Главы из романа

     Ночь подходила к концу, восток окрасила нежная предрассветная полоска. Но внизу еще было темно.
     – Тайга... —сказал штурман, – скоро долетим
     Еще через час полета под крылом возник не нанесенный ни на одну географическую карту зловещий архипелаг ГУЛАГ – как его назовут гораздо позже, совсем в другую историческую эпоху. Архипелаг, в котором бесследно сгинули миллионы людей – и виновных, и невиновных. Последних было неизмеримо больше, и даже начавшаяся война не уменьшила потока тех, кто попал сюда по роковому, трагическому стечению обстоятельств, а еще чаще – по банальному доносу близких людей.
     Ветер разогнал морозную пелену, и прямо по курсу стали видны ровные квадратики строений. Радист вышел из кабины и разбудил пассажиров. Протерев глаза, они с любопытством прильнули к иллюминаторам. И Крылов, и Шевцов были в этих краях впервые. Из-за пологих холмов выросла радиомачта аэродрома, она быстро приближалась. Через мгновение мачта пропала из вида, самолет сделал разворот и пошел на посадку.
     По взлетной полосе стелилась поземка, от крепкого мороза перехватило дыхание – температура в Архангельске была не меньше тридцати пяти градусов ниже нуля. Спасаясь от пронизывающего ветра, энкавэдэшники поспешили к машинам. Путь до лагеря был неблизким, но они решительно отказались от обеда – хотелось добраться в первой половине дня.
     Дорога оказалась укатанной, навстречу, по левой стороне, почти непрерывным потоком шли полуторки, груженные лесом. Было видно – бригады заключенных гнали и гнали план. Многие работали с отдачей. «Все для фронта! Все для победы!» – эти слова были далеко не пустыми и для них, «врагов народа», зэков, у которых Родина отняла жизнь, но они, тем не менее, продолжали ее любить и пытались внести свою, пусть такую, лепту в разгром фашистов.
     ...Худой как жердь Иван Плаксин, он же Израиль Плакс, за выдуманное в чьем-то кабинете преступление получивший четвертак с внушительным довеском (пять лет на спецпоселении), второй месяц загибался в Медвежьем на рубке леса. Их бригаде катастрофически не повезло: делянка досталась на болоте. Лес здесь бы негустой, и поэтому какое там трактор, даже лошадей начальство не выделило – все приходилось таскать на себе. Как назло, попалась лиственница – дерево злое и вредное, людей оно не любит и жизнь свою отдает неохотно. Несмотря на мороз, пила застревала в вязкой древесине, и, чтобы освободить ее, каждый раз под железное полотнище приходилось забивать клинья. Молот был настолько тяжел, что отнимались руки, но остановить работу им бы не позволили. По вечерам, когда заключенные приходили в себя в промерзших бараках на нарах из той же лиственницы, мучительно начинали болеть кости. А еще цинга, другие неизбежные в таких условиях немочи... Из тех, кто пришел на участок вместе с Плаксом, за год в живых осталась едва ли половина.
     Каждое утро Плакс просыпался с одной и той же мыслью: вдруг случится чудо, и старший нарядчик переведет его в столярку. Там, под крышей, да еще столовая рядом, можно наконец отогреться и подхарчиться у знакомых «придурков» в хлеборезке. Но наступал новый день, и нарядчик упорно посылал его на делянку. Плакс понимал, что при таком режиме он вряд ли протянет больше двух-трех недель. Сил после завтрака хватало самое большее на пару часов, а потом свинцовым грузом наваливалась усталость. Плечо уже не ощущало веса бревен, под выношенный ватник проникал холод, дыры в бахилах нечем было заткнуть... К концу дня вымерзало все, мозг разрывался от стука топора, но надо было брести обратно в зону. Ужин состоял из чуть теплой миски баланды (что это – каша? суп?) и кружки едва подслащенной бурды. Черный хлеб казался лакомством. Места потеплее, наверху и у печки, занимали блатные, а «врагам народа» приходилось довольствоваться нижними нарами по углам и у параши. Плакс (растратчик Иван Плаксин) мог бы примазаться к блатным, но ему не позволяла сделать это врожденная интеллигентность. Он заставлял себя думать на разных языках (английском, немецком, французском и фарси), которыми прекрасно владел до заключения. Он прокручивал в памяти детали прошлой работы, вспоминал фамилии и имена людей, с которыми приходилось сталкиваться, вспоминал адреса и номера телефонов. Все это отвлекало его от тупой безысходности реального мира.
     Несмотря ни на что, Плакс продолжал бороться за жизнь. «Надо выстоять, что-то делать, чтобы не остаться на лесоповале, чтобы не умереть в сугробе, как умирают другие», – часто говорил себе он. Самой смерти он давно уже перестал бояться, она кружила рядом, напоминала о себе черным штабелем мертвецов, сложенным за стеной инфекционного барака. Промерзшая, как бетон, земля отказывалась их принимать. Чтобы долбить вечную мерзлоту, нужны рабочие руки, а где их взять? Это было бы непозволительной роскошью – тратить силы на покойников-зэков, когда враг стоит у ворот столицы. Все лагерное начальство лезло из кожи вон, чтобы любой ценой выгнать план, невыполнение грозило военным трибуналом, в том числе и тем, кто пока оставался на свободе.
     Смерть стала так же привычна, как миска с баландой и холод, пробирающий до костей. Плакс свыкся с ней, теперь жил только одним: как бы так исхитриться, чтобы умереть, по крайней мере, в тепле, на больничной койке, – неужели он и на это не мог рассчитывать?
     Нет, не мог... Когда умирали его товарищи... хотя какие в лагере товарищи... все происходило по одному и тому же сценарию. Человек падал и уже не мог подняться. Кто-то из охраны лениво отрывался от костра, зло окрикивал, иногда даже палил в мертвое тело, а потом натравлял огромную псину, Троцкого – такая была у нее кличка. Троцкий, недолго потаскав тело по вырубке, бросал его где-нибудь под кустом, а потом возвращался к хозяевам, поближе к теплу. А что же товарищи? Продолжат работу, будто бы ничего не произошло. Правда, есть среди них «шакалы». Вон Коромысло давно зарится на его свитер, чудом сохранившийся с московской пересылки. Свитер можно нацепить на себя, а можно обменять в лагере на пачку махры или чая, чтобы заварить чифирь. И никто, ни один человек, даже добряк Сергеич, получивший пятьдесят восьмую статью по доносу жены, ни слова не скажет в осуждение. Куда уж там роптать? Потом, в конце дня, умершего взвалят на себя другие доходяги и, как бревно, потащат в лагерь. По дороге они будут проклинать его – за то, что помер не по-человечески, за то, что отбирает у них последние силы... Уже в лагере, когда другие бригады будут хлебать свою вечернюю баланду, им придется долго стоять на плацу, пока врач с комендантом не проведут смерть по акту – таковы порядки. Соответствующую бумажку, проштампованную лиловой печатью, подошьют в дело, а штабель мертвецов у «временного склада» пополнится на еще одну единицу.
     Плакс закрыл глаза и на короткое время провалился в другой мир. Море... Упругая волна выносит его на самый гребень, а потом, сердито шипя, увлекает вниз. Соленая вода забивает рот и нос, но он не сдается. Откашлявшись, он продолжает плыть. Новая волна несет его прямо на камни, что опасно торчат из воды в десяти метрах от берега. Когда море спокойное, на них так приятно лежать, наблюдая за мерным колыханием водорослей. Но сейчас... Это грозные исполины, стражи, не пускающие к земле. Один удар – и все, уже не выберешься. Плакс яростно замолотил руками и ногами и в последнюю минуту сумел-таки проскользнуть между двумя из них, самыми коварными и большими. Ух... кажется, повезло. А по берегу уже бегает не на шутку встревоженная жена, Мария. Свежий ветер раздувает белое платье. Под мышкой книга, тогда они вместе читали Зощенко. Ну вот, осталось сделать пару гребков. За камнями море спокойнее, но все равно прибой ощутимый. Плакс попытался нащупать дно и с головой ушел под воду. Еще гребок, еще... Грудь сдавило, чувствовалась усталость, но море не хотело отпускать, оно любит таких – упрямых, словно предлагает: «Давай померяемся силами!» Наконец по лодыжкам стеганула галька, пальцы ног царапнули дно, но в последний момент дно куда-то ушло, и торжествующий прибой потащил его обратно в море. Так повторялось несколько раз, пока он исхитрился выползти на берег. Напоследок море ощутимо толкнуло его в спину и откатилось, подыскивая другую жертву.
     Плакс в изнеможении растянулся на горячей гальке, подставив дочерна загорелую спину солнцу. Прибой убаюкивал, море уже не казалось таким грозным. Рядом села Мария. За пятнадцать лет службы в секретных структурах можно было по пальцам посчитать те дни, когда ему удавалось отдохнуть, и не просто отдохнуть, а хоть ненадолго побыть самим собой.
     Пошли четвертые сутки, как он с женой выбрался из слякотной Москвы в этот райский уголок. Начальник 4-го Разведывательного управления Рабоче-крестьянской Красной армии Ян Берзин, одновременно руководитель военно-секретного отдела Коминтерна, выбил им с Машей путевки в Абхазию. До этого были два года нелегальной работы в Австрии и Германии, которые дались ему, Плаксу, очень и очень нелегко.
     Абхазия встретила их теплом. Несмотря на середину октября, щедрое южное лето явно не хотело покидать этот гостеприимный уголок. Даже по ночам температура не опускалась ниже двадцати градусов, а днем солнце палило так, что уже в первый день Маша успела обгореть. О приближающейся зиме напоминали только белые шапки снега, осевшие на вершинах Бзыбского хребта. И еще – удивительная прозрачность воздуха, какая бывает в Абхазии только осенью. Небо, умытое короткими грозовыми дождями, заиграло новыми красками после изнурительной августовской жары. Приморский парк украсился нежным цветом олеандра, в воздухе витала золотистая пыльца буйно цветущего осман-дерева.
     Крохотный поселок Новый Афон, прилепившийся, подобно ласточкину гнезду, у подножия высокой Анакопийской горы, на вершине которой находилась древняя цитадель, предмет особой гордости местных жителей – как же, символ воинской славы Абхазии: в далекие времена защитники цитадели бились до последнего, чтобы не пропустить врага! – в это время года был немноголюден. Дети учились в школе, отпускников заметно поубавилось. Устав валяться на пляже, Плакс с Марией с удовольствием бродили по окрестностям. Маша с первого взгляда влюбилась в это место. Она где-то прочла, что в новоафонской бухте нашли укрытие отважные аргонавты, спасавшиеся от погони грозного царя Колхиды Ээта, потерявшего золотое руно. Судьба Ээта была незавидной. Его предала родная дочь Медея, безоглядно влюбившаяся в предводителя аргонавтов Ясона. Изрубила на куски родного братца и бросила в море, зная, что Ээт прервет погоню... Суровые были нравы, почти как сейчас, иногда думал Плакс, не смея самому себе признаться в крамольных мыслях.
     В 1874 году в Новый Афон, который тогда назывался Псырцха, как речка, бегущая со склонов горы, прибыли монахи из греческого Пантелеимоновского монастыря, что в Старом Афоне. Начались переговоры о возведении Божьей обители. Император Александр II пошел навстречу, выделил землю, дал деньги на строительство – видимо, надеялся прервать череду покушений, которые следовали в его царствование одно за другим. Но – не помогло. В 1879 году народники организовали взрыв царского поезда, потом Семен Халтурин взорвал бомбу в Зимнем дворце, а 1 марта 1881 года студент Игнатии Гриневицкий все-таки довершил то, к чему так стремились члены «Народной воли»: Александр II был убит. Между тем Симоно-Канонитский монастырь, такое он получил название, потихонечку разрастался. В русско-турецкую войну 1877– 1878 годов строительство пришлось прекратить, но потом оно возобновилось. И все же монастырю катастрофически не везло. Пришел семнадцатый год, а с ним новые порядки. Молодые, нахрапистые революционеры в Боге не нуждались. Куда делись монахи, никому не известно. Уехали, наверное, в свою Грецию, а может, что и похуже. Хорошо хоть, здания сохранились...
     Плакс с Марией любили бродить по развалинам. В главном храме можно было разглядеть фрески, воссоздающие эпизоды библейской истории. Плакс неплохо разбирался в сюжетах. Мать рассказывала ему о Боге, о земном пути Иисуса Христа, и теперь он, как мог, разъяснял жене то, что знал сам. Он понимал, что в стране атеистов такие разговоры опасны, но они были одни, а Марии он доверял безоглядно. Маша... Где она сейчас? Сердце у Плакса защемило, но он взял себя в руки и снова окунулся в воспоминания.
     Особенно хорошо было в Новом Афоне, когда наступали вечера. Солнце заходило за гору, и сразу, как это бывает только на юге, наступала темнота. Не просто темнота, а темнота бархатистая, вкрадчивая. Они с Машей ложились на теплую еще гальку и искали Большую Медведицу – единственное созвездие, которое знали. Потом долго гуляли, взявшись за руки. Над бухтой весело перемигивались огоньки абхазских пацхи – летних кухонь. С хозяйкой одной из них, вблизи водопада, они подружились. Тетушка Нино всегда была им рада В пузатом закопченном котле она готовила удивительно вкусную рассыпчатую мамалыгу. К мамалыге подавалось домашнее красное вино, а иногда и чача. Плакс всегда думал, что чача – это грузинская водка, но абхазы утверждали, что это их изобретение. Чачи можно было выпить много – голова оставалась ясной, только ноги почему-то переставали слушаться. Впрочем, нет, чачу они пили на другой пацхе, у широкой души Батала Джонуа. Каждый раз он устраивал им настоящий гастрономический парад. А начинался он с того, что в центре стола появлялось большущее медное блюдо, на котором горкой – нет, не горкой – горой! – лежала сочная зелень: петрушка, кинза, базилик, молодой лук, чеснок, и здесь же – кроваво-красные помидоры, разноцветные стручки жгучего перца, перец другой, сладкий... Вслед за этим выставлялись неизменные стеклянные бутылочки с приправами из алычи, сдобренной грецким орехом. Потом появлялось «абхазское масло» – жгучая аджика. Маша первый раз попробовала – долго вытирала слезы с глаз. Но и это еще не все. Пышали жаром только что вынутые из печи румяные лепешки. Над глиняными горшочками вился ароматный парок лобио – отварной фасоли, приправленной пряным соусом, рецепт которого Маша старательно записала в первый же вечер, обещая сделать такой же в Москве. Завершала это гастрономическое безумие все та же чача. Или глиняный кувшин с холодным ачандарским вином из изабеллы...
     По ссохшемуся желудку Плакса пробежали спазмы. Он жалобно застонал и очнулся. Оказывается, прошла ночь, еще одна ночь в лагере.
     – Подъем! – вернул его... к смерти истошный вопль.
     Перед глазами, как сквозь туман, проступила заиндевелая крыша барака. Надо подниматься... С улицы зэков подстегивал низкий звон рельса.
     – Становись! – рявкнул дежурный.
     В проходе выстроилась неровная шеренга. И тут и там в ней зияли провалы. До утра сумели дожить не все... «Шестерки», не дожидаясь команды, подхватили носилки, прописавшиеся у выхода, и рысцой протрусили к покойникам. Оставшиеся в живых равнодушными взглядами провожали эту печальную процессию. Некоторые и не смотрели вовсе. Затем в бараке прошелестела вялая перекличка, и поругивающаяся очередь выстроилась к «очку». Многие нужду справляли на ходу, прямо у барака, даже за угол не заходили. Потом завтрак – и снова эта вонючая баланда
     По утрам лагерь напоминал растревоженный муравейник. У бараков выстраивались колонны заключенных. Еще и еще раз проводилась перекличка. Отборный мат сопровождался лаем собак. Начальник лагеря страдал краснобайством. Одетый в теплый тулуп, он клеймил с дощатой трибуны «врагов народа» и «предателей», грозил «стенкой» за невыполнение норм, а потом возвращался в административный барак к теплу и свету. Вслед за ним на трибуну залезал его заместитель – зачитывать список работ. Список был неизменным – лесоповал. Были и блатные места – мастерские, кухня, больничка, но они доставались уркам. Те знали свое дело и на зоне по сравнению с политическими жил,и в общем-то, неплохо. Когда кутерьма заканчивалась, черная колонна, подгоняемая собаками, выползла за ворота Через час, а то и больше заключенные, едва волоча ноги от усталости, добирались до вырубки. И начиналась работа. Караульные в это время отогревали свои зады у костра.
     В этот день Плаксу повезло: он и еще трое политических были назначены костровыми. Костровым полагалось собирать сушняк, разжигать костры и следить за тем, чтобы они не погасли. Почти как в пионерском лагере, но если не справишься – отметелят так, что мало не покажется, а могут и расстрелять, это как будет настроение у охраны. Но у охраны, по крайней мере сегодня, настроение было благодушным.
     Спичка в руках Плакса сухо треснула, и подложенный мох нехотя начал разгораться. Можно было ненадолго расслабиться. Сучья в огне уютно потрескивали. Плакс грел над огнем замерзшие руки. Скоро идиллия закончится, и придется снова идти в лес за сушняком.
     Время тянулось медленно, хотелось одного – спать. Пусть в бараке, пусть недолго, но спать, спать, спать...
     Внезапно сторожевые псы угрожающе зарычали. Плакс присмотрелся и увидел, что по просеке торопливым шагом, почти бегом, к делянке приближаются двое. Начальник лагеря? – удивился он. Вскоре уже и сомнений не осталось – начальник собственной персоной, а за ним его услужливый зам. Такое случалось нечасто, охрана вскочила и схватилась за автоматы, заключенные прервали работу – неожиданное появление начальства ничего хорошего не сулило. Примета верная – жди беды.
     Энергично размахивая руками, начальник лагеря что-то прокричал караульным. Один из них резво помчался к костровым.
     – Задницу ему, что ли, подпалили? – философски изрек Сергеич.
     – Подпалили-то ему, а достанется нам, – мрачно заключил Плакс
     – Похоже, по нашу душу.
     Ошибки не было – охранник, бежавший прямо на них, еще издалека закричал:
     – Плаксин, ко мне!
     – Ну вот, накаркал, прощайте, – с ожесточением произнес Плакс и, утопая в снегу, побрел от костра.
     – Ты можешь быстрее, скотина?! – взвился охранник.
     – Молчать! – вдруг рявкнул на него подоспевший начальник лагеря и неожиданно миролюбиво поторопил: – Давай, Плаксин, поживее. У нас мало времени.
     Плакс терялся в догадках. За поворотом их ждали сани. Когда они добрались до них, начальник распорядился:
     — Садись! – И даже едва ли не по-дружески хлопнул зэка по плечу.
     Но и на этом чудеса не кончались. Когда обескураженный Плакс с трудом уселся, заместитель начальника собственноручно накинул на него тулуп и погнал лошадь. Тщедушное животное поскакало бодренькой рысью, и спустя пятнадцать минут они уже были у ворот лагеря. Часовые проворно распахнули ворота, и сани подкатили к крыльцу административного барака. Плакса заботливо подхватили под руки и провели вовнутрь.
     В бараке было шумно. Оглушительно трещал телефон, дежурный испуганно отвечал на звонки, двери кабинетов были открыты. Все говорило о том, что в лагерь неожиданно нагрянула высокая комиссия.
     Плакса провели в кабинет начальника лагеря. Там на диване сидели два офицера – симпатичный высокий майор и коренастый капитан, отдаленно напоминающий медведя.
     Они с откровенным любопытством разглядывали зэка, за которым пришлось лететь из самой Москвы. Майор невольно поморщился, помещение заполнил кислый запах давно не мытого человеческого тела. По Плаксу прошелся цепкий взгляд. Запавшие щеки, неправдоподобно большие глаза, обведенные темными кругами, клочковатая седая щетина на посиневшем от холода лице... Ничто не напоминало того красавца в модном заграничном костюме с фотографии двухлетней давности.
     – Это точно он? – усомнился Крылов.
     – Он, он! – засуетился начальник лагеря и прикрикнул: – Плаксин, ты что, язык проглотил!
     – Заключенный номер И-2617, статья 58 пункт 1, – начал бубнить Плакс.
     Крылов снова взглянул на фотографии и все еще с сомнением сказал:
     —Вроде как он...
     – Других у нас нет! – высунулся вперед зам.
     – А ты что, ему отец родной? – хмыкнул Шевцов.
     – Я...
     – Заткнулся бы. Не тебя спрашивают!
     – Сережа, кончай, время идет. Доставай бумаги! – распорядился Крылов.
     Шевцов полез в портфель, вытащил запечатанный пакет и протянул старшему по званию. Под крепкими пальцами Крылова сургучная печать треснула и рассыпалась. Вытащив предписание, он бросил взгляд в нижний угол. Брови его поползли вверх: под текстом стояла подпись самого Берии. Обомлел и начальник лагеря, заглянувший Крылову через плечо: такого за его долгую службу еще не случалось. Крылов внимательно вчитывался в каждое слово. Озабоченность на его лице сменилась тревогой. В наступившей тишине слышалось лишь шуршание бумаги.
     Плакс во время этой немой сцены стоял, опустив голову. Он хотел есть. В кабинете мучительно пахло настоящим ржаным хлебом. Последний раз он ел его в конце сентября, когда ему удалось сменять шерстяной шарф на жалкую краюху из офицерской столовой.
     Крылов дочитал до конца и сунул предписание под нос начальника лагеря:
     – Ты понял, майор, мы забираем Плаксина!
     – Сережа, да мы его не довезем, – вздохнул Шевцов.
     – Действительно, доходяга. Такого и мать родная не узнает, – кивнул Крылов и зло бросил начальнику: – Вы тут совсем, суки, оборзели! Себе-то вон какие морды нажрали!
     Начальник принялся бормотать что-то про нехватку продуктов. Но Крылов, не слушая его, приказал:
     – Майор, даю час, чтобы привести Плаксина в порядок.
     Отмыть, постричь, одеть и накормить!
     – Забираете? А как же сопроводительные документы к приказу? – Никто и не ожидал от начальника таких слов.
     – Что? Документы? Какие еще тебе, гнида, документы? Приказ наркома – это тебе не документ? Под расстрел хочешь? Я же сказал – час на сборы! Не управишься, пеняй на себя. Исполнять!!! – закричал Крылов.
     – Все сделаем! Есть! – засуетился начальник и метнул красноречивый взгляд на зама.
     Тот понял все без слов. Не прошло и получаса, как Плакса отмыли душистым довоенным мылом, затем его передали в руки парикмахера Сашки. Раньше он работал в салоне на Крещатике, а теперь стриг исключительно лагерное начальство. Его тонкие, как у пианиста, пальцы мгновенно уложили волосы зэка Плаксина в модную прическу.
     Плакс находился в прострации, он не понимал, что происходит. Он не хотел гадать, чем это закончится, и решил положиться на судьбу.
     — Ну что, готов? – В дверь просунулась озабоченная физиономия зама. – Пошли, Плаксин, пошли, самое время перекусить! – поторопил он.
     В соседней комнате был уже накрыт стол. Плакс обомлел. В тарелке дымился наваристый борщ, в миске лежали покрытые жирком куски отварного мяса, картошечка была присыпана невесть откуда взявшимся укропом, соленые огурцы маняще поблескивали, квашеную капусту, как и положено, украшала клюква.. И хлеб, пахучий свежий хлеб, нарезанный крупными ломтями. Запотевшую бутылку водки он заметил в последний момент.
     — Иван, ты садись, поешь по-человечески. Дорога длинная, надо набраться сил, – сказал Крылов.
     Плакс неуверенно присел на краешек табурета. Начальник лагеря подрагивающей рукой разлил водку по стаканам. Крылов первым поднял стакан и молча выпил, к нему присоединились остальные – все, кроме Плакса.
     —Да ты пей, пей, Иван! Чего на нее смотреть? – подтолкнул под локоть Шевцов.
     На втором глотке у Плакса перехватило дыхание.
     – Закуси, закуси! – Крылов заботливо пододвинул миску с мясом.
     Плакс уже не мог сдерживаться. Шатающиеся от цинги зубы вонзились в сочную мякоть. Какая там, к черту, вилка – он ел руками, не думая о том, что за столом сидит не один. Да плевать ему было на окружающих! Два года унижений, два года непосильной, изматывающей работы, два года вонючей баланды вместо нормальной человеческой еды! Он жадно хватал все подряд – хлеб, огурцы, капусту, пока не почувствовал, что его желудок уже не в состоянии переварить съеденное. После второго стакана водки его повело, а дальше все происходило как в тумане. Овчинный полушубок, теплая машина, обледенелые ступеньки трапа и, наконец, убаюкивающий шум мотора. Под этот шум особо опасный преступник Иван Плаксин заснул безмятежным сном.
     Глава 11
     Многолетний опыт филерской службы, но еще больше интуиция подсказывали верному помощнику полковника Дулепова, начальнику бригады наружного наблюдения Модесту Клещеву, что затянувшаяся прогулка Гнома – под такой кличкой в оперативных сводках проходил офицер-штабист японской армии – вряд ли была случайной. После того как он вышел за контрольно-пропускной пункт, две бригады филеров не спускали с него глаз. От них не ускользнуло, что он поднялся к себе в квартиру, переоделся в гражданское платье и уже в таком виде отправился в город.
     Клещев был недоволен. Он бы справился и один, своей бригадой, но ему навязали японцев из жандармского управления. Гонору у этих ребят хватало на десятерых, а проку почти никакого. Он так и сказал об этом Дулепову, но тот сослался на полковника из контрразведки. Пришлось смириться, плетью обуха не перешибешь, а японцы платили хорошие деньги.
     Гном, как он знал, был не из простых, занимал в штабе видную должность, поэтому Дулепов распорядился поставить на слежку самых опытных. Более того, перед началом операции он проинструктировал их лично. Такой же инструктаж прошла и японская сторона. Ей полагалось отрабатывать китайские связи Гнома. Может, оно и к лучшему? – подумал Клещев. За двадцать лет жизни в Маньчжурии он до сих пор путался. Китайцы, корейцы, японцы казались ему на одно лицо, он долго вглядывался, прежде чем определить, кто перед ним.
     С Гномом им повезло, большущая голова на тщедушном теле служила хорошим ориентиром, и филерам не приходилось особенно напрягаться. Пока объект вел себя вполне прилично: не выбрасывал фортелей со сменой такси, не устраивал беготни по подворотням, шел себе и шел. По пути он заглянул в магазины, для вида покрутился у прилавка, даже купил какую-то расческу и причесался ей перед зеркалом, но на таких детских приемах асов Клещева было не провести. Поведение Гнома просчитывалось на три шага вперед, по всем признакам на профессионального шпиона он никак не тянул. Что-то там накрутил Дулепов... Но когда Гном вышел из аптеки, острый глаз Клещева подметил в его поведении изменения. Во-первых, он зашагал быстрее, во-вторых, стал чаще озираться по сторонам. Явно запахло жареным, и филеры приняли стойку. Наученные Дулеповым и Клещевым, теперь они готовы были следить и за контактами Гнома. Первым засветился приказчик из табачного магазина, но за ним решили хвост не пускать. Клещев был уверен, что это «пустышка». Подобострастная рожа, вороватые глаза – такой явно не тянул на агента красных.
     По пути Гном заглянул в дешевую китайскую забегаловку. Клещев удивился: для японского офицера слишком просто, но забегаловкой занялись коллеги из жандармов. Перекусив на скорую руку, Гном, двигаясь к набережной, сделал еще один финт – зашел в русскую антикварную лавку. Здесь уже пришлось поработать филерам Клещева. Вместе с объектом они покопались в старье, перебирая серебряные безделушки. Гном долго вертел в руках пасхальное яйцо с дорогой инкрустацией, лавочник, чувствуя его интерес, выставил на прилавок еще дюжину, но Гном отмахнулся и пошел к выходу. Филеры напряглись: в дверях он столкнулся с русским, если судить по одежде – конторским служащим. Русский бесцеремонно отодвинул «самурая» в сторону и протиснулся в лавку. За короткое мгновение они вполне могли обменяться информацией, и за русским на всякий случай стал приглядывать отдельный филер.
     Покинув лавку, Гном уже нигде не останавливался. Клещев не ошибся – он шел к бульвару на набережной. Погодка была еще та – пронизывающий до самых костей ветер и снег с дождем разогнали праздных гуляк, и филерам пришлось расстараться, чтобы не бросаться в глаза. С каким бы скепсисом не относился Клещев к японским коллегам, но они здорово помогли: рабочих, разбирающих летний павильон, трудно было принять за жандармских шпиков.
     Накануне Клещев схватил простуду и, прячась за деревьями, боялся выдать себя кашлем. А Гном, как назло, пропал из виду, потом его приметная голова замелькала за кустарником. Филеры в душе материли коротышку, уж больно прыткий оказался.
     Клещев почувствовал, что явка должна произойти именно сейчас. А Гном, однако, не промах, место для явки выбрал удачное, практически вырубил наружное наблюдение, которое не могло действовать незамеченным.
     Чертыхаясь, Клещев стал продираться сквозь колючий кустарник. То, что он увидел, заставило его воспрянуть духом. По узкой дорожке навстречу Гному торопливо шел высокий мужчина. Лицо его скрывалось за высоко поднятым воротником, однако было видно, что это европеец. Поравнявшись с Гном (он находился к Клещеву спиной), мужчина на мгновение задержался. Это прямо говорило о том, что информация «сброшена». Теперь оставалось проследить за ним.
     После явки мужчина свернул на боковую аллею и направился к Речной. Клещеву с его бригадой пришлось попотеть, чтобы сесть ему на «хвост».
     Проклиная все на свете, Клещев ринулся напрямую, уже не думая о том, что надо соблюдать конспирацию. По пути он налетел на тележку мусорщика и больно ушиб ногу. До машины, стоявшей в условленном месте, пришлось добираться хромая. – Гони к Речной! – просипел он, усаживаясь рядом с шофером. – Долговязый мужчина в черном пальто и черной шляпе!
     Машина помчалась вперед. На Речной сплошной стеной стояли каменные дома, наконец справа мелькнул темный провал арки. Проходной двор? Если так, мужчина непременно должен воспользоваться им.
     — Быстрее на Шпалерную! – крикнул Клещев. – Там перехватим!
     Машине пришлось покрутиться среди теснившихся на дороге пролеток и простых телег. Пробившись к Шпалерной, водитель остановил машину на перекрестке. Клещев проворно соскочил на тротуар и завертел головой по сторонам, но мужчины не было видно, он безнадежно затерялся в людской толчее.
     – Мать твою, замел следы!
     Настроение у Клещева сразу испортилось. Оставалась надежда, что его засекли другие филеры или бригада японцев, но и она не оправдалась – Долговязый всех оставил с носом.
     Такого с Клещевым давно не случалось, он по уши сел в лужу. По старинке ему захотелось вымесить злость на своих подчиненных, но в последнюю минуту он все же воздержался. Раздувать скандал выйдет себе дороже, поэтому, послав филеров куда подальше, он сел в машину и приказал ехать в контрразведку. По дороге он ломал голову над тем, как выкрутиться перед Дулеповым, но ничего путного на ум не приходило. Вдобавок ко всем его несчастьям у подъезда стоял знакомый автомобиль: в контрразведку приехал Сасо.
     С тоской взглянув на дежурного, Клещев на негнущихся ногах поднялся в приемную. Там уже маячил ротмистр Ясновский.
     – Ну, как? – с порога спросил он.
     – Так-сяк, – угрюмо буркнул Клещев.
     – Хоть что-нибудь зацепили? – не унимался тот.
     – Ага – яйцами за провода, теперь ни туда ни сюда.
     – Не зарывайся, Модест! Я тебе не...
     – В том-то и дело, что ты мне «не», – буркнул Клещев. —
     Доложи Дулепову!
     Зло сверкнув глазами, ротмистр бочком протиснулся в кабинет.
     Присутствие Сасо усугубляло ситуацию. «Черт бы побрал этого надутого японца, как не вовремя! – терзался Клещев. – Один на один с Азалием еще можно как-то объясниться. Ну, психанул бы старик, ну, в рожу съездил... Так не обидно, между своими и не такое случается. А тут на глазах желтомордого обосраться... Совсем дело дрянь. Не дай бог, еще кто-нибудь из филеров настучит, мол, не так проводил операцию. Мерзавцы! Спят и видят себя на моем месте». В дверях показался Ясновский.
     – Проходи, Модест, только соловьем не заливайся, им сейчас не до тебя, – скривившись, сказал он.
     Клещев пожалел, что несколько минут назад поддел ротмистра этим своим «не». Тот уже давно точит на него зуб и при докладе Дулепову мог не пожалеть черной краски.
     Переступив порог, он понуро взглянул на начальство. Рожа у Дулепова была красная, обычно чопорный японец что-то громко говорил, улыбаясь. На столе стояла наполовину пустая бутылка коньяка.
     Клещев приободрился, похоже, он сможет выкрутиться. Гном засветился, это уже удача. Контактера засекли... А то, что ушел из-под наблюдения... Так кто же мешает преподнести под другим соусом: подстраховались, решили не лезть напролом, все нити держим в руках, надо будет – найдем!
     – Господин полковник! – зычным голосом начал он.
     – Модест, давай без солдафонских выкрутасов, – махнул рукой Дулепов.
     Клещев сбавил тон:
     – Азалий Алексеевич, памятуя о том, что это задание особой важности, работу мы вели с дистанции, применяли комбинированную слежку. После того как объект Гном...
     – Давай ближе к делу, – прервал его шеф.
     – За объектом зафиксировано два заслуживающих внимания контакта. Первый имел место на выходе из антикварной лавки. Русский, взят в проработку. Информации пока нет, мои ребята еще не вернулись с задания. Второй... – Клещев замялся. – Второй произошел на бульваре, неподалеку от летнего павильона. На первый взгляд ничего особенного – прошли мимо, и все. Но... Мне показалось, что якорек Гном все-таки сбросил, вот я и дал команду зацепить Долговязого.
     – Долговязого? – удивился Дулепов. – Кто ж ему такую кличку дал?
     – Так Гном ему по яйца будет, вот я и...
     – Да погоди ты, Модест, со своей яичницей. Что за птица, откуда взялся?
     – Вроде русский, но не из тех, кто жопой костыли в шпалы на железке забивает. Из барчуков, я их породу за версту чую.