ДЛЯ МЕНЯ все началось 11 ноября 1943 года, когда Спасский райвоенком вручил мне, 17-летнему мальчишке, повестку. Все мы рвались на фронт, но нас, горьковчан, почему-то повезли в обратную сторону. Наш составленный из теплушек поезд-«тихоход» то и дело простаивал на запасных путях, пропуская безостановочно спешащие на фронт эшелоны. Как-то рядом с нами один из них ненадолго остановился. Вот тогда мы увидели их, сибиряков: здоровые, крепкие ребята, на фоне которых мы, новобранцы, выглядели заморышами. Словно читая наши мысли, пожилой боец по-отечески успокоил нас: «Ничего, ребята, войны и на ваш век хватит. Вот подкормят вас, подучат - и в атаку вперед».
Дальневосточная служба началась для меня в Бикине. Это в Хабаровском крае, на границе с оккупированной японцами Маньчжурией. Нас, триста горьковчан, определили в 72-ю механизированную бригаду 35-й общевойсковой армии. Старожилы офицеры и сержанты встретили нас, скажу без прикрас, как родных. Благодаря своему командиру отделения старшему сержанту Куракину, который был старше меня на целых семь лет, я постиг все азы военной науки, все не ведомые мне, деревенскому пареньку, премудрости солдатского бытия.
Что «отсиживаемся» мы на Дальнем Востоке неспроста и что война нас не обойдет - это мы понимали. И потому, как и все остальные, службе я отдавался до самозабвения. Попросился в радиотелеграфисты. Помимо желания овладеть этой престижной профессией командиры обнаружили во мне еще и природные склонности к ней.
Радиостанции, состоящие на вооружении роты управления, были сложные. Без каждодневных многочасовых тренировок должного уровня мастерства достичь было невозможно. А тренировки, прямо скажу, были изнуряющими. Зато как все это пригодилось потом в боевой обстановке. Учили нас по сокращенной программе. Сокращенной, однако, по срокам, но никак не по объему изучаемого материала. Я, например, двухгодичный курс подготовки радиотелеграфиста прошел за 4 месяца. После сдачи экзамена на 3-й класс получил первое повышение в звании: поперек погона легла первая лычка - ефрейтор.
Подготовка к боевым действиям велась, как уже говорил, усиленная. До сих пор сохранилось в памяти приглашение нас к командиру бригады полковнику Илюхину в один из последних дней июля 1945 года. Слово «война» не произносилось, только - «боевые действия». Конкретная дата их начала тоже не называлась, но по всей предгрозовой атмосфере чувствовалось: начаться она должна была вот-вот. В частности, комбриг призвал нас завоевать звание гвардейцев.
Приближение начала боевых действий мы, к всеобщей радости, почувствовали и на собственных желудках: с 15 мая войска Дальнего Востока были переведены на фронтовой паек, правда, пока без наркомовских 100 граммов: их мы стали получать с началом боевых действий. Нас закормили так, что после обеда на столах стал оставаться хлеб. До этого питались мы по тыловой норме, весьма скудной, но которая вначале, осенью 1943-го нам, изголодавшимся в своих все отдающих фронту деревнях новобранцам, поначалу показалась «обжираловкой».
ТЕПЕРЬ настал черед рассказать непосредственно о боевых действиях. Не без гордости скажу, что в бой 9 августа, как и принято было тогда, я пошел коммунистом. А накануне, вечером 8 августа, на инструктаже заступающих на боевое дежурство радиотелеграфистов командир роты управления бригады старший лейтенант Иштокин нас вдвоем с Сережей Сулимовым как-то заговорщически предупредил: «Строго следите за эфиром, обо всем, что услышите, докладывайте. Должно быть важное сообщение».
Радисты на войне - самый информированный народ. Постоянно общающиеся с офицерами штаба, мы знали больше, чем даже положено было знать. Но язык за зубами держать умели. Шла замена командного состава. Во главе частей и соединений становились офицеры и генералы, приобретшие боевой опыт на советско-германском фронте. Командиром, например, 72-й механизированной бригады, которой в общей сложности я отдал восемь лет жизни - семь солдатом и год офицером, - вместо подполковника Никитина был назначен фронтовик, уже упоминавшийся мной полковник Илюхин. 10-й мехкорпус возглавил Герой Советского Союза генерал-лейтенант И. Васильев.
В своих ожиданиях мы с Сулимовым не обманулись: ровно в 24 часа 8 августа приемник радиостанции РСБ-Ф возвестил, что верное союзническому долгу, советское правительство объявляет состояние войны с Японией. К этому времени поднятые по боевой тревоге подразделения 72-й мехбригады уже заняли исходные позиции для перехода государственной границы.
Перейдя границу в районе Гродеково (Пограничный), соединение начало наступление в направлении китайского города Янцзы. Дорога была сносная, но очень узкая, что заметно сдерживало наше наступление. Штаб бригады двигался за батальонами в двух-трех километрах.
Первым в боевое соприкосновение с противником в районе перевала Тайпинлин вступил 1-й батальон. В следующую ночь, на 10 августа, боевое крещение получил и я. Под покровом темноты двое японцев попытались забросать нашу радиостанцию гранатами. До сих пор удивляюсь, как хваленые самураи ухитрились проявить такую нерасторопность. Я вовремя заметил эту парочку, неожиданно - они просто опешили - налетел на них, обезоружил и скрутил. Без хвастовства скажу: растеряйся я тогда - сегодня вряд ли бы писал эти строки.
Начальник радиостанции старшина Василий Худяков тут же доложил о случившемся заместителю начальника штаба бригады майору Титову, и тот представил меня к награде. За долгую армейскую службу я был удостоен и орденов, и медалей. Но из всех эта медаль «За отвагу» - самая дорогая. Потому, наверное, что она первая и по-настоящему боевая.
18 августа, как об этом стало известно в штабе бригады, японский император (микадо) Хирохито отдал приказ о капитуляции Квантунской армии. 10 дней - всего 10 дней! - понадобилось трем советским фронтам: 1-му, 2-му Дальневосточным и Забайкальскому, чтобы самая боеспособная группировка японских войск выбросила белый флаг. Но то была далеко не легкая победа. Наш 10-й мехкорпус, в составе которого находились 72-я,
34-я, 42-я механизированные бригады, танковый полк и другие части и подразделения боевого и тылового обеспечения вели упорнейшие бои.
Боевой опыт прибывших с запада войск, а также офицеров и генералов, принявших командование соединениями и частями, готовившимися здесь, на Дальнем Востоке, к боевым действиям, - все это позволило избежать больших потерь. Но как бы малы ни казались они, гибель товарищей отдавалась болью. Я долго не мог прийти в себя, когда узнал, что в бою за Тайпинлинский перевал погиб сибиряк, мой однофамилец командир
1-й роты лейтенант Нестеров, у которого до курсов радиотелеграфистов я состоял ординарцем. Для меня он был как старший брат.
ПОСЛЕ ТОГО КАК наши войска основательно потрепали квантунцев, перед нами поставили задачу принять капитуляцию японской армии на фронте 200–250 км. Кстати, саму процедуру пленения победители старались проводить с русским великодушием, не унижая самурайского достоинства побежденных. Но те лезли из кожи вон, чтобы сохранить хорошую мину при плохой игре, что нередко провоцировало наших отступать от «джентльменских» правил.
Однажды - это случилось 20 августа - я стал свидетелем полукомического эпизода. Начальник штаба бригады подполковник Часоводцев, которому поставили задачу принять капитуляцию японской пехотной дивизии, для обеспечения связью взял с собой меня и Костю Курышева. Часа через три мы были на месте. Часоводцев без лишних слов показал генералу, командиру японской дивизии, на карте, какие части и в каком порядке должны будут приступить к сдаче в плен. Однако тот воспротивился: он сдаст свои полки только равному себе в звании, но никак не подполковнику. Делать нечего. Часоводцев тут же приказал мне связаться с командиром корпуса.
Под диктовку подполковника я открытым текстом отстучал радиограмму об условиях, выдвигаемых японским генералом. Командир корпуса - тоже открытым текстом, - «укрепив» свой ответ несколькими крепкими словцами, передал, что пришлет своего зама, тоже генерала.
Приехавший на «виллисе» замкомкора первым делом отматерил «зарвавшихся» японцев, на что неожиданно для всех нас заговоривший по-русски командир дивизии ответил: «Если бы не приказ микадо о сдаче, мы бы вам показали, как с нами изъясняться русским матом». Но тем не менее сдача дивизии прошла на наших условиях, и больше японский генерал уже не лез в бутылку.
Нужно сказать, что сдача оружия проходила с какой-то трагической торжественностью. Это было слезное прощание. Увиденное заставило нас смотреть на вчерашних врагов иными глазами. Не с ненавистью, не с жалостью, а с уважением. Японцы как бы сдавали победителям свои тела, по-прежнему оставаясь не сломленными духом самураями. Как офицер-политработник скажу, что такого состояния духа можно было достичь только комплексной идеологической работой, умело построенной на национальных и прежде всего самурайских традициях.
О моральном духе японских военнослужащих, и прежде всего офицеров, не скажешь, что он был сломлен. А уж о воинской дисциплине и говорить нечего.
Нам не раз попадались прикованные к пулеметам убитые пулеметчики. Однако, на мой взгляд, это была напрасная предосторожность. Они и без цепей предпочли бы умереть, чем сдаться в плен и уж тем более оставить позицию. И чем еще сильны были японцы - это связью. Как проводной, так и радио. Так что мы имели дело с серьезным противником.
ПРЕКРАТИЛИСЬ боевые действия в Маньчжурии 18 - 19 августа. Войска-победители приступили к занятию мест постоянной дислокации. Наш 10-й мехкорпус убывал в Северную Корею. Предстояло пройти своим ходом полторы тысячи километров от Мукдена до Пхеньяна. Бездорожье, которое усугубили еще и муссонные ливни, превратило передислокацию войск в сплошное мучение. Нам проложили маршрут вдоль полуразрушенной железной дороги, которая служила надежным ориентиром. Но часто, когда становилось ни пройти, ни проехать, колонны вынуждены были выезжать на железнодорожное полотно и двигаться прямо по шпалам.
Моя радиостанция РСБ-Ф базировалась на автомобиле ГАЗ-3А. Можете представить, как целых две недели из нас вытрясала души такая, с позволения сказать, езда по «стиральной доске» и как при такой тряске удавалось еще поддерживать постоянную связь, когда ключ невозможно было удержать в руке. Но если мы, радисты, еще имели возможность передохнуть (правда, выдававшиеся перерывы в работе вряд ли можно было считать отдыхом), то шоферам, как всегда, доставалось больше всех. Наш водитель казах Азимбаев довольно образно выразил свое состояние: «Мои мозги отклеились и болтаются внутри «коробки», как желток в тухлом яйце».
Наконец-то в конце августа мы вошли в Хейдзио (этим японским названием на топографических картах обозначался тогда Пхеньян). Перед нашим вступлением в будущую столицу будущей Корейской Народно-Демократической Республики город дерзкой высадкой освободили приданные 72-й мехбригаде десантники.
В Пхеньяне мы разместились в японских казармах. А 2 сентября - как всегда первыми - мы, радисты, узнали, что в Токийском заливе на американском линкоре «Миссури» был подписан Акт о капитуляции Японии. От имени советского командования подпись под ним поставил генерал К. Деревянко.
И тут же следующая новость: 3 сентября объявлялось Днем победы над Японией, учреждалась медаль в честь этого события. Радости не было конца: победно окончена еще одна война! У меня же поводов для праздничного настроения было более чем достаточно. Я получил на грудь целый «иконостас» из трех медалей: «За отвагу», к которой был представлен за пленение двух диверсантов, «За боевые заслуги» и «За освобождение Кореи». Плюс еще нагрудный знак «Гвардия»: наша 72-я мехбригада во исполнение пожелания комбрига стала гвардейской.
В СЕВЕРНОЙ КОРЕЕ я прослужил до самого вывода оттуда советских войск осенью 1948 года. Началась «холодная война». Рядом, за 38-й параллелью, находилась крупная группировка американских войск. И при той военно-политической напряженности опасность превращения «холодной войны» в «горячую» оставалась реальностью. Потому начавшуюся боевую учебу по степени напряженности назвать мирной можно лишь с большой натяжкой. Занятия в основном проходили ночью. Не проходило суток, чтобы нам не объявляли учебно-боевые тревоги со сложными вводными.
Моя служба в этот период, как никогда, отличалась высокой активностью. Ощущался какой-то подъем. Минуя 2-й класс, я сдал экзамены сразу на 1-й, что означало владение в совершенстве всеми радиосредствами, высокую оперативность в работе: 20 групп в минуту при передаче на ключе, 20–30 групп при приеме на слух, умение работать как правой, так и левой рукой. В 1947 году на соревнованиях радиотелеграфистов, которые по традиции проходили 7 мая - в День радио, я завоевал звание чемпиона Вооруженных Сил. Мне было присвоено звание «Почетный радист СССР» и вручен соответствующий нагрудный знак.
Успехи в боевой подготовке заметно отразились и на моем скромном бюджете: 75-рублевая надбавка за классность, 300 рублей - доплата за должность как начальнику радиостанции. Да и в звании я стремительно взлетел: от ефрейтора сразу в старшины, минуя все промежуточные сержантские ступени.
Находясь за границей, каждый из нас чувствовал себя полпредом своей страны. Основная ставка делалась на укрепление дружбы с местным населением. А учреждение в феврале 1947 года дня корейской народной армии стало заметным событием не только для корейцев, но и для нас, в какой-то степени к нему причастных. Ведь не будь СССР, не будь нашей победы над Японией, не было бы ни корейской народной армии, ни самой КНДР.
В течение трех лет пребывания в Северной Корее мы постоянно общались с корейскими военнослужащими. Однако это общение носило больше официальный характер, чем задушевный, товарищеский. Если встречались, то коллективами, делегациями. Говорили, как правило, политически выверенными фразами. Корейские товарищи по части «политической бдительности» значительно превосходили нас. В то время каждый шаг пребывающих за границей военнослужащих строго контролировался, и никакие вольности в общении с иностранцами не допускались. Такое положение вещей считалось нормой, мы даже не представляли, что могло быть как-то по-иному.
Обстановка на севере Корейского полуострова и в самом деле, несмотря на наше присутствие, не располагала к благодушию. В октябре 1945 года я стал невольным свидетелем случая, который мог бы серьезно отразиться на внутриполитической обстановке в стране. В тот день на центральной площади Пхеньяна проходил многотысячный митинг с участием председателя Трудовой партии Кореи Ким Ир Сена. Вождя наряду с его личной охраной плотным кольцом, изображая восторженную толпу, окружали наши солдаты и офицеры.
В этом неформальном оцеплении, в каких-то пяти шагах от Ким Ир Сена стоял и я. И вдруг в него из толпы полетела граната. Мы не успели еще отреагировать, как стоявший ближе всех к корейскому лидеру младший лейтенант Яков Новиченко поймал гранату и отвел руку от вождя. Взрывом офицеру оторвало кисть. После выхода Новиченко из госпиталя Ким Ир Сен, говорили, приглашал его к себе военным советником. Но тот наотрез отказался: «Поеду домой, в Сибирь». Ходили слухи, будто Ким Ир Сен, когда доводилось ездить в Москву, всякий раз останавливался в Новосибирске, куда из далекой таежной деревушки к нему привозили его спасителя.
После вывода из Северной Кореи наш полк разместили в приморском поселке Раздольное. Началась демобилизация. Настал черед заполнять теплушки, что развезут нас по домам. Что делать? Как быть? Кем быть? Все чаще и чаще приходила мысль связать свою жизнь с армией, без которой себя уже не мыслил. Так что направление во Владивосток на офицерские курсы политсостава воспринял с готовностью и желанием. Много чего пришлось увидеть и пережить за десятилетия службы в Вооруженных Силах. И все же самым памятным остался август 1945-го. Может, из-за того, что это было время юности. Но, скорее, потому, что именно тогда я почувствовал себя настоящим, понюхавшим пороха солдатом, поставившим точку во Второй мировой войне.
На снимках: старшина Н. Нестеров с подаренным корейскими товарищами аккордеоном (1945 г.); Николай Федорович с внуками Юлией и Максимом. (1995 г.).