Каждый режиссёр видит «Чайку» по-своему. Ведь авторское видение – это и есть движитель любого творческого замысла. И Чехов построением своего простого сюжета этой истории, на первый взгляд вроде бы и банальной, но точно отражающей тогдашнее умонастроение его современников, даёт и по сию пору возможность каждому – и творцу, и зрителю – внести в неё некие личные переживания и понимание. Что, кстати, точно подметил и российский писатель Борис Акунин, уже в XXI веке написавший детективное продолжение «Чайки», в котором дал несколько своих вариантов окончания пьесы.
     Бурдонский пошёл рискованным путём. Он не стал использовать возможности уже опробованных и гарантированно успешных режиссёрских решений, презрел «игру в декорации», пышные сценические украшательства. Чтобы донести глубочайшую философию и тончайшие нюансы движений души чеховских героев, он максимально приблизил зрителя к ним. И в прямом смысле тоже. Просто – жёстко сузив актёрское игровое пространство, устроив зрительный зал всего лишь на 56 мест прямо на... сцене. По-моему, это уже двадцатый спектакль, поставленный Бурдонским в ЦАТРА. И каждый раз режиссёр находит важные для человека «слабые струны» в тоне центрального устоя авторского замысла, порой даже диссонирующие созвучия, но трогающие душу.
     На «Чайке» Бурдонского сидишь, в буквальном смысле замерев, боясь шелохнуться. Потому что любое движение зрителей, связанных с актёрами как бы одним пространством, может менять тональность их игры. И ты просто начинаешь сразу же переживать за всё, что происходит здесь и сейчас. Сценография, выдержанная в сдержанных сумрачных полутонах, подчёркиваемых слабым светом немногочисленных свечей, отсутствие привычных декораций, великолепно вписывающаяся в ткань повествования музыка Бетховена – всё тревожит, заставляет внимательно вслушиваться в слова героев, буквально их впитывать. И свечи становятся звёздами в поднебесье, упавшими на спокойную гладь озера, которое рядом, ты словно бы его видишь. А кружевные дачные зонтики – изящные, хрупкие – словно бы символ беззаботной деревенской жизни, которая вот-вот обрушится, как деревья чеховского вишнёвого сада. И ружье, в данном случае невидимый нам пистолет, всё-таки выстрелит наверняка. Именно ЗРИМО убив (а это действие происходит вообще за сценой, мы только слышим звук выстрела) рефлексирующего Костю Треплёва. Сама сцена то становится уже в ином пространстве театральными подмостками, на которых играет – и проигрывает в буквальном смысле слова, потеряв единственного сына, актриса Ирина Николаевна Аркадина, по мужу Треплева. То эта же сцена становится лужайкой у озера, и кажется, что покрыта она то зелёной летней травой, мягкой и пахучей, то колкой осенней стернёй. Мать и сына тонко и органично сыграли Анастасия Бусыгина и молодой актёр ЦАТРА Сергей Кемпо.
     Нину Заречную, с её талантом, тонкой, мятущейся душой, на одном нерве раскрыла Мария Шмаевич. Всю многогранность натуры творческого высокопрофессионального человека, доктора Евгения Сергеевича Дорна показал заслуженный артист России Виталий Стремовский. Силу, в слабости безответной любви к Маше (актриса Ольга Герасимова), дочери управляющего в имении Петра Николаевича Сорина(актёр Константин Денискин) – болезненного и неприкаянного брата Аркадиной, раскрыл заслуженный артист России Игорь Марченко.
     Практически каждый герой Чехова – это герой и нашей сегодняшней действительности. В неумелом и самовлюблённом самодуре-управляющем, поручике в отставке Илье Афанасьевиче Шамраеве (заслуженный артист России Андрей Новиков), виден типаж большинства чиновников и руководителей наших дней. Даже его жена – Полина Андреевна (Наталья Курсевич), бездельничающая барынька, истерично мечтающая о страстной любви и донимающая этим тактичного доктора, словно бы списана с рублёвских барышень, нравы которых уже описаны современными беллетристами. Кстати, о беллетристах. Так себя позиционирует ещё один, пожалуй, главный герой пьесы – Борис Алексеевич Тригорин (Сергей Колесников). Он, устроивший свою жизнь комфортно и основательно, всё же пытается добраться до вершин вдохновения, но через боль, слёзы, смерть других.
     А чайка? Какую же роль Чехов отводит этой тревожно кричащей, на самом деле вечно голодной птице, так изящно парящей над речной гладью? У Бурдонского она сиротливо лежит чуть ли не всё действие на лужайке, на берегу условного озера – убитая так, из-за скуки Костей Треплевым, так же бессмысленно и бестолково угробившим не только свой неокрепший талант, но и жизнь, и саму любовь.