пробивании облачности.
     Облачность была высокой для здешних южных мест - семьсот метров, горы же взметывались на высоту четыре тысячи метров, дальше, при удалении километра на три, высота их вырастала раза в полтора.
     Экипаж машины боевой. В.Павлов во втором ряду в центре.
     Я дал команду, которая, может быть, звучит несколько диковинно для обычного уха, но для вертолетчика она привычна, как «Отче наш» для верующего прихожанина:
     - Снижение по крутой спирали над приводом, ведомому до моего доклада о пробивании облачности и переходе на визуальный полет находиться в зоне ожидания над точкой...
     Пошел вниз пробивать облачность, Садохин остался барражировать наверху и ждать команды на спуск.
     Облачность я пробил довольно быстро и стал искать место для посадки. Надежды на то, что можно будет включить ночные огни, не было никакой.
     Над землей, очень низко, проносились бело-голубые пулеметные трассы, хорошо видные из кабины вертолета; вспыхивали редкие красноватые всполохи - это работали минометы. Прямо внизу, вокруг площадки, на которую надлежало садиться, шел жестокий бой.
     Садиться было сложно, но мы у себя в «полтиннике» разработали специальные условия посадки в такой обстановке. Я даже записал у себя в дневнике, что во время посадки «надо выключить бортовые и строевые огни, снижение производить по крутой спирали, создавая слуховой эффект висения вертолета в одной точке; в это время машина за полторы-две секунды теряет до десяти метров высоты и проходит расстояние в сто двадцать - сто пятьдесят метров по горизонту. В таких условиях эффективность стрелкового оружия, применяемого противником на звук, сводится до нуля».
     Вскоре я вышел на посадочную прямую.
     Едва я вышел на нее, как услышал голос Садохина:
     - Нахожусь под облаками, определить площадку не могу, на земле появилось очень много мигающих точек...
     Помочь ему в эту секунду я никак не мог, все мое внимание было сосредоточено на посадке. Приземлившись, я поспешно отрулил в сторону - надо было освободить место Садохину.
     Дежурный руководитель полетов тут же дал мне команду:
     - Сто первый, проблесковые огни не включать! - И сразу переключился на Садохина: - Сто сорок третий, я - Буран. Даю три зеленых строго вертикально, после этого включу два красных фонаря...
     В наушниках я услышал голос Садохина:
     - Вас понял. Все слышу. Точку определил. Ныряю!
     Я тем временем зарулил на стоянку и вырубил двигатели, но связь не выключил, остался на ней, чтобы, если понадобится, помочь Садохину.
     Садохин приземлил машину на «пять», мастерски; после небольшого пробега он выключил двигатели и выпрыгнул из кабины.
     К вертолетам стали незамедлительно подъезжать машины с ранеными.
     Половина дела была сделана, оставалось теперь, погрузив раненых, взлететь и добраться до дома.
     Хотя и раздавался кругом грохот и создавалось впечатление, что вот-вот наступит конец света, воздух на вертолетной площадке был неподвижен, стоял стоймя, взлетать можно было в любом направлении. Поэтому мы с Садохиным решили взлетать одновременно в разных направлениях, а после взлета и перевода в набор высоты сделать разворот на курс тридцать градусов.
     Думаю, что это понятно для тех, кто не знаком с техникой пилотирования вертолета.
     Решили также, что при пробивании облаков я буду держать вертикальную скорость три-четыре метра в секунду, Садохин - не более двух метров. Когда выйдем из облаков, можно будет включить бортовые и строевые огни и проблесковые маяки.
     На всякий случай мы попросили афганцев прикрыть нас с земли огнем в момент взлета.
     Вместе с ранеными прибыл командир батальона - запыленный, пропахший порохом полковник. Он долго тряс мне и Садохину руки, благодарил за помощь и просил обязательно спасти его друга - заместителя, майора. Тот был тяжело ранен и едва дышал.
     Надо было срочно уходить в Кабул.
     В мою машину погрузили двоих, раненных очень тяжело, одного из них врачи прямо на земле подключили к капельнице; Садохин взял пять человек с ранениями попроще.
     - Ташакур, - пожал мне руку на прощание командир батальона и исчез в ночи. - Ташакур! («Спасибо», значит).
     Эстафету по части «ташакура» подхватил пожилой раненый афганец, которого определили в вертолет Садохина.
     - «Ташакур» будет, когда мы вас в Кабул, в госпиталь, доставим, - сказал ему Садохин. - А пока «ташакур» говорить рано.
     Афганец все понял и замолчал.
     Садохин занял свое место в кабине «зеленого».
     Приготовились к взлету. В небо взвилась сигнальная ракета. Заработали, зарокотали двигатели, засвистели лопасти... Родные звуки! Но эти родные звуки не были единственными: в следующее мгновение к ним примешались другие, опасные - многоголосый автоматный хор, задушенный лай пулеметов. Одному пулемету стал вторить другой, били они с небольшими перерывами; потом с глухим уханьем начали падать мины, накрывать землю красноватыми вспышками. Затихший было бой разгорелся снова.
     Через несколько минут мы взлетели. Погрузились в облака, начали пробивать их, а ожесточенный бой на земле все продолжался. Это вызывало ощущение некоей внутренней сдавленности, вины: а вдруг в эту минуту ранен кто-нибудь еще?
     Верхняя граница облачности - четыре тысячи сто метров. Я набрал четыре с половиной тысячи, осмотрелся. С секунды на секунду облака должен пробить Садохин и включить огни.
     Главное - увидеть вспышки проблескового маяка на вертолете Садохина, больше ничего не надо мне было в те минуты.
     В это время в наушниках щелкнул эфир, и я услышал голос Садохина - слава Богу, он рядом!
     Жесткий сцеп, сжавший было голову, отпустил. В следующее мгновение я увидел вертолет Садохина, включил свою «мигалку» и строевые огни и, спустившись чуть вниз, обошел машину ведомого, чтобы он в этом снижении увидел меня. Он увидел, подал сигнал, и я занял свое место в строю - место ведущего.
     Взяли курс на Кабул. Через несколько мгновений Садохин предупредил меня, что очень хорошо видны светящиеся иллюминаторы в моем вертолете - это в салоне врачи занимались тяжелораненым афганцем: из него уходила жизнь. Если не начать сейчас операцию - в Кабул мы привезем бездыханное тело. Я вспомнил, как жал мне руку командир афганского батальона, просил спасти жизнь его другу майору. Над майором сейчас и колдовали врачи.
     Садохин, пристроившись за мной, выключил все огни - ему, чтобы сориентироваться, достаточно было моих (срабатывали законы вертолетного строя).
     Тем временем из салона вернулся борттехник, доложил по переговорному устройству:
     - Командир, врачи начинают делать операцию, просят добавить света, им плохо видно.
     - Понял, - ответил я однозначно. Задача эта была не из легких.
     - Еще они просят не создавать больших кренов...
     - И это понял...
     Из головы у меня не выходило одно: впереди - большое окно, в котором я, расцвеченный, словно елка в студенческом общежитии, буду виден как на ладони. Иллюминация-то ведь почти новогодняя.
     А окно все ближе и ближе. Я вел машину осторожно, стараясь особенно, чтобы не было скольжения, понимал, каково работать врачам в такой обстановке.
     Вот и окно. Внутри все сжалось. Земля - пустынная, словно бы мертвая, ничего живого на ней нет, абсолютно ничего: такая мертвенная пустота обычно перехватывает горло.
     Впереди, где-то километрах в пятнадцати, - новая гряда облаков, такая же плотная, хорошо защищающая снизу любую летящую машину, но до этой гряды надо еще добраться.
     Я посмотрел на часы, подумал: «Сейчас четыре часа ночи, кому мы в эту позднотень нужны?» Но успокаиваться не надо было: внизу что-то вспыхнуло, будто по железу полоснула электросварка, и в ту же секунду наушники разорвал вскрик капитана Садохина:
     - Командир, пулемет!
     Трасса прошла ниже нашего вертолета - неестественно широкая, дымная, опасная. В голове невольно мелькнуло: «Как там врачи?»
     Вторую трассу собственными глазами увидел не только я - увидел весь экипаж: она прошла впереди, чуть выше нас. Я взял ручку шаг-газа на себя, приподнял машину, чтобы не попасть в «вилку», и сделал это вовремя - следующая очередь прошла ниже вертолета.
     Внизу уже работали два пулемета ДШК - оружие для вертолета не менее опасное, чем ракеты. Два пулемета в отличие от одного берут летящую цель в «вилку» мгновенно. Садохин прокричал мне по радио:
     - Командир, выключайте огни и уходите с набором высоты! Я немедленно выполнил команду ведомого и в то же мгновение увидел, как подо мной со снижением, со всеми включенными огнями, с ярко горящей фарой пронесся вертолет Садохина. Садохин заслонил меня от очередной гибельной струи огня, пущенной снизу.
     Он пронесся, сверкая огнями, и исчез. Наступила темнота. Haш родной «зеленый» встряхнуло один раз, другой: по курсу проскочило маленькое плотное облачко, похожее на куриный взболток, и исчезло за вертолетным хвостом. Это облачко словно было предвестником белой, видной даже в темноте гряды, к которой мы устремлялись, в ней можно было раствориться, исчезнуть, но до гряды было еще далеко, можно было даже не прикидывать...
     Только сейчас, несколько секунд спустя, я понял, что Саша Садохин своим вертолетом прикрыл снизу мой вертолет, взял весь свинец, выпущенный из раскаленных стволов ДШК, на себя. Все взял - моей машине достались лишь малые крохи.
     Я нажал на кнопку радио, хотя нажимать было страшно - вдруг ответом будет тишина? - и спросил:
     - Саша, жив?
     - Жив, - бодро, как-то даже весело отозвался он. - Приборы работают нормально, занимаю место в строю.
     Через несколько минут мы прикрылись накатившей на вертолеты грядой облаков и вскоре услышали голос родного аэродрома.
     Руководитель полетов что-то говорил, а слова проходили мимо сознания, хотя этого ни в коем разе не должно быть. Я засекал только его голос, и какое-то благодарное тепло наполняло виски, затылок, ключицы; я повторил слово в слово, «на автомате», то, что мне было сказано: значит, слова руководителя полетов все же мимо сознания не прошли, зацепились. Аэродром был впереди по курсу, идти до него оставалось немного.
     Вскоре мы вышли на схему своей базы, пробили облака, зашли на посадку. Следом благополучно приземлил свой вертолет капитан Садохин.
     Когда я подошел к нему, он помогал выйти из салона старику-афганцу, тот беспрестанно кивал головой и повторял раз за разом:
     - Ташакур... Ташакур... Ташакур... Бехе хубасти!
     В глазах его даже крохотные костерки трепетали - он был преисполнен любви и благодарности к советским летчикам.
     А мы обнимали капитана Садохина и в свою очередь благодарили его: «Ташакур! Ташакур, Саша!»
     Садохин отбивался как мог, отшучивался: так, мол, поступают советские пионеры, но каждый из нас хорошо знал, что такое прикрыть своим вертолетом от разящих очередей двух ДШК другую винтокрылую машину.
     Лицо у Саши было усталым. Наверное, такими же усталыми были и наши лица. Садохин махнул рукой, призывая перевести разговор на другую тему, сказал, что «зелененький» командира был прикован к тяжелораненым, маневрировать не мог, а вот он, капитан Садохин, мог маневрировать сколько угодно.
     Вот и сманеврировал.
     А вообще великая это радость - ощущать, что ты остался жив. Мог погибнуть, но остался жив...
     В провинции Гур часто полыхали пожары: слишком мощные там окопались банды душманов, слишком много имелось у них надежных схронов, в которых можно было спрятаться. Провинция Гур всегда считалась в Афганистане страной в стране, этаким государством гор.
     Горы, горы, горы, горы. Тяжелые, морщинистые, какие-то странно шерстистые, будто бы покрытые густой плотной пылью, недобрые.
     Кишлаки в Гуре редкие, располагаются в основном на высокогорном плато вдоль быстрой, очень холодной реки Чагча-ран. Вода в этой реке стремительная, схожая со льдом; от нее у любого, даже очень терпеливого человека начинает невольно ломить зубы. В такой воде не то что купаться, даже умываться опасно.
     Центр провинции с населенными пунктами связывала одна-единственная дорога, по которой для местных жителей доставляли продовольствие.
     Банды перерезали эту дорогу, стали нападать на караваны с продовольствием, обрекая тем самым кишлаки на голод: жгли машины, уничтожали продукты. Вдоль дороги поднялись десятки обгорелых скорбных памятников - черные остовы машин.