на главную страницу

26 Марта 2009 года

Культура

Четверг

ТЫСЯЧЕЛИСТНИК



     КОРНИЕНКО Олег Иванович
     Родился 6 февраля 1954 года в селе Раговка Полесского района Киевской области. Окончил 1-е Харьковское военное авиационно-техническое Краснознаменное училище и Курганское высшее военно-политическое авиационное училище. Около 30 лет прослужил в Сызранском высшем военном авиационном училище летчиков. Майор запаса. Участвовал в афганской войне, за что награжден медалью «За боевые заслуги». Член Союза писателей России. Прозаик. Поэт.
     

     

     - Бабушка! - кричу я, уронив кухонный нож. - Я пальчик порезал.
     Испуг, порожденный болью и видом крови, несет меня через весь огород. Увидев мое заплаканное лицо, бабушка бросает работу.
     - И как это тебя угораздило? - то ли жалеет, то ли ругает она меня.
     Оглянувшись, бабушка выщипывает несколько каких-то мохнатых стебельков, трет их пальцами и осторожно прикладывает к ране, боль постепенно утихает, и я успокаиваюсь.
     «Раньше йод и «зеленку» в деревне мало кто знал, - вспоминаю слова бабушки, - поэтому лечение, если поранишься, было одно - тысячелистник. Его и искать не надо -повсюду растет».
     Когда в нашей семье кто-нибудь болел или за помощью обращались соседи, бабушка, не спеша, шаркая комнатными тапочками, проходила в спальню и, опершись сухой рукой о край старой деревянной кровати, по-старчески кряхтя, становилась на колени. Под кроватью, в царстве полумрака и пыли, в картонных коробках хранились высушенные стебли, корни и цветы.
     Бабушка стелила старую, пожелтевшую от времени газету и бережно выкладывала на нее содержимое коробки, пока не находила нужный пакет или связанный пучок. Занятая поисками, бабушка не замечала моего присутствия, и я со стороны мог наблюдать, с какой осторожностью она берет каждый пучок, как внимательно изучает его через сползшие на нос очки.
     От пыли щекотало в носу, я чихал, но бабушка, обнаружив меня, не гнала, а усаживала поближе. Продолжая перебирать венички, пакетики, мешочки, она говорила о лечебных свойствах находящихся в них трав. Благодаря цепкой детской памяти я и сейчас узнаю, если встретятся, зверобой, душицу или «медвежье ухо».
     В нашем доме не было той стерильной чистоты, так характерной для современной городской квартиры с крашеными полами, обоями и полированной «стенкой». Именно в эту простоту деревенского быта, наполненную нужными в хозяйстве вещами, тянуло меня всегда.
     А какие она пекла пироги! На широких противнях они исчезали в прокопченной пасти печи, чтобы появиться через некоторое время румяными, источающими неописуемый запах пропеченного сдобного теста.
     Это было на праздники. А еще были будни, не уступающие им: ржаные блины, как «колесо машины», которые мы, намазав сливочным маслом, уплетали за обе щеки, и «деруны», или, как правильно поясняет белорусская национальная кухня, «драники». Чтобы рассказать о них кому-нибудь из своих друзей, мне для начала приходилось опускаться до выражения «картофельные блины». И это звучало настолько примитивно и серо по сравнению с тем объедением, какое представляли они, не только тушенные в сметане, а хотя бы просто со сковороды: румяные, вприкуску с прозрачными шкварками или с простоквашей.
     Годы давали о себе знать: болели руки, болела голова и ноги, и что бы бабушка ни делала по хозяйству, она быстро уставала. Тогда она садилась на длинную некрашеную скамью у окна, что выходило в сад, устало шевелила пальцами ног.
     Некоторое время она сидела неподвижно, точно прикидывала: а все ли сделано? Затем, наклонив голову и охнув, она отрывала от скамьи свое невесомое тело и медленно направлялась к комоду. Скрипела дверца, и бабушка доставала корбочку из-под фиолетовых чернил, где хранились «таблетки от головы» - «пятирчатка». Приняв лекарство, бабушка проходила в спальню. С этой минуты от нас с братом требовалось одно: тишина. Но разве мы тогда понимали это? У нас была своя жизнь, свои дела и заботы. Мы бегали, стучали дверью, шумели...
     Бабушка появлялась через мгновение. В дрожащей руке у нее был дедов ремень. Лицо ее, маленькое и смуглое, выглядело усталым и жалким. Била она не больно, но я как волчок вращался на месте и орал в надежде, что громкий плач - признак боли и покаяния - удовлетворит расстроенную бабушку. Впрочем, она и сама вскоре бросала ремень, садилась на ту же скамью у окна и начинала плакать.
     От вида слез нам становилось не по себе, и мы, продолжая реветь, принимались просить прощения. И бабушка, конечно, прощала.
     Она умерла через три месяца, после того как я стал курсантом военного училища. Тщетно пытался я объяснить командиру роты, что после смерти матери бабушка заменила ее. Ее посчитали дальним родственником, а потому на похороны меня не отпустили.
     Через неделю я получил письмо от дяди. Он сообщал, что похоронили бабушку на городском кладбище, что в пяти километрах от села, возле отца и матери, рядом с большим кустом сирени.
     Спальню бабушки облюбовал вернувшийся из армии брат. Он быстро потеснил все в комнате - сундук и шкаф для одежды, коробки с травами - стеллажами для книг и журналов. Теперь в пропахнувших травами картонных коробках хранились многочисленные тома беллетристики.
     Больно было видеть, как исчезает последняя память о близком человеке, осознавать личную причастность к этому, поскольку ни я, ни дядя не смогли, а точнее, даже не пытались противостоять этому книжному нашествию.
     И я за целый месяц отпуска не нашел времени сходить на кладбище. Что это - эгоизм или непонимание того, что наша любовь нужна не только живым, что помнить о ближнем нужно не только, когда он рядом, но и когда его нет больше с нами? Ведь главное наше предназначение на этой земле - творить добро. Только в этом случае у нас есть надежда остаться в памяти потомков. А много ли я добра сделал?
     Осенью я не поехал на юг, как планировал, в рапорте на отпуск указал адрес бабушкиной деревни.
     Знакомый куст сирени без листвы стал почти прозрачным, за ним еще издали я заметил гранитную плиту. На ней было высечено знакомое до боли лицо бабушки. Ограды, как на других могилах, не было, и я свободно подошел к могилке и положил на поросший барвинком и другой кладбищенской травой холмик букет таких обычных, но дорогих мне цветов тысячелистника.
     
АФГАНСКИЕ ЭТЮДЫ

     
Д У Ш М А Н
     ( ОШИБКА ПЕДАГОГА)

     - Так я пошел? - сказал я, поднимаясь.
     - Да, давай, - молодой симпатичный прапорщик, одетый в «мабуту», неохотно оторвался от своих бумаг и несильно, точно делая одолжение, пожал мою протянутую руку. Я толкнул дверь с табличкой «Зам. нач. комендатуры», успев при этом улыбнуться и подбодрить рядового Бакатина:
     - Не задерживайся, мы будем ждать.
     Банальный случай: «старики» ночью, после отбоя, избили молодого солдата-кочегара за то, что тот ночевал не в казарме, как они, а прямо на рабочем месте. Дело дошло до военного трибунала, и теперь инициатора драки - студента пединститута рядового Бакатина - вместо «дембеля» ждал в Союзе дисбат.
     Вся территория двора комендатуры, обнесенная высоким саманным дувалом, точно светилась от лучей жаркого полуденного солнца. Оно отражалось от высоких панам и смуглых спин трех солдат, которые заканчивали крышу над душем, играло медью огромных гаубичных гильз, замурованных в бетон, как столбики по бокам тротуара.
     Надев солнцезащитные очки, я направился было к высокой металлической калитке с окошком на уровне человеческих глаз, как вдруг услышал за спиной:
     - Хадисов, давай сюда душмана!
     Душмана? Я вроде бы не ослышался. Но откуда он здесь взялся?
     Случайное попадание в военный городок аборигена исключалось. Приказом начальника штаба на каждом КПП была заведена тетрадь учета посещения военного городка афганцами. В основном это были советники в непривычных грубошерстных, как шинель, комбинезонах с пистолетами незнакомой марки на боку.
     Местным жителям, проживающим по соседству на пересылке, ходить мимо городка пешком запрещалось. Только на автомашине. И каждый вечер набитый до отказа пазик с висящими на поручнях афганцами, покачиваясь на ухабах, проплывал мимо колючей проволоки забора в сторону города - центра провинции.
     Самые нетерпеливые, правда, умудрялись проскочить мимо КПП пораньше, согнувшись под тяжестью увесистых чемоданов из оцинкованного железа.
     Значит, настоящий душман? Я их еще не видел.
     Мою догадку подтвердил часовой у калитки, соединяющей две половины двора:
     - В плен тут один сдался, - сказал он, в который раз поправляя натерший плечо ремень автомата, и добавил, - на допрос, видно...
     И только тут я заметил топтавшегося на месте невысокого майора в полевой форме для Афганистана с кожаной папкой под мышкой.
     Я тут же вспомнил вчерашний день, то, как непривычно низко проносились над нашими головами, делая повторный заход для атаки, боевые вертолеты. Подумал, что, наверное, у той банды, которая спустилась позавчера с заснеженных негостеприимных гор в теплую долину «зеленки», было два выхода: погибнуть или сдаться в плен.
     Время поджимало - меня ждала работа, и я хотел уж было уйти, как вдруг в проеме соседней со входом в комендатуру двери показался высокий, сутуловатый парень в характерной для этих мест одежде: в длинной, почти до колен, просторной рубахе, выглядывающей из-под незастегнутого, видавшего виды пиджака. Широкие брюки хлопали по щиколоткам его босых загорелых ног. Темные волосы сливались с цветом обыкновенного русского треуха, восседавшего на макушке.
     Чья-то рука из темноты подала пленному тощий узелок, и душман медленно, точно боясь сделать неверный шаг, вышел на солнце и зашлепал голыми ступнями по бетонной дорожке к калитке в противоположной стороне двора. Майор с папкой последовал за ним.
     Хотелось знать продолжение этой сцены, и я быстро покинул заведение, обошел гауптвахту справа.
     Зеленый уазик вынырнул из-за угла и, круто развернувшись, запылил по территории к выезду из городка.
     «На допрос», - вспомнил я слова часового-узбека. И мне почему-то стало жаль и этого молодого парня - скорее всего крестьянина, однажды давшего себя обмануть и теперь расплачивающегося за это, и рядового Бакатина, наигранно храбрившегося, представляя свою дальнейшую жизнь: «Ничего, в тюрьме тоже живут...»
     
ПОСЛЕДНЕЕ ФОТО

     Придя с работы, он включил свет, разделся и подошел к письменному столу. Взгляд его упал на фотографию. Она лежала здесь давно, и он не раз и не два перекладывал ее с места на место и даже собирался спрятать в альбом, но до сих пор так и не сделал этого.
     Он взял снимок и стал разглядывать так, точно видел его впервые. На нем были он и Люба - жена. То была их последняя фотография. Они снялись на фоне карусели. На Любе - черная шуба, платок- «паутинка». Глаза от яркого солнца прищурены, а в позе застенчивость и нетерпение - фотографироваться она почему-то не любила...
     Ему и сейчас нравилось чуть капризное выражение ее лица - особенно глаза, большие и грустные, и он, кажется, даже чувствовал запах ее губ, волос. Сейчас... А тогда? Тогда не было этого - привык, наверное. Ревность была. Глупая, ненужная, наверное, но была. Как были и непонятное унижение, гневные глаза ее матери...
     Он смотрел на фотографию и не мог понять, что с ним. Почему и для чего он хранит эту фотографию той, с которой... Зачем? Зачем они здесь на фоне карусели? Может, оттого, что карусель вертится, как эта чертовски прекрасная и непонятная жизнь...
     
Осколок

     Ночью нас обстреляли «духи».
     Один снаряд, как оказалось потом, упал в палисаднике возле штаба части, изрешетив осколками от крыши до завалинки дощатую стену и солнцезащитную решетку на окне «секретки». Воронка от снаряда походила на яму, в которой еще недавно росло дерево. Дремавшая рядом ель даже не пострадала.
     Все это я мог увидеть еще вчера ночью сразу после ракетного обстрела, когда мы с прапорщиком Витей Д., авиамехаником, шарили лучом фонарика под окном нашего «модуля» в поисках осколка, сделавшего порядочное отверстие в нижнем краю окна, напротив которого Витя спал, и усыпавшего битым стеклом его подушку.
     Второй снаряд со свистом врезался в каменистую землю возле локатора, вызвав многочисленные очажки пожаров, следы от которых утром смолянистыми плешами чернели на фоне желтой, выгоревшей на солнце травы.
     Еще один снаряд, перелетев через взлетную полосу нашего аэродрома, шлепнулся на стоянке между вертолетами и продырявил в нескольких местах подвесной бак одного из них, добавив работы и без того занятым по горло техникам.
     Все это мы узнали утром. А сначала была неожиданно начавшаяся канонада, от которой стены нашего «модуля» сотрясались так, точно по ним лупили кувалдой.
     К канонаде за время службы здесь мы уже успели привыкнуть. Насторожило другое - время обстрела и свист, который мы сначала приняли за характерный звук сигнальной ракеты.
     Ясность во всем внес чей-то крик в коридоре:
     - Нас обстреливают!
     Минуту спустя мы уже сидели, пригнувшись, в своих окопах. Сухие, сотрясающие воздух и землю залпы гаубиц звучали в тот предпраздничный вечер еще долго. Но я только назавтра понял, как тщетны были попытки нашей артиллерии уничтожить невидимого противника. Сделав свое дело, он уже или исчез из опасной зоны, или сидел где-то поблизости, выжидая удачного момента, чтобы покинуть территорию провинции.
     Страх со временем улегся, надо было спать: никто предстоящей завтра работы не отменял.
     Возбужденные обстрелом, провалявшись в постелях час-другой и наговорившись вдоволь о происшедшем, мы заснули нескоро, а потому приход утра с еще нежарким солнцем, что мешало нам выспаться, встретили без восторга.
     Толпу любопытных у штаба части я заметил сразу, но времени присоединиться к ней уже не было - я и так опаздывал на построение. И все же мне повезло. На стоянке я увидел вещественное доказательство ночного обстрела - остатки реактивных снарядов, а потом и осколки, собранные на плацу и у стен штаба, - кусочки металла неправильной формы с рваными краями и следами резца снаружи.
     Они, эти осколки, были сейчас для нас, не видевших войны, безобидны и привлекательны, как талисманы. А ведь еще несколько часов назад одно только слово «осколок», мелькнувшее в голове, вызывало у нас, сидевших в укрытии, оцепенение и животный ужас...


Назад

Полное или частичное воспроизведение материалов сервера без ссылки и упоминания имени автора запрещено и является нарушением российского и международного законодательства

Rambler TOP 100 Яndex