Накануне Праздника Победы Первый канал телевидения пригласил меня на съёмки. По задумке редакции решено было дать несколько репортажей о том, как воины разных видов Вооружённых Сил и родов войск сражались на фронтах за победу. Я воевал в отдельной гвардейской танковой бригаде и представлял, таким образом, танкистов.
     Утром прислали машину, и после непродолжительного пути мы оказались на территории Музея военной техники, расположенного в Подмосковье. Надо сказать, что это был не просто музей. Многие его экспонаты – танки, самолёты, орудия и автомобили – воссозданы мастерами-умельцами из фрагментов, обнаруженных следопытами в болотах, озёрах, реках, труднопроходимых лесных массивах, где когда-то бушевала война.
     Вместе с тележурналистом Дмитрием Кузьминым, сравнительно молодым человеком с окладистой бородкой, которая очень шла к его лицу, мы не спеша двигались вдоль шеренги экспонатов, выставленных под открытым небом.
     – Узнаёте? – спросил Дмитрий, остановившись возле бронированной громадины на гусеничном ходу.
     Я замер, рассматривая до боли знакомый силуэт. Что-то защемило в груди, полез было за валидолом, но сдержался. Это был американский танк, один из тех, на которых мы воевали. Боже мой! Когда я видел его в последний раз? И мысли понеслись в далёкий сорок четвёртый год.
     – Ребята! Союзники прибыли! – ворвался в землянку вездесущий Сашка Карасёв – наводчик соседнего миномётного расчёта, прирождённый следопыт и разведчик, вынужденный лишь в силу обстоятельств смотреть теперь на мир через прорезь миномётного прицела. – В третьем танковом, сам видел.
     Третий танковый батальон бригады стоял по соседству. И те, кто был помоложе да полюбопытней, помчались туда. Танки и впрямь были необычные: чистые, ухоженные, с идеально гладкой поверхностью брони. Одним словом, заграница. Но хозяйничали на них наши ребята.
     – Это перед вами американец. Называется М4 A3 «Шерман», – пояснял нам добровольный гид в танкошлеме и с лейтенантскими погонами на комбинезоне. – Серьёзная машина: пушка 75-мм, броня приличная и на ходу хорош. А те, – показал он на другой конец поляны, – английские: который поменьше – «Валентайн», а побольше и подлинней – «Матильда». По ленд-лизу к нам поступают.
     Ленд-лиз. Ветераны, наверно, улыбнутся, вспомнив это почти забытое слово. В переводе с английского оно означает давать взаймы или в аренду. А мы знали одно: это помощь союзников. Она шла из Америки и Канады через Аляску и Чукотку. Из Великобритании – караванами судов или, как моряки называют, конвоями через Мурманск и Архангельск. Эти конвои нещадно топили вражеские лётчики и подводники. А они шли и везли танки, самолёты, боевые корабли, продовольствие.
     Иногда спорят о том, какую роль эта помощь сыграла для нас в годы войны, подчёркивают её малую толику в сравнении с тем, что производила наша промышленность. А я скажу так. В нашей бригаде было три танковых батальона. Один из них был укомплектован техникой, поступавшей по ленд-лизу. Не было бы этой помощи, не было бы и батальона.
     Можно сетовать на то, что броня и пушки у заморских машин слабоваты. Но эти танки были по-своему хороши при действиях против поспешно занятой обороны, при преследовании отступающего противника. Ну а в трудном бою – всем трудно.
     Нам нравились заморские танки. И это непонятное слово «ленд-лиз», которое привело их сюда. Мы завидовали нашим сверстникам, которым доверено водить машины, сделанные в Америке и Англии.
     Иногда заглядывали к танкистам в свободные вечера. Жили они дружно. Каждый экипаж, как одна семья. И командиры не чурались подчинённых. Как-то пришёл комбат гвардии капитан Смирнов:
     – А чего вы без гармошки сидите? Ну-ка, Вертаев, неси свой инструмент.
     Вихрастый парень, которого все называли Иваном, шмыгнул в землянку, вернулся с гармошкой.
     – Сейчас он вам и про траки с резиновыми прокладками споёт, и про фальшь-борта, – опережая события, просвещал нас командир.
     Вертаев снял танкошлем, забросил ремень гармошки за плечо, взъерошил зачем-то и без того не очень причёсанную голову и с озорной улыбкой объявил: «Рязанские частушки». И запел:
     – Прошли танки по дороге –
     Асфальт искорёжен.
     А мы с «Валечкой» моей
     По паркету можем.
     Танкисты одобрительно заулыбались. Так оно, мол, и есть: на «Валентайне» хоть по паркету катайся.
     Наша скромница «Матильда»
     С флангов неприступная.
     А вот спереди и сзади
     Полностью доступная.
     И все понимали намёк: броня у «Матильды» не ахти. А солдат, поощрённый вниманием, стал притопывать ногами в такт песни:
     Я не знаю, где придётся
     Встретить мне свой смертный час,
     А на Вальке иль на Мотьке
     Я бы умер хоть сейчас.
     Доморощенные частушки нравились. Танкисты галдели, хлопали в ладоши. А комбат сказал:
     – Над третьим куплетом ты ещё поработай. Умирать – это не для нас. А кто фашистов будет бить в их логове? Вон она, Восточная Пруссия, совсем рядом.
     – А теперь подойдите к танку, – услышал я откуда-то голос Димы Кузьмина.
     Остановились у танка.
     – «Валентайн!» – невольно вырвалось у меня.
     – Нет, это «Стюарт» – родной брат, если можно так сказать, «Валентайна», – поправил меня инженер, работник музея. – Хотите прокатиться?
     У братца, как и у «Валентайна», опорные катки маленькие, а верх гусеницы высоко и с борта забираться на него неудобно. Зашёл спереди. Привычно ухватился за ствол пушки, подтянулся на руках, ступил на лобовой лист брони, зашагал вдоль борта.
     – А можно в башню? – осмелел я.
     Открылся люк. Спустил ноги в пространство боевого отделения, встал на командирское сиденье, наполовину высунувшись наружу.
     Танк тронулся, поплыло слева здание музея, побежал навстречу асфальт. И я ощутил себя как бы вновь на дорогах Польши, на брусчатке мостовых Восточной Пруссии.
     Рука моя невольно потянулась к козырьку фуражки. Я находился в танке времён войны и мысленно отдавал честь однополчанам, живым и павшим, всем тем, кто ковал нашу Великую Победу.
     – Как впечатление? – спрашивал мой будущий собеседник по эфиру Дима Кузьмин, стараясь перекричать грохот двигателя танка.
     Но слова его не доходили до меня. Я был весь там, в далёком сорок пятом.