Игорь ВИТЮК
     Витюк Игорь Евгеньевич – редактор Военно-художественной студии писателей и заместитель шеф-редактора военно-художественного приложения «С пером и шпагой» «Литературной газеты», секретарь правления Московской областной организации Союза писателей России..
     Родился в 1960 году в украинском городе Житомире. Будучи учеником 10-го класса, в 1977г. стал победителем Всесоюзного конкурса сочинений «Наша биография». Несмотря на имевшееся у него право бесконкурсного зачисления на факультет журналистики МГУ им. Ломоносова, он выбрал профессию защитника Родины. После окончания Житомирского высшего училища радиоэлектроники ПВО проходил службу на различных должностях в войсках Ракетно-космической обороны. Полковник запаса. Награжден многими государственными и общественными наградами. Проживает в г. Пушкино Московской области. После увольнения в запас из Вооруженных Сил работал главным редактором ряда федеральных и региональных газет и журналов.
     Член Союза писателей России, Союза писателей баталистов-маринистов, Союза журналистов России. Лауреат премий имени Я. Смелякова, К. Симонова, В. Пикуля, А. Грибоедова, А. Чехова, Ленинского комсомола Украины.
     

     Учебная тревога
     Гарнизон заметался в огнях,
     И сирена протяжно взвывает.
     Бьется мысль неотступно в висках:
     «Вновь – учебная? Иль – боевая?!»
     К моему ты прижалась плечу,
     Взгляд – взволнованный,
     даже тревожный.
     Я тебе на прощанье шепчу:
     «Не волнуйся,ну разве так можно?»
     Что-то сбивчиво хочешь сказать,
     И целуешь меня на пороге...
     Жизнь отдам, только б эти глаза
     Лишь учебные знали тревоги.
     Дед и внук
     Он ушел средь первых ополченцев,
     Чтобы защитить Москву собой,
     Не убил он никого из немцев, -
     Стал последним самый первый бой.
     А в горах российского Кавказа
     В наше время уж который год
     Внук, боец элитного спецназа,
     С террористами свой бой ведет.
     И от смерти, как заговоренный,
     Сколько б ни летало пуль вокруг,
     На груди, боями опаленной,
     Дедов фотоснимок носит внук.
     С коих пор воюют два солдата...
     Сколько ж воевать еще им лет?..
     Много неубитых супостатов
     Внуку передал в наследство дед.
     Ветер жизни
     Звезды ночные...
     И звезды на братских могилах.
     Неугасимы...
     Ветер у осени странный,
     Вроде бы даже не сильный,
     Но золотыми листами
     Землю усеял обильно.
     Ветер у жизни не пряный,
     Гарью пропах и войною.
     Головы ветеранов
     Щедро покрыл сединою.
     Листья кровавые клена,
     Как неизбывная рана.
     Слезы на детских ладонях...
     Похороны ветерана.
     Возвращение с дежурства
     Я запахом леса пропитан,
     Твоею любовью наполнен,
     Падение метеорита
     Нежданным явленьем напомню.
     Ввалюсь к тебе, весь расхристан,
     Сожму тебя хваткой медвежьей.
     Пылай же, любви моей пристань,
     На зависть всему побережью!
     Сестра милосердия
     На меня ты напрасно сердишься
     За невинную шалость слов:
     «Ты – моя сестра милосердия,
     Я в тебя влюбиться готов!»
     После встречи желанной
     и робкой,
     Как сочащийся кровью порез,
     Лег на сердце татуировкой
     Полумесяц и Красный Крест.
     Но зачем с каждым днем
     все усерднее
     Я твержу тебе вновь и вновь:
     «Ты – моя сестра милосердия!»
     Ведь сестра, увы, не любовь...
     Гимн первой любви
     Невинной юности влеченья
     Остались в письмах и стихах.
     Забыты прошлые сомненья
     И первых поцелуев страх.
     Священной целью
     окрыленный,
     Уже не оглянусь назад.
     А взгляд – по-прежнему
     влюбленный,
     Ты породила этот взгляд.
     Ты разбудила дар поэта.
     И пусть порой под сердцем боль,
     Я в жизнь влюбился, и за это -
     Спасибо, первая любовь!
     Встреча
     Солнце вновь улыбнулось радушно,
     Ведь сегодня я встретил тебя.
     Присмирел даже ветер послушно,
     Золотой завиток теребя.
     Я в веснушках твоих заблудился,
     Утонул в глубине синих глаз,
     Дара речи нежданно лишился,
     И сердечная боль улеглась.
     Весь во власти неясных желаний,
     Пью любовный пленительный яд
     И хожу по невидимой грани,
     Что наметил чарующий взгляд.
     Закружи меня в танце любовном
     И размолвку забудь, наконец,
     Чтобы мы вдохновенно, задорно
     Возвели Храм влюбленных сердец.
     

     

---

     Вадим МАРКУШИН
     Учительница
     Я помню женщину в сукне,
     всегда с охапкою тетрадей.
     Она несла их, гордо глядя
     на встречных в суетном дворе.
     Могла из-подо лба укор
     вонзить в кого-то,
     как занозу.
     И отыскать в сермяжной прозе
     витиеватости узор.
     Бывало, гневный монолог
     ее звучал за занавеской.
     Те негодующие всплески
     старался я понять, как мог.
     Искушение
     Мне жаль, что между нами век.
     Но бес нашептывает в уши:
     «Не дрейф, мужик,
     меня послушай,
     не поспешай на тихий брег.
     Что обывательский устой!
     Жизнь коротка, живи
     страстями.
     Греби смелее лопастями.
     Всегда успеешь на покой».
     На дачу
     Твой друг сердечный - огород.
     Дитя твое - твоя отрада.
     За все труды тебе наградой -
     веселый дождь и дружный всход.
     И ты летишь к своей свободе
     знакомой улочкой кривой.
     А облака на небосводе
     несут прохладу и покой.
     Момент
     Блистал красноречием
     стол.
     Терял очертания праздник.
     Глазами стрелял женский пол.
     Твой ум изощрялся,
     проказник.
     Среду упростил анекдот
     своей обнаженной
     картинкой.
     Напротив кокетливый рот
     играл осетровой икринкой.
     

---

     Василий Фатигаров
     
Года три уже как пенсия есть,
     А вот, надо ж, потянуло к перу!
     Видно, мыслей накопилось не счесть.
     Вот и думаю: к добру, не к добру?
     Нет, писал, но очень редко и в стол,
     Четверть века инструмент не менял,
     И гитары гриф томился, как ствол,
     Что давно по цели не применял.
     Из стола бумажный выметен сор,
     Я поэзией его не признал.
     И побед, и поражений, и ссор
     Было много, жизнь иначе узнал.
     Просто рифмами страницы ласкать
     Слишком мало, чтобы право иметь
     Перед кем-нибудь хоть что-то сказать,
     Взять гитару и хоть что-нибудь спеть.
     Тронуть струны можно в душах других
     И признание найти у людей,
     Только если сильно верить в них,
     И отдать им часть души своей.
     

     Виктору Анатольевичу Третьякову
     Разговор с оптимистом
     Мне сегодня, мужики, повезло -
     Меня в гости пригласил оптимист.
     Песни пишет он проблемам назло.
     Не волшебник, просто классный артист!
     Он судьбе своей хозяин и Бог,
     Он уверен в том, что лучшее ждет,
     Потому что на развилке дорог
     Не стоит в раздумье, прямо идет.
     Веришь в силы – на земле будет рай,
     Убеждает нас он в строчках своих.
     Пусть пока проблем огромный сарай,
     Но с удачей путь один на двоих.
     И в стихах на смерть ушедших коллег
     Листопад повеял жизни весной.
     Не замедлить песней времени бег,
     Можно в памяти оставить с собой.
     Словно душу потревожил поэт.
     Я спросил, мол, в песне образ кого?
     «Собирательный,- услышал в ответ:
     Что-то есть и от меня самого».
     20 декабря 2008 года.
     

     Саксофонист под Тверской
     В переходе под улицей Горького,
     ныне Тверскою,
     Саксофон одинокий меня призывает:
     «Причаль!»
     На концерте, в оркестре, ты вряд ли
     услышишь такое -
     Слишком остро маэстро играет тоску и
     печаль.
     И в веселых мелодиях стон, раздирающий
     душу.
     Даже колокол громкого боя спокойней
     ревет.
     Я преграду меж ним и собой попытаюсь
     разрушить,
     Нам не врет саксофон, убежден,
     ни на йоту не врет.
     Иногда, пробегая средь сотен таких же
     прохожих,
     В разноликой и вечно спешащей
     московской толпе
     Замечаю: ведь «сакс» что-то каждому
     дарит, похоже.
     И невольно чуть реже шаги на народной
     тропе.
     Но устал саксофон и замерзли ладони
     маэстро.
     Руки греет дыханьем и курит -
     взатяжку, спеша -
     Слишком мало собрал, и сержанту
     не нравится место.
     А когда время денег в искусстве,
     то стонет душа!
     

---

     Александр Савицкий
     Поэт, журналист, редактор Военно-художественной студии писателей, заслуженный работник культуры РФ. Имеет высшее музыкальное образование. Окончив Военно-дирижерский факультет Московской государственной консерватории имени П.И. Чайковского, прошел службу от дирижера оркестра мотострелкового полка до заместителя начальника родной альма-матер по воспитательной работе, не оставляя преподавательской деятельности на военно-дирижерской кафедре. Полковник запаса.
     С 1995 года - член Московской городской организации Союза писателей России. Автор нескольких книг стихов и прозы. Лауреат Всероссийской литературной премии им. Генералиссимуса А.В. Суворова и литературной премии им. А.С. Грибоедова МГО Союза писателей России.
     Ровно за месяц до Нового года полковник Семенов был торжественно отправлен на пенсию.
     Собственно, торжество было традиционным: начальник отдела, где служил последние пять лет Семенов, зачитал приказ, коллеги вручили полковнику часы «Командирские» («Кажется, двенадцатые по счету за всю службу», — подсчитал в этот момент виновник торжества), а затем все перешли к главному пункту протокола: освобождению от содержимого принесенной Семеновым батареи бутылок водки.
     Потом о Семенове забыли, хотя, когда была отвинчена крышечка седьмой бутылки, полковник Карабута и подполковник Миханошин поклялись ему в вечной дружбе и приняли локальное постановление: помогать друг другу всегда и во всем.
     Оба Новых года новоиспеченный пенсионер провел в кругу семьи. А потом ему отчаянно захотелось на природу, в зимний лес. Но куда? В армейский дом отдыха не тянуло — там шумно, да и чтобы достать путевку, надо было много суетиться, кому-то фальшиво улыбаться, кому-то долго и униженно что-то объяснять. От всего этого Семенов устал. Ему хотелось тишины и одиночества.
     Увы, не только дачи, но и дощатого домика с участком у него не было. Да и неудивительно: с лейтенантов поколесил сначала по Союзу, потом — по России, пока — как в награду за терпение и верность Вооруженным Силам — не был переведен служить в Москву. А какое счастье было для него и всей его семьи, когда весной прошлого года он получил от армии двухкомнатную квартиру в Балашихе!
     Семенов понимал, что с уходом на пенсию жизнь не только не кончилась, но, по словам многих товарищей и сослуживцев, уже вкусивших радость перехода в новый статус, только начинается. Вот и хотелось на этой меже задержаться, уединиться, все обдумать, подвести своеобразный итог и набросать — пусть и крупным помолом — планы на будущее.
     «Ура!» В один из январских вечеров он вспомнил о случайном знакомом, который, после того как Семенов помог ему с ремонтом машины прямо на обочине шоссе, предложил приезжать «без церемоний» к нему на дачу с весны до осени в любое время, а если захочет пожить на ней один зимой, взять ключи от дома, когда душа пожелает.
     Семенов долго искал старую записную книжку, где, кажется, был телефон этого человека, а когда нашел и книжку, и телефон на букву «Т» — Толик, не сразу решился позвонить: вспомнит ли? Ведь года три как прошло...
     Толик порадовал тем, что оказался человеком слова.
     — Алексеич! Ты меня тогда так выручил, что я тебе по гроб буду обязан! Подъезжай за ключами, да и посидим за рюмочкой, потолкуем.
     И вот Семенов в деревне. Дача Толика оказалась в заповедных лесах под Тверью. Впрочем, «под» относилось к точке зрения питерцев, а для него, москвича, это было далеко за Тверью. Толик объяснил все четко: поездом до станции Бочановка, потом автобусом, потом — пешком «через поле и направо». Как человек военный, Семенов все уяснил точно и в деревню Подсвирово прибыл без задержек и приключений.
     На знакомство с жителями деревни ушло немного времени — их было всего-то девять душ. Кроме пожилых мужа и жены Клюевых, с которыми иметь дело в случае чего как раз и рекомендовал Толик, все прочие сельчане отнеслись к Семенову если не настороженно, то уж точно без всякого энтузиазма.
     А вот Клюевы в первый же вечер сами зашли к нему, позвали на чай и дали увесистый кусок сала, когда он уходил.
     Может, Семенов и сам не осознавал, но он словно оттаивал: его радовали сойки, прилетавшие днем на старую корявую яблоню под окном; рыжий соседский пес Цезарь, которому он каждое утро приносил угощение в виде специально недоеденной сардельки, кругляша докторской колбасы или просто хлеба с маслом, за что Цезарь еще до начала трапезы лизал руки и нередко ухитрялся в прыжке дотянуться языком до губ или носа бывшего офицера генштаба.
     С печкой Семенов разобрался быстро, получая удовольствие от бесцельного глядения на огонь, от постреливания сосновых дров, от неповторимого запаха уюта зимних деревенских вечеров.
     Днем Петр Алексеевич гулял. Уже знакомая — через поле — дорога на большак да еще тропинка в глубь леса на погост были все местные маршруты. Правда, когда это надоедало, он доходил до большака и уже по нему шел в сторону станции или в обратную — в сторону деревни Залежи, где, говорят, работал два раза в неделю магазин. Но это — за 15 километров.
     Несмотря на приближающееся Крещение, ни о каких морозах ни в природе, ни в метеосводках по радио и намека не было. Всю неделю, что прожил Петр Алексеевич в деревне, стояла сырая и пасмурная погода. Разве что иногда по утрам лес навещал небольшой морозец, но и тот к полудню исчезал. И тогда все деревья, а особенно сосны, были словно обсыпаны сахарной пудрой: сплошная бело-зеленая курчавость, ни о каких иголках и помину не было. А ночами царствовала такая тишина, что привыкшего к постоянным шумам военного преследовали слуховые галлюцинации: то его кто-то звал, то казалось, что капает вода из крана, то глухо где-то под землей громыхал на стыках рельсов поезд.
     Клюевы позвали на завтра к себе на обед отметить Крещение. Петр Алексеевич тепло поблагодарил за приглашение, однако вежливо, но твердо от визита отказался. «Крещение! — усмехнулся Семенов. — Жили без всех этих праздников — и ничего. А тут на тебе: и Рождество, и Пасха, и Крещение! И когда это народ так быстро перестроился?!» Семенов был человеком с принципами: сидеть на халяву у малознакомых людей, есть, пить и говорить неизвестно о чем — чего ради? Поэтому он решил завтра совершить прогулку — поход до Залежей. Все же новый пункт, да и магазин есть.
     Девятнадцатого он проснулся поздно — в одиннадцатом часу. Долго лежал и смотрел в тот угол, где на полочках стояли иконы. И хотя ничего от этого долгого созерцания ликов святых не испытал, поднявшись и сунув ноги в тапочки, все же подошел к иконам и наспех перекрестился.
     Как он и мечтал, денек выдался что надо: медленно падал мелкий снежок, небо над березами с востока было слегка розоватым, над крышами двух домов еще вился лохматый дым.
     Выпив на скорую руку чаю и на ходу дожевывая бутерброд, Петр Алексеевич влез в валенки, надел куртку-камуфляж с меховым воротником, хотел водрузить на голову ушанку, но вспомнил об оттепели и снял с вешалки кепку кого-то из хозяев дома, может и Толину. На шею повесил свой любимый, еще отцовский, фронтовой полевой бинокль. «Эх! Если бы не эта кепка, то будто на учения собрался!» — усмехнулся Семенов, проходя мимо тусклого трюмо.
     Дорогой он вспомнил учения, когда был начальником штаба батальона в мотострелковом полку под Читой. Тогда их батальон отлично справился с задачей, в чем была немалая заслуга и его как НШ. По итогам учений ему вручили очередные часы «Командирские» (на ту пору лишь третьи), но ожидаемого продвижения по службе не последовало. Вон даже учиться в академию послали не его, а блатного Спирина!
     Семенов всегда считал, что с ним обходятся несправедливо. Он не выслуживался, не говорил льстивых речей начальству, полагая, что честное исполнение своих обязанностей снищет ему уважение командиров, следствием чего станет законное повышение в должностях. Семенов видел себя комбатом и командиром полка, и если не комдивом, то уж начштаба дивизии — точно. Но нет, ничего подобного не случалось. Он был всегда либо вторым, либо третьим — или зам, или пом.
     Петр Алексеевич так рассердился на судьбу, что вся прогулка свелась к машинальному покрыванию километров дороги: он смотрел только под ноги, думая о перипетиях своей службы.
     Вдруг остановился. Снял кепку. Словно не дышал несколько часов, втянул через нос по-весеннему сыроватый воздух так, что приподнялись ключицы, и медленно обвел взглядом горизонт. «До чего же хорошо!» Он смачно сплюнул, ставя этим жестом точку в своих воспоминаниях, приладил на макушке не его размера кепчонку и пошел дальше. Несколько раз еще останавливался: смотрел в бинокль на весело щебечущих на крайней ели длиннохвостых серо-черных пичуг, на уже едва видимую деревню, на опушку дальнего леса по другую сторону дороги: вдруг заяц или лиса — хоть и такая, а все же охота. Ему в жизни пришлось столько настреляться из всевозможного оружия, что охотничье ружье, как и сама охота, никогда его не интересовали.
     До Залежей оставалось километров пять. Дорога пошла повеселее: настоящий бор — сосны, сосны, кое-где березы, ели, ну еще кусты можжевельника и снова сосны.
     Справа Петр Алексеевич увидел свежий след лося. Он обрадовался, что, возможно, рассмотрит зверя как следует, и свернул с дороги. Идти было тяжело, потому что ноги утопали в снегу по самые края валенок. И все же он преодолевал трудности ходьбы с удовольствием, вспомнив, как в детстве с другом ходили на речку выслеживать бобров. Мальчишество с возрастом не исчезает. Семенов знал это твердо. Э-э, сколько солдат, лейтенантов, майоров он перевидал в своей жизни... И что? Все сплошь мальчишки! Им бы в войну поиграть, пострелять, посидеть в засаде, сходить в ночной поиск.
     Получив удовольствие от погони, хорошенько взмокнув и часто дыша, Петр Алексеевич постоял несколько минут, упиваясь тишиной, и повернул назад. Когда же выбрался на дорогу, то только тогда обратил внимание, что его следы — единственные человеческие на этой снежной целине. До этого момента других следов, кажется, не было. «Да и кому придет в голову переться в лес по пояс в снегу?!»
     Семенов стряхнул рукавицей с валенок липкий снег и зашагал дальше. Сзади послышался приглушенный гул мотора. Оглянулся. Зеленого цвета лобастый уазик почему-то притормозил у того места, где Семенов свернул с дороги, вновь набрал скорость и вот-вот обгонит его. Семенов сошел на обочину, пропуская машину.
     Но машина остановилась чуть впереди него и из нее вышли шофер и еще двое мужиков.
     — Добрый день, — приветливо поздоровался с Семеновым шофер.
     — Ну здорово. Дальше что? — совсем недружелюбно ответил-спросил Семенов. Он был раздражен, что на рушили его единство с природой.
     — Далеко ли путь держите? — опять спросил шофер.
     От второго вопроса Семенов еще больше завелся:
     — Вот еще! С какого бодуна тебе это понадобилось знать?
     Мужик в расстегнутом ватнике, лениво лузгавший белые семечки, с улыбкой тягуче сказал:
     — Да вы не серчайте понапрасну. Мы — егеря. Из местного охотхозяйства. А вы кто?
     — Слушайте, — Семенов ехидно оглядел всех троих.
     — Что здесь — государственная граница, что ли? Что за допрос, я не понял?!
     Ему было обидно. Он — свободный человек, в свободной стране! Ничего не нарушал, никого не оскорблял. Гуляет себе по своей русской земле, а тут...
     Третий мужик, значительно моложе низкорослого шофера и того, с семечками, которым было лет по сорок с небольшим, нагло подошел к Семенову почти вплотную.
     — Слушай, дядя. Ты нас за дураков не держи! Вышел из лесу — вон, видели твои следы! — с биноклем. Говори: что делал в лесу и кто ты такой?! Может, ружье где припрятал? А?
     Семенов не был так уж крепок физически — годы штабной работы его явно расслабили, но зато характер имел неуступчивый, конфликтный. Он почувствовал себя полковником, в нем взыграла гордость, а тут — это дремучее мужичье...
     — Ружье? Зачем? Этим вот биноклем, болван, двух лосей убил! — и Семенов резко поднес бинокль к самому носу молодого.
     — Сами, небось, браконьерствуете! Охраннички!
     Тот оглянулся на товарищей, словно советуясь: как ему себя вести дальше? В этот момент шофер мочился на заднее колесо уазика и, глядя вполоборота, хладнокровно предложил:
     — Придется товарищу пи...лей подкинуть, — и, на ходу застегивая ширинку ватных штанов, не спеша подошел к Семенову и молодому.
     — Погоди, Витек. Вишь, человек с гонором. Щас поостынет — и все нам объяснит: кто он, что он, ну и все такое. Да и праздник сегодня великий — негоже, думаю, его портить, — сказал, продолжая сплевывать шелуху, мужик в ватнике.
     Семенова рассудительность этого «психолога» окончательно взбесила.
     — Эй, вы!! Ну-ка, прочь с дороги!! Я свободный чело...
     Первый удар нанес ему молодой чуть ниже правого глаза. С расширенными зрачками Семенов едва успел занести руку назад для ответного удара, как получил резкий удар под дых. Он согнулся, схватясь за живот и бешено, исподлобья сверкнув взглядом на шофера. — Это бил он.
     Шофер нанес ему и последний удар — коленом в подбородок. После этого Семенов упал на спину, неуклюже пытаясь приподняться на локтях. Это был классический нокдаун. Мужик с семечками пожал плечами:
     — Ну почему русский человек не любит, когда с ним по-хорошему?
     Все трое не спеша вернулись к машине, сели в нее и уехали.
     Войдя в автобус, Семенов мстительно-обиженно бросил последний взгляд в сторону деревни Подсвирово и больше в окошко смотреть не хотел. Открыл взятый с собой из Москвы еженедельник «Футбол» месячной давности, но смотрел мимо строк и думал. Думал о том, что к новой жизни надо привыкать. Она полнее, богаче, разнообразнее, чем это виделось с армейских позиций. Здесь нет четкого деления на начальников и подчиненных. Нет вообще двухмерного пространства: так точно — никак нет, подъем — отбой, атака — оборона, направо — налево.
     Семенов заулыбался, иронизируя над своим прошлым.
     Поднял голову, посмотрел в окно. Опять лес, только теперь все больше ели и осины...
     Семенов еще раз глянул в окно. «А жизнь в самом деле только начинается».