Глава 5
     Кровавая работа
     Сторожевой полк под командованием Безверхого, заменившего погибшего воеводу Гурьева, выполнил свой долг до конца, удержав врага у Добрыничей ровно столько, сколько потребовалось Мстиславскому и Шуйскому, чтобы развернуть линейные полки в боевые порядки.
     Воевода Шейнин во главе своего небольшого отряда занял место на правом фланге сразу за рейтарами-наемниками, которыми командовал француз Маржерет, и конным полком самого князя Мстиславского. При этом Михаил Шейнин знал, что в центре русского фронта стояла стрелецкая пехота и пушки, а на левом фланге полк легкой кавалерии, подчиненный лично Шуйскому.
     Как будет действовать враг после того, как уничтожит остатки героического сторожевого полка, можно было только предполагать, но главный воевода Мстиславский был уверен, что враг ударит по стрельцам в центре, чтобы расчленить московскую рать и добить ее по частям. Но очень скоро князь понял, как же он ошибался...
     Сторожевой полк, или, вернее, его немногочисленные остатки, с боем прорвался из окружения. Его преследовал передовой отряд поляков, который и остановился перед войском, посланным Годуновым, ожидая подхода основных сил.
     Самыми последними к своим прорвались Прохор Безверхий с перевязанной головой и два молодых станичника, тащившие на себе связанного по рукам и ногам здоровяка в ободранном камзоле, шитом золотыми галунами.
     – «Языка» приволок, – отдуваясь, проговорил Безверхий, сдавая шляхтича с рук на руки Мстиславскому. – Он, собака, про все ведает...
     Минут двадцать князь Федор Иванович, разумевший по-польски довольно сносно, пытался выжать из пленного шляхтича хоть одно словечко, но тот только злобно плевался и дико вращал глазами. Отчаявшись добиться от «языка» столь необходимых теперь сведений о намерениях противника, Мстиславский, в сердцах махнув рукой, сказал, обращаясь к Безверхому:
     – Послан ни по что – принес ничего...
     – Молчит, прорва шляхетская, а когда саданул меня по голове кистенем, ругался, как сволочь. Хорошо еще, что успел я посторониться, и меня только царапнуло...
     – Разговорился, голова садовая, – поморщился князь. – Лучше б ты развязал язык пленнику!
     – А пускай молчит, – неожиданно сказал Безверхий. – Мы со станичниками прихватили грамотку, что при нем была. Он ее, собака, в седельной сумке сховал... Может, та грамотка будет поболе «разговорчивой»?..
     – Что ж ты раньше-то?!. – вскричал воевода. – Где она?
     – Эй, Петрушка с Павлушкой, подь сюды! – позвал к себе станичный голова двух молодцов на одно лицо.
     – Это еще почему?.. – разинув рот от удивления, спросил Мстиславский, но когда получше разглядел станичников, сообразил, что перед ним два брата-близнеца. – Понятно. Где там ваша грамотка?
     То ли Петрушка, то ли Павлушка, это без разницы, уважительно подал изрядно помятую бумагу с печатью воеводе.
     Князь Мстиславский нетерпеливо развернул документ, быстро пробежал текст, написанный по-польски и задумчиво произнес:
     – Это послание сандомирского воеводы Юрия Мнишека командиру передового отряда. Он приказывает нанести главный удар по нашему правому флангу, а потом уже бить середину и левый фланг...
     – Ваша милость! – крикнул один из сотников, обращаясь к Мстиславскому. – Враги мчатся прямо на нас! Их целая туча!..
     – Эх!.. – крякнул князь. – Вот теперь мне все стало ясно...
     Находившийся на возвышенности воевода Шейнин хорошо видел картину разворачивающегося боя. Польские гусары, закованные в тяжелые доспехи, с длинными пиками в руках и с крылатыми украшениями за спинами, походили на огромные стаи саранчи, несущейся на колосящиеся хлебные нивы. Вот они врезались в конный строй и будто взорвали полк наемников изнутри. Чуть дольше продержался полк Мстиславского, но и его польские гусары вырубили почти целиком. Сам же князь, истекающий кровью от полученной раны, охраняемый сотней оставшихся верных ему кавалеристов, медленно пятился назад под постоянными наскоками поляков. И вот в тот самый момент, когда, казалось, Мстиславскому уже никто и ничто не поможет, в бой ринулись ратники из Мценска. Отогнав прицельными залпами гусар, они отбили князя у врагов и вместе с ним отступили к основному отряду стрельцов с пушками, оборонявшему центр от вражеской пехоты.
     В лагере Лжедмитрия уже ликовали. Вот-вот, считали там, и московитян окончательно одолеют. Для этого вся тяжелая конница поляков была повернута на стрелецкие шеренги.
     А князь Мстиславский совсем потерял голову, повторяя Шейнину одно и то же:
     – Голубчик! Я снова спасен чудесным образом! Какое счастье! Но мы разбиты! Какое несчастье!.. Но я спасен!..
     Ни о чем другом, кроме «чудесного спасения», он даже думать не мог. Пришлось общее руководство боем Шейнину, насколько это позволяла обстановка, взять на себя.
     Стрелецкие шеренги стояли перед санями, груженными амуницией и сеном, в несколько рядов. Шейнин, оценив ситуацию, приказал расположиться шеренгам за обозами и беспрестанно вести огонь по гусарам, укрываясь от них за санями. Это и спасло стрельцов от немедленного разгрома. Гусарские кони, оказавшись у неожиданных препятствий, остановили свой неудержимый до того бег, сбились в кучи, отчего получилась дикая свалка, а сами неустрашимые гусары, попавшие в мешанину, превратились в отличные мишени для стрелецких пищалей. Чем стрельцы и не преминули воспользоваться. Они вели огонь залпами, причем после выстрелов две шеренги приседали, заряжая оружие, а в это время стреляли две следующие шеренги и так далее. От этого залпы следовали один за другим без промежутков, и огневая мощь была такая, что гусары, потеряв многих своих бойцов, откатились назад.
     И только теперь Шейнин обнаружил, что не все пушки бьют по противнику. Четыре самых больших орудия, на которые Мстиславский недавно возлагал большие надежды, молчали, будто потеряли «голос» на морозном ветру.
     Эти четыре пушки, «потерявшие голос», были установлены на крайнем участке, ближнему к левому флангу. И теперь запорожцы, теснившие левый фланг «москалей», того и гляди могли захватить эти орудия, чего Шейнин, разумеется, допустить никак не мог.
     Вскочив на коня, Михаил подлетел к здоровенному немцу, которого все звали не иначе как Толстый Фриц, и крикнул:
     – Приказываю немедля палить по наступающему противнику!
     На что получил ответ на плохом русском:
     – Никак не возможно... Я замерз!.. Холодец!.. Морозец!.. Как это будет?.. Найн гут!
     – Где твои заряды, Фриц?! – уже не сдерживаясь, заорал Шейнин, видя, как к этому месту молча скачет полусотня запорожцев с развевающимися чубами, высунутыми из-под папах.
     – Они есть перемерзлые, – попытался объяснить немец непонятливому офицеру. – Все заморозились... на фиг!
     Большего он сообщить не успел, поскольку верткий чубатый хлопец полоснул его саблей по шее, а потом и сам свалился в снег, сбитый выстрелом Шейнина из пистоли.
     С остальными же запорожцами управились кавалеристы с левого фланга, отбившие эту атаку врага.
     Но на молчавшие пушки тут же нацелились польские гусары, которые никак не могли прорваться сквозь стрелецкий строй и потому решили обойти его с другой стороны, откуда не велось убийственного огня.
     «У меня есть несколько минут, – понял Шейнин. – Если пушки не заговорят, гусары сомнут нас и растопчут...»
     Где убеждением, где силой, но Михаилу удалось все же заставить русских пушкарей произвести залп «мерзлыми зарядами», и тут-то они сами поняли, что проклятые немцы попросту морочили им головы. Пушки палили вполне исправно и никакие «мерзлые заряды» им абсолютно не мешали. Тогда уж они отвели душу, задав такую огненную баню супостатам, что от тех только клочья полетели в разные стороны...
     Видя, что дело плохо и другу Фрицу ничем уже не помочь, Лысый Генрих потихоньку сбежал с поля боя, не забыв прихватить с собой мешочек с иезуитским золотом.
     А воевода Шейнин продолжал командовать сражением. Его видели на всех участках боя, где враг еще проявлял активность. Организовал он и преследование остатков разбитой в пух и прах армии Лжедмитрия, когда та стала стремительно удирать в сторону Путивля.
     При этом Шейнин повторял про себя, как заклятие: «Порука – работа, работа до кровавого пота!»
     А поздним январским вечером, когда мертвые и живые участники сражения остывали от боя, Мстиславский, полностью пришедший в себя, взял бразды правления в свои руки. Тут и Василий Шуйский подскочил, ведь у побед всегда много творцов. Только вот за поражения, как правило, никто отвечать не горит желанием...
     В разрядной книге о сражении под Добрыничами князья-победители записали: «Литовских и польских и русских воров и черкас побили наголову, а убито польских и литовских и запорожских черкас и русских воров тысяч с пятнадцать и больше, а живых всяких людей поймано тысяч семь...»
     Про свои потери князья в той книге не сообщали. Им это было неинтересно... Один только воевода Шейнин знал, что русских ратников побито было пятьсот человек.
     Глава 6
     Звездная роль
     для немца
     Лысый Генрих, сбежав с поля боя, забился в густой колючий кустарник, а когда стало темнеть, вылез весь исколотый и ободранный от колючек и поспешил найти дорогу на Москву. На его счастье, на обочине ему попался брошенный воз с сеном, возле которого мирно пасся боевой конь, лишившийся седока в ходе дневного сражения.
     «Мне везет, – подумал Генрих, хватая коня под уздцы и кое-как взбираясь в кавалерийское седло. – Теперь меня никто не остановит до самой Москвы. Только вперед и без оглядки назад!..»
     Однако слишком далеко Генриху уехать не удалось. Верст через пятьдесят, когда он, подремывая, качался в седле, откуда-то сверху на него набросили сеть. Это случилось у небольшой брошенной жителями лесной деревушки. Пытаясь освободиться, Генрих, как навозная муха в паутине, запутался еще сильнее. Потом на него набросились четверо неизвестных, раздели его догола и отобрали драгоценный мешочек с иезуитским золотом.
     Через небольшой промежуток времени замерзшего, трясущегося от страха немца втолкнули в приземистую избенку, в которой было тепло от жарко натопленной печки, а за деревянным столом на лавке восседали два человека в простых мужицких одеждах.
     «От этих людей зависит моя жизнь», – сообразил Генрих, бухаясь перед ними на колени.
     – Пощады! – простонал он. – Возьмите все, что у меня есть, оставьте только жизнь...
     – Это же Генрих из свиты брата царя, – услышал он в следующий момент знакомый каркающий голос. Подняв глаза вверх, Генрих разглядел двоих за столом получше. Это были иезуиты Паоло Прозитино и Болеслав Спенсерка.
     – Слава тебе!.. – вскричал Генрих, прославляя то ли своего немецкого бога, то ли сатану, второе было вернее.
     Вскоре он, уже одетый, жадно поглощал изрядный кусок жареного мяса, запивая еду неплохим вином. При этом он еще умудрялся вести рассказ о недавнем сражении.
     – ...И вот я... когда... мня-мня... поляки... мня-мня... дурак воевода... саблей по башке... мня-мня... Но мои пушки не стреляли!..
     Покончив с едой, немец благодарственно рыгнул и перешел к делу.
     – Надеюсь, мои деньги, украденные вашими разбойниками... точнее, вашими слугами, будут мне немедленно возвращены сполна. Также вы должны передать мне то, что обязались заплатить после сражения.
     – Вы все получите, – пообещал Прозитино, выглядевший в своем малахае и зипуне как ряженый в дурацкой комедии, разыгрываемой на театральных подмостках на одной из городских площадей Европы. – Вот только мы наведем некоторые справки.
     – Что за справки? – возмутился Генрих.
     – Прибыл наш человек из ставки московитов, – доложил Спенсерка, выходивший до ветру. – Он сообщил, что войска наших сторонников потерпели поражение. Московиты торжествуют.
     – Я не виноват! – заверещал Генрих, взбалмошно вскакивая с места и размахивая руками. – Это все Толстый Фриц!..
     – Пушки все же стреляли, – внятно и веско произнес Спенсерка, обвиняюще тыча пальцем в грудь Генриху. – Все, что плел тут нам этот малоуважаемый херр, одна сплошная ложь.
     – Ну что же! – скривился Прозитино, как от зубной боли. – Придется его повесить... Как это лучше сделать, мы обсудим, а пока уберите этого чертового германца. Видеть его не могу! И охраняйте его получше, чтобы не сбежал!
     Очутившись в грязном холодном подвале, Лысый Генрих пригорюнился. В который раз за последнее время он прощался с жизнью. Как вдруг его извлекли на белый свет и с подобающими почестями препроводили в избенку иезуитов.
     – Вообще-то мы собирались тебя повесить, – повторился Прозитино. – Потом решили, что ты заслуживаешь гораздо более тяжкой смерти. Так вот, мы совсем уж было собрались тебя сжечь живьем, но...
     – Что?.. – пискнул Генрих.
     – Подумали, что ты нам, пожалуй, еще пригодишься.
     – Конечно, пригожусь! – радостно согласился Генрих.
     – Мы дадим тебе последний шанс послужить делу святой католической церкви. Ты отправишься в Москву...
     – В Москву!.. – закатив глаза от счастья, повторил Генрих.
     – ... и станешь нашим «вестником победы». Царь наградит тебя, приблизив к себе. Став приближенным царедворцем, ты будешь исполнять наши указания. Понял?
     – Еще бы! – быстро-быстро закивал Генрих. – Был бы я полный идиот, если бы отказался от такого привлекательного во всех отношениях предложения.
     – Я тоже так думаю, – сказал Прозитино. – Тогда этот вопрос будем считать решенным. Осталось только перехватить настоящего вестника, которого снаряжают сейчас в лагере московитов. Это воевода Шейнин. Он из молодых да ранних, как говорит в таких случаях его преосвященство кардинал Якоб. Думаю, мы схватим этого воеводу легко, поскольку приготовили сразу несколько ловушек. Он попадется в одну из них, как зверь в капкан...
     ...И снова зимник поскрипывал под полозьями саней, снова раздумывал о прошлом, настоящем и будущем Михаил Шейнин, закутанный в тулуп. Все повторялось, но только теперь он спешил в Москву с радостными известиями о победе над войском Лжедмитрия.
     Рядом с воеводой возлежал Прохор Безверхий, то и дело оглядывавшийся на скачущих позади кавалеристов охраны.
     – И чего это Мстиславский приказал нам ехать в санях, – не мог успокоиться голова сторожевой службы. – По мне, так гораздо ловчее было бы скакать верхом. И скорее, и справнее.
     – Князь пояснил, что этим самым он заботится о моем здоровье. Он хочет, чтобы вестник победы прибыл в Кремль как новенький, в хорошем состоянии, а не падающим с ног от усталости... И поэтому давай-ка остановимся вон у того постоялого двора, что виднеется впереди. Закусим чем Бог пошлет, приведем себя в порядок.
     – По мне, так лучше бы проехать мимо и остановиться на отдых где-нибудь в лесу, у костра... – проворчал Безверхий.
     Но Шейнин уже скомандовал повернуть на постоялый двор, у которого находилось уже несколько возков и суетились какие-то люди.
     – Пойду, гляну, что там делается, – поднимаясь с саней, проговорил Безверхий. Перед тем, как войти в дом, приказал Петрушке и Павлушке: – Сынки, будьте рядом!
     В помещении станичников сразу обдало вкусным хлебным духом, еще какими-то запахами снеди и выпивки. За длинными деревянными столами сидели человек десять-двенадцать самой простой наружности, ничто не выдавало их принадлежности к воровскому роду-племени, о чем голова и поспешил сообщить воеводе. И все же в конце добавил:
     – Я бы отсюдова все ж таки уехал. Береженого Бог бережет.
     – Вот настоящий порубежник! – усмехнулся Шейнин. – Тебе, голова, везде шпионы да разбойные люди мерещатся... Даже здесь, посреди исконно-посконной Руси-матушки...
     Перекусить прибывшим дали спокойно, но когда на постоялый двор прискакали еще пятьдесят вооруженных людей, ничем не примечательные мужички превратились в сущих чертей, набросившись на Шейнина и Безверхого со всех сторон. Тут же защелкали выстрелы во дворе – это вступила в схватку с прибывшими охрана воеводы.
     Шейнин успел выхватить меч и зарубить двоих нападавших, когда третий – кривобокий бородатый мужик без передних зубов – ударил воеводу здоровенной дубиной, но и сам расстался с жизнью от стремительного кинжала станичного головы, перерезавшего ему горло.
     На помощь старшим пришли Петрушка с Павлушкой, сидевшие за соседним столиком. Они ловко расправились с пятью бандитами, применив свое излюбленное оружие при подобных драках, – длинные стилеты, зажатые в каждой руке. Остальных добили воины из охранной сотни, ворвашиеся в помещение. Чуть раньше они отогнали конных разбойников.
     Под несмолкаемыми выстрелами и бранными поношениями издали Безверхий с братьями-станичниками вынес воеводу, находившегося без сознания, во двор, уложил в сани и, вскочив на коня, приказал гнать вперед без остановок.
     Разбойники преследовали отряд московитов еще долго, пока не оказались у стен небольшой крепостишки, откуда пальнули из пушек, рассеяв преследователей, словно утренний туман при восходе солнца.
     Больше отряд Шейнина никто не преследовал, но окончательно пришел в себя Михаил только тогда, когда впереди в лучах зимнего солнца засияли золотые купола московских соборов.
     – Добрались! – перекрестился воевода. – Теперь гони к Кремлю!
     Глава 7
     Веселым пирком
     да за свадебку?..
     И все же, как ни спешил вестник победы Шейнин предстать пред царем, как ни торопился, первым в Москве объявился Лысый Генрих. Ничего странного в этом не было. Хорошо известно, что иезуиты со своим золотом могли творить чудеса, но только в пределах грешной земли. И потому облысевший от «происков Гретхен и иезуитов» Генрих, задыхаясь от спешки, влетел в опочивальню Семена Годунова без официального доклада, когда Шейнин с охраной только-только миновал Мытищи.
     Не продравший еще ото сна глаза брат царя не сразу сообразил, кто явился пред ним с чумазым ликом и изорванной одежде.
     – Изыди, сатана! – сказал он, осеняя себя на всякий случай крестным знамением.
     Но когда Генрих назвал себя, Семен сразу не поверил:
     – Ты тот самый немец, мастер пушек? – уточнил он. – Невозможно. Мой преданный слуга по прозванию Лысый Генрих со своим верным подмастерьем Толстым Фрицем добывают победу на полях сражений...
     – Уже добыли, – заверил хозяина Генрих. – Вот только Толстый Фриц не уберегся...
     – Пал? – почесывая под мышкой, зевнул Семен.
     – Так получилось... – тяжело вздохнул Генрих.
     – Ну и ладно... Так ты говоришь, мы победили?! – окончательно просыпаясь, вскочил с постели Семен. – И царь об этом не знает – не ведает? Эй, постельничий, одеваться! Я стану первым, кто принесет ему столь радостную весть. А ты все ему подтвердишь, Лысый Генрих, тебя ожидает блестящее будущее! Скорей! Одеваться!.. И умойте моего славного немца! Он это заслужил...
     Брат царя въехал в Кремль, когда туда же через другие ворота прибыл настоящий вестник победы. Именно Шейнину повезло быть первым, кого принял в тот день царь, хоть его братец и пытался опередить воеводу хотя бы на минутку.
     Узнав подробности о сражении под Добрыничами из первых рук, царь милостиво похлопал по плечу склонившегося перед ним воеводу Шейнина и громко произнес:
     – Отныне, воевода, будешь ты носить чин окольничего и станешь главным воеводой крепости Новгорода-Северского, сменив там верного слугу нашего князя Ивана Голицына. Он мне понадобится в другом месте... А тебе быть главным воеводой. В помощь тебе даю князя Федора Звенигородского да дворянина Андрея Плещеева. Быть по сему. А победу над вором и расстригой Отрепьевым отметить надлежит славным пиром и непременной пушечной пальбой. А как же?
     – Ваше царское величество, – поспешил встрять Семен, стоявший по привычке по правую руку брата. – Пушки палить будут. Но хотелось бы отметить сразу два торжества: вашу победу над супостатом и мою... это... мою свадьбу. Благослови, государь!
     – Благословляю, – отмахнулся Борис от надоедливого родственника, который то и дело выпрашивал для себя вотчины да чины. – Но чтобы пушки мне палили исправно!
     Отыскав Генриха, Семен Годунов приказал тому немедля отправляться в Пушкарский приказ и присмотреть четыре подходящих орудия, а потом срочно готовить к ним заряды.
     – Пальба должна быть нынче знатной, – сказал он в конце. – Она ознаменует мою свадьбу, а заодно и дарованную нам победу... И не горюй, Генрих! Нынче тебе «вестником» стать не удалось, так что ж! Все в моих... в Божьих руках. Скоро ты станешь головой Пушкарского приказа. Я позабочусь об этом...
     ...Прохор Безверхий в праздничной суете потерял из виду своего молодого друга. Он слышал на главной площади Кремля царский указ о присвоении Шейнину чина окольничего и его новом назначении, но поздравить его еще не успел. Поэтому он разослал станичников из охранной сотни на поиски воеводы, а сам зашел перекусить в ближайший кабачок, а заодно слегка отметить успехи в делах службы его «сына». Именно сына, поскольку относился теперь к Михаилу не просто как к потомку бывшего начальника, а как к собственному сыну. И хоть имел он уже двух «сынков» – братьев-близнецов Петрушку и Павлушку, оставшихся сиротами еще в раннем детстве, хорошо помнил присловье: «Один сын – не сын, два сына – полсына, три сына – сын». Так вот, Михаил был для него не третьим сыном, а наипервейшим.
     Каково же было удивление головы сторожевой службы, когда ему доложили, что воевода Шейнин «празднует в соседнем кабаке, наливаясь зеленым вином и заливаясь горючими слезами».
     Перейдя из одного питейного заведения в другое, Безверхий на самом деле обнаружил там своего «наипервейшего», распивавшего с местными пьянчугами-ярыжками зелено вино.
     Разогнав пьянь по лавкам, Безверхий примостился рядом с Михаилом и, приобняв его за плечи, самым ласковым голосом, на какой был только способен этот вояка с луженой глоткой, спросил:
     – Что ты? Зачем?..
     – Это ты, дядька Прохор? – подняв мутный взор на Безверхого, произнес воевода.
     – Я, а то кто ж! Почему ты здесь? Все веселятся, а ты плачешь...
     – Эх, голова! Не до веселья мне теперь...
     – Что так? Поведай, что тебя гнетет, облегчи свое сердце.
     – Решился я послать сватов к Мстиславским, хотел дочку их Варвару за себя взять...
     – И что? Я хоть сейчас в сваты!.. – приосанился Прохор.
     – А вперед надумал я повидаться с княжной и объясниться...
     – Это совсем не обязательно, – махнул рукой Безверхий.
     – Не скажи, дядька! Так я прямо из Кремля, откуда недалеко до дома Мстиславских, пошел в Замоскворечье.
     – И что?
     – Там к свадьбе готовятся, – обреченно вздохнув, произнес Шейнин.
     – Так это распрекрасно! Стало быть, князь решил отдать Варвару за... Постой! За кого же он ее отдает? – упавшим голосом спросил Прохор.
     – За Годунова! – вскричал Шейнин, вконец расстроившись.
     – Тихо, тихо, сынок. За какого Годунова? За царя, что ли?!
     – За брата царя, – пояснил Михаил шепотом, озираясь по сторонам. – За Семена...
     – Вон оно что, – погрустнел Без
     верхий.
     – Потом гляжу, сам князь Мстиславский со своей дружиной в ворота дома въезжает. Радостный такой, целуется со всеми, но больше всех с Семеном Годуновым... Так и оказался я, как в тех присказках: «Бел лицом, да худ отцом» и «Один и у каши не спор».
     – Это ты брось, сынок! Ты не один, да и родом своим дворянским можешь гордиться.
     – Эх, дядька! Нечем мне гордиться. Гордыня – тяжкий грех, – потупясь, отвечал Шейнин.
     – Гордыня – да, гордость за предков своих – нет! – не согласился Прохор.
     – Убью я его! – вдруг схватился за меч воевода. – Убью Сеньку!..
     – Совсем парень с печки брякнулся, – простонал Безверхий, изо всех сил удерживая очумевшего Михаила. – Вон что энти бабы с нами творят!.. Плюнь, сынок. Давай-ка лучше выпьем еще за... победу! А оженить мы тебя завсегда успеем. Это дело не хитрое...
     – Выпьем! – согласился воевода. – Наливай!
     Безверхий все подливал и подливал «наипервейшему» до тех пор, пока тот не лишился сил, заснув прямо за столом. После этого, пробормотав: «Опасенья – половина спасенья», – вместе с Петрушкой и Павлушкой перенес воеводу в сани и приказал править прямо к новому месту службы Шейнина, на Северу, как называли тогда в простонародье Новгород-Северский.
     Глава 8
     Главное оружие
     иезуитов
     Чуть поболее двух месяцев минуло со времени сражения под Добрыничами. Наступили расчудесные майские деньки, облагодетельствовавшие простой народ молодой травкой – снытью, лебедой, одуванчиком, крапивой. Теперь призрак Его величества Голода отступил в темень и мрак, дожидаясь новых благоглупостей со стороны властей предержащих.
     Лысый Генрих прожил это время в ожидании скорых перемен в своей судьбе. Каждый день он напоминал своему русскому хозяину об обещании содействовать назначению его на должность головы Пушкарского приказа. Семен Годунов каждый раз обещал, но забывал об обещаниях, как только оказывался у государя Московского Бориса Годунова, в окружении которого царили разброд и шатания, а сам венценосный братец не знал, что его ждет в день текущий.
     О страшных отцах-иезуитах Лысый Генрих и думать забыл. Они сами о себе напомнили.
     Мастер пушек как раз вернулся из поездки в гости к одному высокопоставленному в прошлом соотечественнику, занимавшему в царствование Грозного, а потом и его сына Федора Иоанновича должность церемониймейстера. Под конец «беспорочной службы» барон фон Дивич Ганс Эренфрид, а для «недалеких россиянских головушек» просто Иван Иванович, дослужился до чина думного боярина. Выше, как говорится, только небо. И вот теперь, отставленный от дел, он возмечтал обзавестись собственной пушечной батареей, как у царя Бориски, но только еще лучше, чтоб палила она в его вотчине под Зарайском каждый день к завтраку, в обед и к ужину. «Конечно, – думал мастер пушек Лысый Генрих, – без такого знатока, как я, ему ни за что эту идею не воплотить в жизнь. А раз он смог составить себе огромное состояние на продовольственных поставках царскому двору и на устройстве пиров да празднеств, то сможет достойно отблагодарить и меня за столь тяжкие труды на его благо. Вот только стать бы поскорее главным в Пушкарском приказе, тогда я все пушки смогу продать добрым людям...»
     – Мы пришли к тебе с приветом от господина нашего Прозитино, – неожиданно раздался глас над головой Лысого Генриха, задумавшегося у ворот богатого особняка, принадлежащего Семену Годунову. Глас прозвучал басом, как у певчего на клиросе православного храма.
     – А?.. Что?.. – подняв глаза, немец увидел над собой лохматую черную башку на широких плечах без шеи. Таких длинных людишек Генрих видел только среди бродячих скоморохов.
     – Господин Прозитино, говорю, ждет! – повторил бас сверху.
     – Я очень занят. В другой раз, – заспешил к калитке в воротах дома Годуновых Генрих, намереваясь улизнуть от неприятной встречи.
     – В другой раз никак нельзя, надо теперь, – произнес глас-бас, и в глазах немца померк белый свет...
     Очнулся он в роскошной зале какого-то дворянского особняка и сразу увидел знакомые до изжоги постные физиономии Паоло Прозитино и Болеслава Спенсерки, одетых на этот раз в самые роскошные придворные наряды.
     – Мы решили дать тебе новое имя, Лысый Генрих. Теперь тебя все будут называть Вольф Пакостный, что по-русски означает Волчара – коротко и ясно.
     – Что вам опять надо? – вставая с пола, выложенного изразцами с изображением сцены охоты на волков и поглаживая шишку на затылке, спросил Генрих.
     – Не опять, а снова, – поправил его Спенсерка.
     – От нас просто так не уходят. Мы всегда напоминаем о себе самым неожиданным образом, – сказал Прозитино, рассматривая Генриха в упор. – Но сразу перейдем к делу. Ты, Волчара, должен будешь...
     – Сущий пустяк! – сказал значительно Спенсерка.
     – ...отравить своего русского хозяина Семена Годунова!
     – Чего это?.. – спросил изменившимся голосом Генрих.
     – Это самое, – подтвердил Спенсерка, мотнув головой.
     – Потом ты отравишь... – Прозитино сверился с какой-то тайной бумажкой. – ...молодую жену Семена и его тестя князя Мстиславского. Это будет ему награда за победу от нас.
     – Но я не могу. Это же так бесчестно... – дрожащим голосом заявил Генрих. – Да и потом – яд! Какая гадость... Зарезать там, топором... куда ни шло! Но яд? Увольте, отцы мои. Я не могу... Право слово! А сколько, интересно, мне заплатят за это... за отравление?
     – Плата? Платой тебе будет прощение всех грехов прошлых, нынешних и будущих. Под нашем контролем, разумеется, – пообещал Прозитино, подозрительно глянув на Генриха.
     Заметив, что Спенсерка весьма красноречиво поигрывает небольшим кинжалом, спрятанным в рукаве камзола, Лысый Генрих сказал:
     – Ну что же делать, я согласен.
     – Яд и инструкции ты получишь прямо здесь и сейчас. Ждать больше мы не можем. Пора освободить место на троне для более сговорчивого монарха...
     «Это они для своего ставленника Лжедмитрия расчищают место, – догадался Генрих. – Вон куда замахнулись! Раньше хоть за все платили, а теперь что? А я, стало быть, совсем дурак. Должен таскать для них золотые слитки из огня. Да еще бесплатно. Не дождутся!..»
     ...Семен Годунов узнал о замыслах иезуитов в тот же день. Лысый Генрих поведал ему со слезами на глазах, что был похищен среди бела дня неизвестными разбойниками, которые после пыток, при этом он демонстрировал шишку на затылке, всучили ему склянку с бесцветной жидкостью и приказали влить эту жидкость в хозяйские суповые миски. А еще преданный немецкий слуга добавил к своему рассказу:
     – Боюсь, что над главою вашего драгоценного брата скоро засияет нимб мученика. Такой же жидкостью попотчуют его за обедом иезуитские прихвостни, коим нет числа при дворе.
     – Отрава! – хватаясь за сердце, вскричал Семен Годунов. – Этого я и опасался. Я срочно отправляюсь к Борису! Обедайте без меня...
     И все же он опоздал. Борис Годунов отобедал на час раньше обычного. Встретил он Семена еще живой, но уже не здоровый. Лицом был бледен и без обычных жизненных сил, которые раньше всегда у него так и бурлили, так и струились.
     – Что-то мне плохо, – пожаловался царь родному брату и тут же потерял сознание.
     – Лекаря! – возопил Семен дурным голосом. – Царю плохо!
     Вскоре Борис Годунов пришел в себя, посмотрел просветленным взором на склонившегося брата и прошептал:
     – Я видел всех наших родственников до седьмого колена. Они приветствовали меня стоя... – Задумчивый восторг в глазах царя сменился беспокойством. – Семен, значит, я помираю?..
     – Все там будем, – успокоил брата брат, а про себя подумал: «Не успел... Боже праведный, что же со всеми нами будет?..» Потом, спохватившись, что надо на людях соответствовать обычаям, понурился, всхлипнул и заревел в голос.
     Царь Борис закрыл глаза и больше их не открывал... Лысый Генрих, не дожидаясь возвращения Семена Годунова из царских покоев, выбрался из дома через черный ход. При этом он думал, что вряд ли получит вожделенный чин в Пушкарском приказе и потому лучше всего скрыться где-нибудь подальше, чтобы его не отыскали ни Годуновы, если останутся живыми, ни черти-иезуиты, у которых руки чересчур длинные. Уж последние наверняка снабдили ядом многих исполнителей своих далеко идущих планов. Им, безусловно, очень скоро станет известно, что он, Генрих, не выполнил их злой воли и тогда... Лысого Генриха аж передернуло от ужаса за свою драгоценную жизнь.
     «Уж лучше пересидеть тяжелые времена под крылом соотечественника барона фон Дивича. У него в Зарайском уезде никакие черти из инквизиции не достанут. А когда все утрясется, я вернусь. Ведь должен же я, просто обязан, все сделать для того, чтобы заполучить проклятый фетардит – камень огня. И я отыщу его, чего бы мне это не стоило».