Смею надеяться, что этот рассказ о событиях минувшего кому-то может показаться небезынтересным.
  
     Александр Бондаренко».


     Чёрное и белое, или дорожные размышления автора о том, почему ему пришлось покинуть Санкт-Петербург и что ожидает его в самом ближайшем будущем.
     Глава I
     Столица Российской империи расположена на плоской равнине, а потому я долго-долго видел уходящие назад шпили, башни и колокольни храмов. Ямщик погонял свою тройку, пронзительно звенел поддужный колоколец, я беспрестанно оборачивался и смотрел на город, исчезающий вдали. Бог весть, думал я, когда суждено мне сюда возвратиться, и суждено ли вообще? Не то от резкого встречного ветра, не то от этих мыслей глаза мои начинали слезиться, и я осторожно касался их краешком белоснежной перчатки.
     Была ранняя весна достопамятного 1812 года, недавно сошёл снег, хотя в придорожных канавах, оврагах и ельниках- везде, куда не проникли ещё тёплые солнечные лучи, виднелись последние грязно-белые сугробы. Деревья стояли голыми, протягивая вверх ветви, как руки, молящие небеса поскорее ниспослать им нарядную листву.
     Бричка, вновь возвращенная с полозьев на колеса, мчалась по лужам, разбрызгивая веером воду. Кучер застегнул кожаный фартук, защитивший меня от брызг, но верх кибитки по моей просьбе не был поднят, и я долго оглядывался и смотрел назад, прощаясь с Петербургом, Пажеским корпусом и Зимним дворцом, прощаясь с оставшимися там людьми, близкими и милыми моему сердцу...
     День начала моего путешествия выдался, я бы сказал, осенне-весенний, какой в равной степени мог принадлежать и тому, и другому времени года: низкое серое бессолнечное небо, напоённый влагою воздух, чёрно-белые краски по сторонам дороги... В такое время хорошо сидеть дома - в поместье, в усадьбе, но только не в петербургском дворце, из окон которого видны либо мокрые стены противоположного здания, либо грязный лёд реки или канала, забросанный за зиму разной дрянью. Вообще, как я заметил, в Петербурге никогда не остаешься именно дома, потому что, чем бы ни занимался, ты нет-нет, да и подходишь к окну, глядишь на улицу, словно тебя всерьёз волнует происходящее там... А в деревне в такую пору можно распорядиться, чтобы истопили печь - жарко, ещё по-зимнему, и чтобы в зале горели свечи. Еще нужно, чтобы рядом с тобой были хороший собеседник, веселые друзья или новый роман позанимательнее и чтобы наглухо закрытые шторы создавали иллюзию не ушедшей ещё зимы...
     Рисуя в воображении идиллическую картину жизни сельского помещика, я, супротив собственного желания, мысленно представил себе Императорский дворец, дежурящих там кавалергардских офицеров и камер-пажей. Все они сейчас непременно стоят у окон, словно бы никогда не видали Невы с Петропавловской крепостью за нею, Дворцовой площади и Адмиралтейства - тех трёх сторон света, что открываются обитателям Зимнего дворца. Обзор достаточно ограничен, и потому не увидеть им, вчерашним моим товарищам, пустынного Петергофского шоссе, по которому катит безрессорная ямщичья бричка, нещадно вытрясающая мою душу...
     По мере того как удалялся я от Санкт-Петербурга, постепенно исчезающего за горизонтом, в душе моей утихали тёмные страсти, еще терзавшие её у городской заставы, когда опустившийся шлагбаум разделил мою жизнь на две неравные, несопоставимые части: прошлое и настоящее. Шлагбаум был окрашен чёрными и белыми полосами с оранжевым обводом, как было заведено в России со времен императора Павла Петровича. Казённое это сочетание цветов на сей раз показалось мне мистическим и живо напомнило назидательные слова генерал-майора Ивана Григорьевича Гогеля: «Смею надеяться, князь, теперь вы поймете, что в жизни нашей есть не только белое, но и чёрное... Однако пусть вас утешает то, что есть не только чёрное, но и белое...» Так рассуждал директор Пажеского корпуса, открывая первую чёрную полосу моей жизни.
     Обида на генерала осталась позади, в Петербурге. Там же остались мои честолюбивые мечты и блестящие планы службы в гвардии - всё то суетное, что немало смущает душу выпускного пажа. Впереди оказались безрадостные перспективы армейской службы, и виноват в этом был только я, недавний камер-паж императрицы Елизаветы Алексеевны, а ныне - корнет Александрийского гусарского полка, расквартированного на Волыни, в некоем местечке с невозможным и бессмысленным названием Порицк.
     Государыня Елизавета Алексеевна, супруга императора Александра I, - жена немилая, нелюбимая, забытая. «Постылая», как говорит наше простонародье... Дивная, обворожительная белокурая красавица с мягкими чертами лица, чистыми светлыми глазами и очаровательной улыбкой. Она казалась одинокой в громадном Зимнем дворце, заселённом многими сотнями людей. Не любя самого императора - по примеру гвардии, пажи не прощали ему Аустерлица и Тильзитского договора, - мы относились к государыне с самым сердечным сочувствием. Елизавета Алексеевна видела и понимала это, находя для каждого доброе, сердечное слово, дарила нам свои улыбки, а младших пажей щедро оделяла конспектами.
     Камер-паж, я состоял при особе императрицы, сопутствовал ей на придворных выходах, выполнял различные её поручения, нередко оставался с ней наедине - известно ведь, что многоопытные придворные стараются избегать «постылых» жён своих венценосных повелителей. Каков бы ни был император, чего бы ни говорили о нём в тёмных дворцовых коридорах, для приближённых он все равно является самодержцем и священной особой. Но супруга его - это прежде всего женщина, а потом уже императрица. Тонкость сию прекрасно подметили галантные французы, именующие императора «Votre majeste» и «Sire», а императрицу просто «Madame». Правда, один из моих сотоварищей, выросший и получивший воспитание в отеческом поместье, расположенном в удалённой губернии, а потому робевший и терявшийся в обществе, как-то раз умудрился обратиться к государыне «Sirene!», чем вызвал смех Елизаветы Алексеевны и её фрейлин. Между тем мальчик этот оказался донельзя точен в определении: государыня весьма походила на легендарную Сирену. Очень женственная и, повторюсь, очень красивая, она одним своим взглядом заставляла учащённо биться даже сердца заслуженных боевых генералов, которые в разговоре с ней - я сам тому свидетель - порой терялись, путали слова и краснели, как юноши. По моим тогдашним представлениям, императрица была не молода, ей исполнилось 32 года, но возраст сей совершенно не чувствовался в грациозном её облике...
     Я не был тогда еще боевым генералом, но не являлся уже и мальчиком, ожидавшим от своей повелительницы шоколадной конфекты. Я был юношей 17 лет, и Елизавета Алексеевна это прекрасно понимала. Нередко она благодарила меня за оказанную услугу тем, что протягивала для поцелуя руку - тонкие, длинные изящные пальчики. Кожа её, по-настоящему атласная, дурманяще благоухала роскошными духами. Я целовал эту дивную руку с почтением и тщательно скрываемой страстью. Порой, в рассеянии, государыня не спешила убирать свои пальцы от моих губ, а я, как ее верноподданный, также не мог эту руку оттолкнуть, хотя при слишком долгом поцелуе у меня иногда начинала идти кругом голова. Sirene... Сирена - дивная и коварная.
     Как раз в мою бытность Пажеский корпус перевели из дома Неплюева, что на берегу Фонтанки, в бывший дворец графа Воронцова - на Большую Садовую улицу, близ её пересечения с Невским проспектом, туда, где во времена императора Павла обитали Мальтийские рыцари, изгнанные Наполеоном с одноименного средиземноморского острова. Члены этого военно-монашеского братства не успели придать своей петербургской резиденции должные аскетические черты, так что даже и в наши времена дворец сохранял ещё в своем обличии и убранстве все признаки жилища богатого вельможи минувшего столетия - эпохи роскоши, славы и вседозволенности. Корпусное начальство также не спешило привести декор здания в соответствие с нынешним его предназначением. Посему, в частности, все потолки в классах и дортуарах были украшены живописными плафонами, изображавшими весьма откровенные сцены из Овидиевых «Metamorphoses», так что нередко во время классов скучающие взоры пажей устремлялись ввысь, привлечённые роскошными формами обнажённых богинь и полубогинь...
     В нашем дортуаре на потолке была изображена сцена освобождения Андромеды. Отважный Персей поражал дракона, а рядом, прикованная к скале цепями, стояла дочь Эфиопского царя во всей ослепительной своей наготе, цветом кожи никоим образом не похожая на эфиопку... Когда на берега Невы приходили белые ночи, то в комнатах оставалось светло до самого утра. Ложась спать, я в легком вечернем сумраке видел над собой эту картину, и в роли прекрасной Андромеды представлялась мне сама императрица Елизавета Алексеевна... Волнения и желания юности - кому они не знакомы? Тем более, когда их постоянно подогревает близость прекрасной и недоступной женщины...
     Ямщик затянул заунывную песню без слов, верхушки петербургских строений почти исчезли за горизонтом, и я вдруг со всей очевидностью понял, что никогда больше не увижу своей императрицы, не буду иметь счастья коснуться губами ее надушенных пальцев. Армейскому обер-офицеру нечего делать в Императорском дворце. Даже если я какими-то немыслимыми подвигами стремительно выйду в генералы и вновь буду представлен ко Двору, это может произойти не ранее, чем лет через пятнадцать... Сколько воды за это время утечёт, сколько всего позабудется! Узнает ли красавица-императрица своего возмужавшего камер-пажа? Впрочем, даже императрицы не властны над течением времени... Но кто бы знал тогда, что Господь не определит супруге Александра Первого даже тех полутора десятилетий, на которые я так смело загадывал?
     Прощайте, государыня Елизавета Алексеевна, ваше императорское величество! Madame... Sirene!
     Мысли об императрице постепенно превращались в приятные полусказочные воспоминания... И вообще, все то, о чём я начинал думать, выехав из Петербурга, обретало некий абстрактный характер. Крушение моих жизненных планов уже не казалось столь острой трагедией, а несбывшиеся прожекты мнились какой-то фантасмагорией... Но ведь совсем еще недавно они представлялись вполне реальными. По окончании корпуса я намеревался вступить в Кавалергардский полк - самый блистательный полк нашей гвардейской кавалерии. В ту пору достаточно было произнести слово «кавалергарды», и всяк вспоминал знаменитую атаку при Аустерлице, где полк получил боевое крещение, отважно спасая от неприятеля знамена Петровской бригады - Преображенцев и Семеновцев. Затем, ценой десятков жизней своих людей и офицеров, он обеспечил отход с поля боя Российской гвардии и расстроенных армейских частей. И хотя после Австрийского похода кавалергарды продолжали выполнять свои обязанности по охране государя и Зимнего дворца, никто уже не осмелился бы именовать полк исключительно «парадным», «придворным» и «паркетным»...
     Белый с серебром и алым суконным прибором кавалергардский колет являлся пределом моих мечтаний. Служба в знаменитом гвардейском полку, в Санкт-Петербурге, близ обожаемой императрицы - что могло быть заманчивее? Я имел на то все права и основания - как по рождению, древности рода и княжескому титулу, так и по успехам в учебе: я оканчивал курс по первому разряду и был камер-пажом государыни. Знакомые кавалергарды - Бутурлин, Орлов, Киселев, Ланской, тогдашние корнеты или поручики, - уже видели во мне своего полкового товарища... Теперь, когда я пишу эти строки, они давно уже ушли из жизни, но их имена помнит и чтит признательный русский народ...
     Вновь обернувшись в сторону Петербурга, я увидел, что город напрочь исчез за горизонтом, и без злобы, даже без раздражения вспомнил корпусного директора генерала Гогеля, его слова о чёрных и белых полосах, язвительное заключение этой сентенции: «Мечтали вы, князь, о белом колете, а получите чёрный доломан!» Да, получил - и сам в том виноват! Хотя, александрийский доломан, как и кавалергардский колет, расшит серебром... И вообще мой новенький гусарский мундир смотрится просто замечательно, недаром он пошит в atelier у Rode, что на углу Невского проспекта и Малой Миллионной улицы. Увидим, что впереди, а пока - a la diable m’em-porte! - будь что будет! Хватит оглядываться, как в переносном, так и в самом прямом смысле...
     (Продолжение следует.)