(Продолжение. Начало в № 26.)
     — Продолжайте, — равнодушно сказал следователь.
     — Так вот, товарищ следователь, чтоб вам было все ясно, после окончания погрузки боеприпасов одна машина оказалась без сопровождающего, — Алексей старался говорить спокойнее. — Дежурный офицер приказал сопровождать эту машину с боеприпасами к месту назначения, то есть на передовую, под Балаклаву, в бригаду морской пехоты.
     — Вам лично приказал?
     — Он спросил, кто из нас согласен? Мичман Бобрун как старший из нас по званию ему ответил, что мы прибыли по вызову флагманского инспектора Красникова и не можем распоряжаться сами собой. На это дежурный офицер сказал, что он как ответственный дежурный по штабу имеет большие полномочия, и мы обязаны выполнять его приказ. А что касается пребывания на берегу, то этот вопрос он берет на себя и согласует как с флагманским инспектором, так и с дежурным по кораблю. Мичман Бобрун сказал еще, что в таком случае нам необходимо иметь на руках документ с его приказом. Дежурный офицер тут же написал распоряжение насчет сопровождения машины и спросил мичмана, чью фамилию вписывать. У Чуханова, как нам стало известно по дороге в штаб, была задумка вечером, как освободимся, еще повидаться со своей девушкой, и отправляться с машиной на передовую ему было не резон. Мичман посмотрел на меня, как бы спрашивая взглядом мое согласие, я ему кивнул в ответ, и тогда он дежурному офицеру назвал мою фамилию. Тот на бланке штаба написал записку на корабль, что мое увольнение продлевается еще на двенадцать часов, и вручил ее мичману Бобруну, чтобы он передал ее старшему дежурному по крейсеру. А мне выдали документ на сопровождение машины с боеприпасами. Вот таким образом я и оказался на передовой под Балаклавой в бригаде морской пехоты, — закончил рассказ Громов, почему-то довольный тем, что ни словом не обмолвился о Сталине Каранель.
     Он и сейчас помнит выразительный взгляд мичмана, в котором был не столько вопрос, сколько радость за Алексея, получившего счастливую возможность хоть на часок побывать в морской бригаде и там встретиться со своей любимой.
     — И это все? — спросил следователь.
     — А что дальше рассказывать, когда все, что там было, известно! Попал, как говорится, в самое пекло. Бомбежка, артиллерийский обстрел, немцы в атаку нахрапом поперли пробивать нашу оборону танками. Меня в том бою покалечили основательно, но я все же успел пару танков угробить, — сказал Алексей, не скрывая своей гордости. — За подбитые танки мне, говорят, еще награда положена.
     — Наградами занимается Политическое управление флота, — назидательным тоном пояснил Чернявинский, — а военная прокуратура расследует уголовно наказуемые правонарушения, к вашему сведению. И вы подпадаете под одну из статей Уголовного кодекса.
     — Надо еще разобраться, в чем мое нарушение! — огрызнулся Громов.
     — Мы как раз этим сейчас и занимаемся, — Чернявинский протянул ему листы и сказал: — Прочитайте внимательно все свои ответы на мои вопросы и поставьте подпись на каждой странице.
     Алексей читал написанное ровным твердым почерком следователя, зафиксировавшим кратко и сжато его ответы на вопросы, и расписывался на каждом листе.
     Чернявинский снял очки, спрятал их в плотный зеленый футляр, потертый от долгой носки. Как человек, добросовестно исполнивший свой служебный долг, он был доволен собою. Но внешне это состояние следователь никак не проявлял. А быть довольным у него имелись веские основания. Во-первых, удалось выбить командировку в Новороссийск и хоть на какое-то время вырваться из огненного мешка блокадного Севастополя. Во-вторых, не каждому выпадает возможность раскручивать такое неординарное уголовное дело, обвинив знаменитую на флоте личность в дезертирстве и доказав это. Такая принципиальность должна понравиться в верхах. Да еще появилась возможность «вставить перо» Дмитрию Красникову... А самое приятное и главное было то, что здесь, в главном штабе, Чернявинский встретил друзей, которые обещали посодействовать и организовать его перевод в Новороссийск.
     Пряча в папку листы, подписанные Громовым, следователь сказал:
     — Завтра мы продолжим нашу встречу.
     — Завтра никак не получится, — ответил Алексей. — Меня направляют в санаторий.
     — Никакого санатория не будет. Это уже решено. Неужели до сих пор не поняли?
     — Никак нет, не понял, — ответил Алексей.
     — Вас направят не в санаторий, а в лучшем случае на фронт, в штрафной батальон.
     — За что?!
     — Вот с этим мы и хотим основательно разобраться, — сказал Чернявинский и добавил: — На сегодня вы свободны. Я прибуду в госпиталь завтра в это же время. До свидания.
     Алексей вышел из кабинета главного врача усталым, разбитым и опустошенным, как после тяжелого поединка на ринге, где к нему постоянно придирался рефери, несправедливо делая замечания и даже предупреждения, да к тому же еще и боковые судьи большинством голосов отобрали честно завоеванную победу...
     Он еще не знал (а следователь об этом умолчал), что мичман Степан Бобрун, чемпион и рекордсмен Черноморского флота в легком весе по штанге и поднятию двухпудовой гири, не доставил на крейсер записки дежурного по штабу о продлении увольнения на берег Громову и отправке его сопровождающим машины с боеприпасами на передовую в район Балаклавы. Мичман, как и старшина второй статьи Иван Чуханов, тоже чемпион флота, но по вольной борьбе, в тот день к вечеру попал под жуткую бомбежку и обстрел немецкой дальнобойной артиллерии, и оба погибли...
     Не показал Чернявинский и рапорта, написанного в особый отдел младшим лейтенантом Сергеем Коркиным, который и послужил основанием для возбуждения уголовного дела. В рапорте Коркин сообщал о том, что старшина первой статьи Громов «зазнавшийся чемпионскими успехами и поблажками начальства», несмотря на строгое предупреждение, «снова нарушил присягу и приказ командира», что он «по неизвестным причинам самовольно не вернулся в положенное время на корабль, на свой боевой пост», что «в настоящее военное время самоволка уже не проступок, а преступление и дезертирство» и что ему, его прямому командиру, «вторые сутки неизвестно, где сейчас находится, где скрывается комсомолец Громов», который, возможно, «наслаждается в компании женского пола легкого поведения, когда другие воюют и честно проливают свою кровь за нашу Советскую Родину».
     А еще следователь скрыл последнюю новость, что крейсер «Червона Украина», который, четвертые сутки не меняя позиции, прицельными залпами из тяжелых орудий рассеял крупное скопление фашистских войск в районе Качи и сорвал попытку гитлеровцев установить там стационарную батарею, был атакован тридцатью немецкими бомбардировщиками. В тот день гитлеровцы совершили очередной массированный налет на Севастополь, превращая целые кварталы города в руины. Крейсер, как и другие боевые корабли, отражал атаки воздушных стервятников. В корабль попало шесть бомб. В пробоины хлынули тонны воды. Личный состав крейсера почти сутки пытался спасти свой корабль, но все усилия оказались напрасными, повреждения были слишком губительными. Командир корабля капитан 2 ранга Иван Антонович Заруба приказал экипажу покинуть тонущий крейсер, и в 3 часа 30 минут тот затонул...
     Выручать Алексея Громова было некому. Военная прокуратура, в лице жаждущего славы и наград следователя Чернявинского, намертво вцепилась в боксера, намериваясь создать «примерное дело», провести «показательный процесс» и тем самым подтвердить в глазах высокого начальства свою необходимость и значимость.
     3
     Алексей не спешил возвращаться в свою палату. На душе было муторно и тоскливо. Жизнь его снова делала крутой поворот, и далеко не в лучшую сторону. Разговор со следователем обескуражил. Против лома нет приема. Против власти не попрешь. Прокуратура кого хочешь запросто свернет в бараний рог...
     Пожухлые листья, опавшие с деревьев, тихо шуршали под ногами, чем-то напоминая Громову монотонный шепот морских волн, по которым он уже соскучился за долгое время пребывания в госпитале. Море с детства, сколько Алексей себя помнил, притягивало его к себе, радовало и успокаивало. Сейчас побродить бы по берегу у кромки набегающей воды, подышать полной грудью соленым морским воздухом, но из госпиталя без пропуска не уйдешь. Двор с небольшим фруктовым садом огорожен высоким деревянным забором, поверх которого в три ряда протянута колючая проволока. У ворот - проходная будка с постоянной охранной вахтой. Обычная городская школа превратилась в важный военный объект.
     Громов шел неспешным шагом по дорожке школьного сада, под ногами шуршала опавшая листва, сквозь ветки деревьев светило предвечернее солнце, уже слабое, но еще приятно теплое в эту пору поздней кубанской осени. На душе было грустно и тоскливо, и Алексей чувствовал, как его охватывает какое-то равнодушие к окружающему миру, ощущал одиночество и жалость к себе.
     По осеннему саду бродили группками раненые. Серые больничные халаты, белые бинты, загипсованные ноги или руки... Но моряки, не замечая этих увечий — тяжелых следов войны, курили и разговаривали, смеялись, спорили. Радовались жизни. Громов механически фиксировал окружающую обстановку, но ни на кого не обращал внимания, словно природа и люди отдалились от него и стали скучными и далекими.
     Со стороны госпитального здания послышался школьный электрический звонок. Еще недавно он оповещал о начале уроков, звал на перемены, и школьники подчинялись его властным требованиям. Сейчас звонок продолжал службу, но уже новую. Он приглашал на ужин. По его сигналу раненые, только что бродившие вразнобой, стоявшие группками, как-то сразу слились в единый коллективный организм. С разных концов сада к раскрытым дверям одновременно потянулись по дорожкам серо-белые группы, сливаясь в общий поток, который двигался по коридору в столовую.
     А из дверей госпиталя вышли двое. Их черные флотские бушлаты резко выделялись на общем сером фоне. С ними был и Чайка — в больничном сером халате, но такой же плечистый и рослый.
     — Да здесь он где-то, — уверенно говорил он. — Из окна палаты видел, как по саду бродит.
     И увидев под яблоней Громова, махнул рукой в его сторону.
     — Вот же он! — и крикнул: — Громов! Алеша! Алексей! Гости к тебе!
     Многие раненые поворачивали головы и с нескрываемым любопытством поглядывали то на рослых незнакомцев в бушлатах, то на Алексея.
     Громов тоже посмотрел на моряков, на мгновение замер, и радость накатила на него теплой волной. Даже не верилось, что это не сон, что все происходит наяву. Как в сказке! Сам флагманский инспектор Красников приветливо улыбался и приветствовал боксера поднятой рукой.
     — Дмитрий Васильевич! — Громов не шел, бежал к нему.
     — Алеша! Гордость нашего флота!
     Они обнялись. Красников был крупнее, он заграбастал Громова мощными руками, похлопывал ладонями по спине. Веяло от него крепкой силой, морем и флотской стабильной уверенностью.
     — Как ты тут?
     — Нормально! — счастливо улыбался Алексей.
     — Заканчиваешь капитальный ремонт?
     — Разрешите доложить, товарищ флагманский инспектор! Капитальный ремонт организма закончен и почти полностью восстановлен!
     — Значит, выписываешься?
     — Пожалуй, нет, если честно сказать...
     — Как это понимать? — спросил Красников.
     — Проблемы у меня возникли, Дмитрий Васильевич, — признался Громов, не решаясь говорить при постороннем.
     — С медициной?
     — Да нет, с медициной как раз полный порядок! Совсем с другой стороны возникла закавыка. Препятствия, да еще и с барьерами... — ответил боксер и умолк.
     — Разберемся! — уверенно произнес Красников и добавил: — У нас тоже к тебе дело есть.
     — Нам на ужин пора, Алексей! — вставил слово Чайка. — Запаздываем!
     — Вы, товарищ, идите, — сказал Красников повелительным тоном, — а мы тут немного побеседуем.
     — Алексей, может, тебе еду в палату принести? — заботливо спросил Чайка.
     — Не беспокойтесь, — сказал второй моряк, — мы флотский паек захватили.
     — Нет, я все-таки принесу, — сказал Чайка и многозначительно добавил: — Хотя бы для закусона.
     — А спиртного не будет! — отрезал Красинков. — Спасибо вам, что помогли найти Громова, — и добавил: — Пожалуйста, прошу вас, газету не трогайте, что мы на его тумбочке положили.
     — А почитать-то можно?
     — Можно, только из палаты не уносите. Громов ее еще не видел.
     — Что за газета? — спросил Алексей.
     — Наша, севастопольская. Флотская!
     — Там ваш портрет и статья о том, как вы два танка немецких подбили, — улыбнулся второй моряк.
     — Про меня?! — Алексей был приятно удивлен этим известием.
     — Именно! Так и называется: «Чемпион Громов нокаутирует немецкие танки».
     — Надо же, вспомнили, — смущенно сказал Алексей.
     — Да! Я же вас еще не познакомил. Извините меня! — спохватился Красников и положил ладонь на плечо Алексея. — Представляю по всей форме. Старшина первой статьи Алексей Громов, чемпион по боксу Черноморского и всего Военно-морского флота Советского Союза!
     — Лейтенант морской пехоты Вадим Серебров, первый разряд по плаванию, — моряк крепко пожал руку Алексею, и в этом пожатии чувствовалась сила, уважение и достоинство уверенного в себе человека. — Будем знакомы!
     — С крейсера «Червона Украина» я, — добавил Алексей, не без гордости называя свой боевой корабль.
     — С крейсера «Червона Украина»? — переспросил Серебров, не выпуская руку Громова из своей, и снова ее пожал. — Примите мое самое сердечное переживание!
     — Крейсер твой затонул, — сочувственно пояснил Красников, — в Северной бухте. Был чудовищный налет на город, ну и на крейсер стервятники стаей налетели. Десяток «юнкерсов» наши сбили, но и фашисты шесть штук фугасок сбросили прицельно. Почти сутки экипаж боролся за живучесть корабля, но он уходил под воду на глазах всего Севастополя. Большие повреждения получили эсминцы «Совершенный» и «Беспощадный», стоявший на ремонте. Но город живет и сражается! Запомнят его фашисты, тут им не Париж с Елисейскими Полями, а Севастополь!
     — Потери зверские несут, но все равно лезут, гады, напролом, — добавил Вадим.
     — А мы тут про «Червону Украину» ничего не знаем, — удрученно сказал Громов.
     — О потерях принято помалкивать... Сам понимаешь, идет война. В официальной печати пока ни слова.
     Красников обнял боксера одной рукой:
     — Пошли в сад, подальше от любопытных ушей. У нас к тебе дело есть. Надо потолковать.
     — Мне сказали, что ты из Феодосии? — переходя на «ты», спросил Алексея Серебров.
     (Продолжение следует.)