До всего ей было дело. И потому не могла отказать в помощи зазря обиженному, не умела тихо пройти мимо факта казенной черствости, вступалась, взывала к совести. Нынче ее почти не слышно. Возраст. И лишь когда дело касается внуков и правнуков, уставшая от долгой жизни женщина всем существом подается вперед, концентрируя на предметах своего обожания и предательское зрение, и исправно функционирующий слух, и природное любопытство.
     Ее мозг в такие моменты как бы превращается в руководящий штаб взаимодействия всех частей организма, проявляя незаурядное усердие для получения максимального объема информации о происходящих рядом событиях, куда более важных для нее, чем все остальное в мире. Всякий праздный хлам отбрасывается за ненадобностью, лицо при этом остается равнодушным. Но стоит только в суетной атмосфере прошелестеть близкой ее существу теме, как старушка вскидывает еле видимые брови, вся превращаясь в острый слух. Коль сочтет нужным, выдаст по ходу комментарий, состоящий, как правило, из короткой фразы. Типа: «А ты сам пореже к стакану прикладывайся, тогда и от сына можно потребовать». Это в адрес шестидесятитрехлетнего зятя.
     Или: «Фронт - это холод, грязь и страх». Это о своей кудрявой юности, которая пришлась на эпоху этих вот ненавистных для всякого человека понятий. Впадать в воспоминания баба Тоня не склонна. Видать, и от них порядком устала. А если кто станет настаивать, так покажет старенькую ученическую тетрадь, в которой она, когда зрение было хорошее, прописала свою историю.
     История самая что ни есть простая, похожая на многие другие истории все той же сермяжной прозой, которая вообще отличает провинциальную российскую действительность с ее революционными перепадами, необъяснимой несправедливостью, чиновничьей несуразицей, бытовыми лишениями. Впрочем, и хорошо узнаваемая среди массы семейных эпилогов, в которых дети, выучившись, поднимаются на приличный житейский уровень. И тогда все, что предшествовало их подъему, уже не кажется чересчур страшным. Не зря, стало быть, терпелось и вымучивалось. Дети уходят на пенсию обеспеченными, внуки образованны и при местах, правнуки запросто обращаются с мобильниками и компьютерами и не представляют себе ни хлеба с квасом на ужин, ни длиннющих зимних ночей на полатях с насекомыми.
     Передавая вкратце содержание старательно выведенного повествования Антонины Яковлевны, сообщу заинтересовавшемуся читателю, что деревенская семья, в которой она выросла, от войны пострадала нещадно. Два старших брата погибли на фронте. Два других брата, тоже старших, умерли в блокадном Ленинграде. Отец, получив сильную контузию от немецкой бомбы в собственном дворе, умер в муках. Случилось это под Ржевом, в деревне Опалево.
     Здесь же, в этой деревушке, началась фронтовая история 17-летней Тони Соколовой. Рядом стоял медико-санитарный батальон. Девушка, еще перед войной получившая на курсах медсестер кое-какие навыки ухода за ранеными, попросила командира принять ее на работу. Приняли. И не пожалели. Тоня бралась за любую работу, уходя лишь на коротенькую ночевку домой.
     «Боевое крещение получила, когда впятером рыли большой окоп для укрытия, - пишет баба Тоня. - Немецкая бомба, разорвавшись в нескольких шагах от нас, всех засыпала землей. Однако пришли в себя, выбрались, побежали на речку отмываться. А когда возвращались, увидели, как батальонные сослуживцы рассматривают заваленную яму, полагая, что она стала для нас братской могилой. Сколько же радости было на их лицах, когда они увидели нас живыми! Вот только оглохла я тогда на целую неделю».
     Потом была передислокация, и Антонину зачислили в штат, выдав ей военное обмундирование. Характер службы-работы немного изменился. Началось освоение обязанностей медсестры у хирургического стола.
     «Привыкала к крови, которая лилась рекой из ран солдат и офицеров. Спала по паре часов в сутки. Но случалось, что вообще не ложилась, так как поток новых раненых не ослабевал ни днем, ни ночью. Часто бывало, что оперировали сразу на двух параллельных столах. Сестры накладывали шины, делали уколы, переливали кровь. Дело осложнялось плохой погодой. Шли дожди, раненые поступали промокшие до последней нитки. Их следовало для начала вывести из шока с помощью спиртового раствора. А уж потом готовить к операции. Тяжелая была работа. Даже не верится, что такое можно было вынести.
     С места на место перебирались часто. Ставили палатки, устанавливали в них железные печки, сделанные из бочек, рыли землянки, обустраивали самый примитивный быт. И снова партии раненых без конца и края. Одним словом, Ржев - гибельная территория. Масштабов общих потерь мы тогда, конечно, не представляли, но слухи ходили жуткие.
     Однако всему приходит конец. Нас перебросили в Воронежскую область. Расположились мы в разрушенном селе, освобожденном от немцев. Батальону выделили помещение школы. В силу возможностей привели его в порядок, натопили, чтобы можно было принимать и оперировать раненых. Потянулись дни и недели, наполненные перевязками, переодеваниями, уколами, переливаниями крови, стоянием в наряде у колодца, уборкой помещения и территории. Это сейчас время летит как ракета, а тогда оно еле-еле тянулось.
     Потом дивизия пошла вперед. Меня откомандировали в роту на замену выбывшего из строя санинструктора. Помню, как шли бои за реку Северный Донец. Форсирование проходило ночью, под сильным обстрелом и при огнях, опускавшихся на парашютах. Когда переправились, мне выделили землянку на самом берегу реки, в которую я должна была собирать раненых бойцов. Перевязывала их, делала обезболивающие уколы, грузила на плоты и отправляла на другой берег. Дальше их доставляли в наш медсанбат. Человек сто я сумела обслужить в ту страшную ночь.
     В должности санинструктора я проработала два месяца. Потом пришла замена, и меня вернули в медсанбат. Позже за участие в наступательной операции мне вручили орден Славы III степени».
     Далее из тетрадки бабы Тони можно понять, что часть, в состав которой входил ее медсанбат, с боями продвинулась до охваченного пожарами Харькова. В городе занялись поиском медикаментов и бензина для машин. Нашли, заправились, в какой-то аптеке разжились инструментами и лекарствами. Пошли дальше. Но скоро последовал приказ об отступлении. Двинулись назад. К вечеру кончился бензин. Машины пришлось оставить. Самое необходимое потащили на себе. Кругом стали произносить зловещее слово «окружение». Атмосфера стала гнетущей. Так продолжалось несколько дней, пока не вышли к своим.
     Один из самых мрачных эпизодов фронтовой жизни Антонины связан с нахождением в инфекционном госпитале. Угодила она в него, заболев сыпным тифом. «Госпиталь» - одно название. Это был скотный двор, наспех оборудованный для размещения больных, человек на триста. Многие умерли. Но Тоня чудом выжила. И прошла реабилитацию уже в настоящем лечебном заведении.
     В медсанбат, ставший для нее родным, вернуться не удалось. Служила в гвардейском танковом полку. Потом опять попала в медсанбат. И снова беспрерывная работа возле хирургических столов. То уже была пора наступления по всем фронтам. Обозы едва поспевали за рвущимися на запад войсками. Видела Тоня много польских городов и сел. Проезжала через Бранденбургские ворота. А первый победный день встретила в Ной-Рупине, небольшом городке на севере Германии. Бурная радость была омрачена смертью целой группы солдат, которые напились этилового спирта, думая, что он чистый. За жизни ребят неистово боролся весь коллектив медсанбата, однако спасти всех не удалось. Такое это было горе - погибнуть в первый день после войны!
     Но жизнь продолжалась. В медсанбате Тоня встретила старшего сержанта Петра Шарандина. Он служил водителем и развозил раненых по госпиталям. Тихий, скромный парень. Подружились. Возникли отношения. А в августе 1945 года комбат отпустил влюбленную парочку в отпуск, на целых 40 дней.
     До Тамбова, откуда был родом Петр, добирались на перекладных. Канительное это дело, перекладные. И все-таки не бывает более яркого человеческого счастья, чем дорога с военной службы домой. Да еще с женихом!
     Две недели в Тамбове. Две недели в деревне Опалево, у матери. Возвращение в часть. Демобилизация. Ну и начало послевоенной семейной истории. Ко всей этой летописи баба Тоня отнеслась с предельной серьезностью. Никто не забыт, ничто не забыто, все сделано для семейного архива с документальной точностью.
     А она, эта точность, картину создает поначалу весьма унылую. Физическое и социальное состояние страны было подорвано капитально. И хотя этот факт прописан во всех учебниках, детали рассказа конкретного человека передают нечто запредельное для восприятия. К примеру, жизнь вшестером в 12-метровой комнате. Причем рядом, на 10-метровой кухне, жила другая семья, с двумя маленькими детьми. Удобства на улице, культурный досуг - черная тарелка радиоточки. Добавим сюда убогое питание и ветхую одежонку. И ведь, несмотря ни на что, не падали духом наши победители, поднимали страну.
     Когда сейчас баба Тоня бывает у трех своих дочерей, особенно у младшей, самой успешной, она не может нарадоваться квадратным метрам, на которых они проживают. Нет, не зря она усердствовала у операционных столов и таскала раненых. Не зря вкалывала всю оставшуюся трудовую жизнь за двоих, чтобы вырастить, поставить на ноги своих любимых деток. Пенсию Антонина Яковлевна получает солидную, с фронтовой надбавкой. Стало быть, есть все-таки справедливость на белом свете.
     «Справедливость-то есть, - соглашается баба Тоня, - только задарма она не давалась и не дается».
     Такая вот она, сестра милосердия Антонина Шарандина, в девичестве Соколова.