Он уже начал вторую обойму и бросил гранату в ответ на истерический крик: «Аллауу...», когда одновременно ощутил толчок в плечо и услышал звук вертолёта. Из комбеза резко вылетел фонтан крови и тут же превратился в тоненький ручеёк. А «крокодил», как ни ждал он его, всё-таки выскочил неожиданно из-за горы и промчался мимо, успев дать небольшую очередь. «Ага, сейчас вернётся и поддаст нурсами», – подумал Алексей. Он захотел закричать во всё горло и подпрыгнуть до неба, как иногда делал в молодости, когда диктор объявлял на демонстрации: «Да здравствует советский рабочий класс!» Но вместо этого только переложил пистолет в левую, ставшую тяжёлой руку, а правой прижал рану. «Щас, щас, подожди немного. Щас, потерпи», – он словно уговаривал руку не болеть и не становиться холодной, а слёзы уже выступили из глаз, и он слизывал их языком с засохших губ.
     Тем временем Ми-24 делал новый заход, чтобы сокрушить реактивными снарядами отстреливающихся душманов. Но в этот момент очередь из ДШК прошила кабину вертолёта. У командира повисла плетью левая рука, и он приказал отработать цель штурману. Пять секунд ушло на принятие решения, и сверкающие трассы полностью накрыли сверкающим огнём открытую площадку перед горой. А «крокодил», уже дымя двигателем, скрылся за холмом. Последнее, что услышал его штурман из общего эфира, было сообщение с «Аракса» о подходе пары Ми-8.
     Командир эскадрильи майор Михаил Павлович Ефимкин был расстроен, что пришлось быстро выгрузить, почти покидать раненых и взять курс на место падения истребителя. Он вообще не должен был сегодня лететь, поскольку срок годичной командировки закончился. Прослуживший в строевых частях около 15 лет, летчик Ефимкин прекрасно понимал, чем может стать для него и экипажа этот незапланированный и «крайний» вылет, когда слушал командира полка: «Палыч, выручай! Заменщик твой ещё не прилетел, народу не хватает. Да и техника, сам видишь!»
     Ефимкин вообще не любил незавершенных дел, с годами все больше осознавая, что только армия даёт мужчине чувство удовлетворения от реально сделанного дела. Не важно от чего: полёта, заправки постели, рубки дров, выговора от начальства или вытащенного из озера большого карася, который сопротивляется так, как будто был огромной щукой. Ну а спасение собрата-лётчика, как, впрочем, и пехотинца или десантника или недавно вывезенной из освобождённого царандоем высокогорного кишлака роженицы-пуштунки, он вообще считал верхом логической завершённости. За его пристрастие к таким рассуждениям коллеги прозвали Палыча философом. Он не отказывался от такого приговора вояк, говоря, «что если воспринимать меня как учёного-философа, то это смешно. А если понимать философию как реакцию человека на жизнь вокруг, то что ж? Тогда это про меня».
     Молодая женщина родила прямо на борту, и руки нашего фельдшера, принимавшего малышку, дрожали больше от вибрации двигателя, чем от волнения. А может, и от волнения, поскольку он в первый раз принимал роды в таких экстремальных условиях. Через несколько дней Ефимкин узнал от одного из контрразведчиков, которых вёз в Кабул, что женщину душманы расстреляли прямо в палате городской больницы за то, что она доверилась неверному. На немой вопрос, стоявший в слегка затуманенных глазах ко многому привыкшего вертолётчика, особист только покачал головой. Палыч ничего тогда не сказал экипажу: штурману Василию Бочкарю и борттехнику Леониду Сольникову. А потом всё снова закрутилось и завертелось в казавшейся уже вечной чехарде полётов, обстрелов, посадок под огнём и перегруженных подъёмов. Самым устойчивым в этой карусели был запах смерти, который они потом долго выгоняли на полной скорости через настежь открытую дверь.
     – 23-й, слева на девять стрельба! – доложил командир ведомой «вертушки» капитан Ринат Каримуллин.
     – Понял тебя, 18-й. Нет времени. Если что, то сделаем на обратном пути. Видишь подбитого «крокодила»? Забирай славян, а я пойду за пилотом!
     – Командир, а как же прикрытие?
     – Обойдусь, 18-й.
     – Понял вас.
     Ефимкин увидел, как вторая «вертушка» ушла к земле. «Так, Ринат сейчас отработает двух наших и уйдёт, а как там ситуация в нашем случае?»
     – Какие мысли, парни? – обратился он к экипажу.
     – Вроде тихо, – резюмировал бортач Лёня.
     – Командир, а площадка тут одна ровная, – Бочкарь показал майору относительно свободный от больших камней пятак перед горкой.
     – Да, была ровная, пока по ней ребята не прошлись, – сказал Ефимкин, наблюдая обожжённые камни и раскиданные части тел душманов. Слева и чуть выше сверкнули две вспышки.
     – Ага! Всё-таки уцелели, гады. Лёня, я доверну, а ты пройдись по ним.
     – Понял, командир, – техник прилип к пулемёту и выпустил пару очередей.
     – Так, парни. Будем садиться к ним правым бортом. Вася, ты за пулемёт и не давай им высунуться. Лёня, ты ныряй и ищи пилота. Он должен быть под горкой немного сзади.
     – Понял, командир. Имей в виду – горючки тик в тик. Только до дома.
     – Давай. Не жди, пока колёсами стукну.
     Душманы стреляли, но вяло. То ли их осталось мало, то ли боялись стальных птиц. Но ситуация резко поменялась, когда из вертолёта выскользнула сгорбленная фигура в грязно-жёлтом комбезе и, почти сливаясь с выгоревшей травой и спёкшимся песком, стала быстро пробираться к каменной гряде. «Духи» усилили огонь, но из вертолёта стал огрызаться бортовой пулемёт. Он несмело, а потом всё ближе стал подбираться к душманам. То ли солнце ослепило наседающих, то ли у них одновременно закончились патроны, но так или иначе, Сольников наконец смог подтащить Гордынского и, прислонив его к шасси, опёрся одной рукой за борт.
     – Вася, помоги, – он жадно ловил ртом воздух и не успевал утирать с лица катившийся пот. – Еле нашёл. – Он выдохнул, когда они вместе втащили лётчика на вибрирующий пол, и Бочкарь крикнул командиру, что можно подниматься. Прошло минут пять, когда они перешли в горизонтальный полёт и из кабины выглянул Ефимкин:
     – Лёня, ты как, в порядке? А что летун у тебя лежит на животе, переверни, может, у него там кровь.
     Сольников отдышался и медленно сдвинул Гордынского сначала на бок, а потом на спину. «Да, видок у него ещё тот», – отметил борттехник, глядя на разорванное в лохмотья плечо комбинезона и кровоточащую под ним рану. Вдобавок ко всему правая нога пилота была неестественно вывихнута, и Леонид попытался положить её в нормальное положение. Лётчик ответил на это стоном, но глаза не открыл. Но то, что бортач увидел в следующее мгновение, заставило его с криком броситься в кабину.
     – Командир, у него граната! И чеки нет!
     – Так, спокойно, ребята, главное – спокойно, – Ефимкин обвёл взглядом свой экипаж: нервно облизывающего губы штурмана Бочкаря и глядящего выпученными глазами Сольникова.
     – Вася, управление, – жёсткая команда заставила Бочкаря вцепиться в ручку управления и внимательно осмотреть переднюю полусферу. Он даже убрал ладонь от лица, которой прикрывался от струй воздуха, с шумом залетающего через пулевые отверстия в кабине.
     – Понял, командир.
     – Так, Лёня, постарайся медленно, очень медленно разжать пальцы и выкинь её на хрен, – Ефимкин смотрел прямо в лицо своему борттехнику и старался внушить ему веру в невозможное. – Ты понял, понял? Главное, не торопись. Торопиться уже некуда, мы и так вытащили его с того света. А до заката всё равно будем дома. А там сто грамм и борщ от тёти Вали. Ну ты же сможешь? Как, кинем контроля на борщ?
     Никакого борща и тем более тёти Вали на базе и в помине не было. Это знал и Палыч, и его ребята. Он продолжал говорить какие-то совершенно посторонние вещи и видел, как Лёня приходил в себя: оглядел машину, вытер пот и так высморкался в кулак, что оглянулся сосредоточенный Бочкарь. Сольников уже повернулся спиной к командиру, он уже не слышал его слова и осторожно пополз к лежащему с торжественным лицом лётчику.
     В тот момент, когда уставшее солнце последний раз в этот долгий и полный трагедий день мигнуло своим последним лучом, чтобы завтра снова вернуться и снова жечь эти вековые камни и жёлтые проплешины этой многострадальной земли, над ущельем раздался несильный взрыв. Дым от него потерялся в первых, ещё слабых попытках сумрака затмить всё вокруг. Несколько мелких осколков, клацнув по днищу, отлетели вниз. Ефимкин, уже взявший управление в свои руки, оглянулся в салон. Там лежали два тела. Первое было пока бесчувственно, а второе просто отдыхало от невыносимого напряжения.
     – Товарищ полковник, капитан Гор... – начал Алексей, войдя, чуть прихрамывая, в штаб пока.
     – Брось, брось. Здорово! Ну наконец-то! – Банников облапил Гордынского своими мощными руками и, кажется, обнял слишком сильно. Алексей готовился к такой встрече и справился с болью. Но не справился с лицом. Командир сразу затараторил:
     – Да ты садись, садись. – Он подвинул ему стул, и Гордынский услышал шипение знаменитого командирского сифона.
     – На, давай глотни, освежись. Слушай, ты извини, я, наверно, сильно тебя, ну того?
     – Ничего, командир, до свадьбы заживёт, – Алексей улыбнулся, выпил ледяной с пузырьками воды и улыбнулся снова. Второй раз у него получилось лучше. Лицо Банникова смягчилось и расслабилось.
     – Ну вот, это другое дело. А то понимаешь, совсем понимаешь...
     В дверь постучали, раздались шаги:
     – Товарищ полковник!
     – Потом, Гринько. Потом. Ну что, времени не было у тебя раньше?
     Алексей поднял голову и увидел улыбающееся от уха до уха розовощёкое лицо адъютанта и поднятый вверх большой палец.
     – Ну что? Как ты? – Банников вернулся и сел напротив Гордынского. – Жить будешь? А танцевать? – и хитро улыбнулся.
     – Ну что? Плечо зажило, нога срослась, так, чуть хромаю. Врачи сказали, расхожусь, и она разойдётся. А вот позвоночник посерьезнее. В общем, пока летать не дают. Надо будет его разрабатывать и лечить.
     – А как ты его? При падении, что ли? – Банников потянулся к нему всем корпусом.
     – Нет. Как раз брякнулся я нормально, товарищ полковник. Тут, вероятно, меня взрывной волной стукнуло о камни. Скорее всего, когда наши прошлись по духам.
     – Ну ладно, будем живы – не умрём. Я думаю, через пару дней отправим тебя в Кабул, а там и в Союз. Кстати, Кротюк уже месяц как в Душанбе, болеет гепатитом. А Мясоедов здесь у нас валяется с этой гадостью. От него, что ли, заразился?
     – Видимо, – задумчиво произнёс Алексей.
     Первую ночь в полку, в своём родном модуле, он спал спокойно. В непривычном одиночестве он долго лежал в темноте, на свежих и не пахнущих лекарствами простынях и глядел в темноту. Он не сходил к Мясоедову, не стал ходить по эскадрам и принимать поздравления. Он поужинал, умылся тонкой струей теплой и пахнущей полынью воды, крепко вытерся полотенцем и снова почувствовал боль в позвоночнике. Затем лёг на кровать и повернулся на левый бок. Сердце тихо и часто билось, слегка отдавая в простреленное плечо.
     (Окончание. Начало в №144.)