В считаные дни все тридцать мужчин нашей деревни, получив повестки, ушли в район - в военкомат. В их числе был мой отец. Думая о нём, вспоминаю лишь сладковатый нафталиновый запах его выходного пиджака, сильные мужские руки, а ещё разудалый голос, когда отец по праздникам неизменно пел: «И никто не узнает, где могилка моя...» Словно предчувствовал. Не осталось от него ни письма, ни довоенной фотокарточки. Неизвестно, где и как погиб...
     А нас уже бомбили фашисты. Я лежу в междурядье ботвы зацветающей картошки. Бабушка и мама кричат: «Прячься, прячься!» А у меня в ушах заглушающий все звуки визг низко пролетающих самолётов с крестами. В тот раз они нас не тронули. Бомбы сбросили на Холм - соседний населённый пункт.
     Спустя несколько дней первые отряды немецкой армии вошли в нашу деревню. Война начала топтать, убивать и издеваться... У наших ворот лежал Дружок. Собака не отставала от отца, когда он уходил на фронт. Папа вынужден был скомандовать: «Сидеть!» Дружок с тех пор целыми днями не уходил с дороги: ждал, скулил и тощал. Однако с появлением чужака в калитке проявил себя как верный сторож. Его лай стих одновременно с автоматной очередью. Увидев это, мама заплакала: «Не дождался ты своего хозяина... Дождусь ли я его?»
     Теперь я понимаю, что немецкий отряд не собирался проводить карательные меры. Солдаты лишь забирали из домов продовольствие, всё съестное, что попадалось на глаза. Визжала свинья Машка, которую немцы выгнали из хлева и по которой стреляли. Стреляли и... хохотали. Тётя Анфиса сквозь слёзы произнесла: «Вот и нас так...» Машка упала и затихла, два здоровых солдата её волоком потащили куда-то к машинам.
     Без кур, свиней, без хлеба, яиц и муки, насмерть перепуганные, те, кто остался в деревне, на общем собрании подсчитывали: доживём ли до конца войны, которая зимой, наверное, уже кончится... Человек двадцать собралось в нашем доме, у бригадира колхоза - моей мамы, оставшейся за старшую после ухода председателя на фронт.
     Отчасти нам повезло. Немцы не знали, что у деревенских сохранилось главное богатство - кони и коровы. Они в тот момент были на дальних выпасах. Потому ближайшей ночью хозяйки закопали в дальних уголках огородов посуду, одежду. А с рассветом двадцать семей, разместившись на десяти подводах, привязав к телегам коров, отправились глухой лесной дорогой за тридцать километров в гиблые болотные места.
     Говорят, что детей беда не долго трогает. Наверное, так и есть. Мне было интересно сидеть на возу. Старшая сестра, Зина, рвала и приносила мне веточки с земляникой. Нам хотелось играть и бегать. Но взрослыми строго было сказано: «Молчите, если хотите жить. Вот коровы - умнее вас, ни одна голоса не подаёт...» Наши коровы промолчали все четыре года войны.
     Через болото нехитрый захваченный скарб опытные мальчишки-пастухи переправляли на выпряженных лошадях. За ними топь преодолели женщины. Последними на руках мальчишки перенесли нас, детей.
     Местом лесного пристанища оказался старый дополнительный деревенский покос. Отсюда сено вывозили лишь зимой, когда болота замерзали. На тот момент поляны были уже выкошены, сено сложено в больших сараях.
     Взрослые благодарили Бога, что удалось «от немца спрятаться». Причём не с пустыми руками. Молока было досыта, мяса тоже. Потому взрослые никакой связи с миром не искали - боялись нарваться на немцев. О том, что война ещё продолжается, мы знали по проносящимся над нами самолётам, по отдалённым разрывам.
     До октября мы жили «на улице»: ночевали в сараях и шалашах. Ждали конца войны.
     ...Помню раннее осеннее утро. В проём сквозь ветки пробился солнечный луч. В нашем шалаше пар от дыхания. Снизу на подстилке из сена изморозь, а поверх одеяла - будто снежок. Мама трёт мне замёрзшие уши, нос, пальчики на руках и ногах. Минувшей ночью нас, лесных жителей, стало меньше. Насмерть замёрз грудной ребенок. От простуды умер соседский дедушка. Только тогда беглянки поняли, что зиму здесь не пережить.
     Очередное тихое осеннее утро было растревожено гулом немецкого самолёта. Он сделал низкий круг над нашим тайным местом и улетел. На порыжевшую от заморозков землю посыпались с неба белые листочки. Мы бросились их ловить. Около меня упала целая пачка, и я уже готова была хвастать тем, столько сразу поймала. Но мама каким-то чужим голосом оборвала мой восторг: «Брось и никогда ничего немецкого не смей брать в руки».
     К вечеру мы приготовились к возвращению в деревню. В немецких листовках по-русски было дано указание вернуться. В противном случае лесной лагерь будет уничтожен как партизанская база.
     По скованной морозцем дороге мы шли домой. Как на казнь.
     Меня вёл за руку дед Захар. Дорогой он бубнил, что лучше бы нас там, в лесу, и уничтожили. Но кроме меня его никто не слушал.