(Продолжение. Начало в № 154.)




     Я велел ямщику поднять верх кибитки, что он исполнил быстро и с видимым удовольствием, хотя для того ему пришлось останавливаться и спрыгивать в грязь. Кожаная эта крыша стала как бы еще одной стеной, отгородившей меня от Петербурга и недавнего прошлого... Не скрою, люблю разного рода символы и придаю им немалое значение. Поэтому, верно, счастье для меня, что я не остался служить в Петербурге. В гвардии той поры меня непременно рекрутировали бы в какую-нибудь масонскую ложу, ибо большинство тогдашних российских «вольных каменщиков», рассуждая о нравственном самоусовершенствовании, на деле увлекались лишь внешней стороной масонства, его мистическими символами... Куда бы потом привела меня эта дорога, остается гадать, и не без душевного содрогания: почти тридцать офицеров, в разные времена служивших или числившихся в Кавалергардском полку, оказались причастными к «14 декабря», и некоторые весьма серьезно из-за того пострадали.
     Среди последних оказался мой корпусной товарищ, хорошо известный мне в ту пору Павел Пестель. Герой Бородина, адъютант генерала от кавалерии графа Витгенштейна, славного «Спасителя Петербурга» в 1812 году, он по возвращении из Европы и Франции был за отличие зачислен в Кавалергардский полк и пять лет носил его мундир, служа при этом в штабе 2-й армии, которой командовал граф. Не знаю уж как, но Павел оказался одним из руководителей тайного общества - он был арестован незадолго до возмущения на Сенатской площади, заключен в Петропавловскую крепость, а затем и повешен. Имя его было сбито с мраморной доски, куда заносили фамилии пажей, заканчивающих корпус первыми по успехам... Вторым, кстати, на той доске значился ныне здравствующий генерал от инфантерии и член Государственного Совета граф Адлерберг, продолжительное время бывший министром Императорского Двора. Он, как и я, остается ныне одним из последних обломков той великой и славной эпохи, на которую пришлась наша юность.
     Пестель и граф Адлерберг покинули стены корпуса 14 декабря 1811 года. Они и еще четверо их соучеников, а затем и еще двое были определены прапорщиками лейб-гвардии в Литовский полк, тогда только что образованный. Основой его стал один из Преображенских батальонов, а потому литовцы сразу же получили права старой гвардии, и офицеры имели преимущество в два чина перед армейцами... Позднее этот полк был переименован в Московский, и 14 декабря 1825 года он первым из мятежных войск вышел на Сенатскую площадь...
     Не лишним считаю объяснить систему нашего производства в обер-офицерские чины. Камер-пажи и пажи старшего специального класса, оканчивающие курс обучения по 1-му разряду, выходили корнетами и прапорщиками в гвардию, самолично выбирая полк, вне зависимости от наличия там вакансий. Выпускники, оканчивающие по 2-му разряду, избирали для себя армейские полки, куда поступали поручиками. Те же из наших товарищей, которые сподобились выйти из корпуса по 3-му разряду, распределялись в армейские полки по усмотрению начальства, прапорщиками и корнетами. Однако перед самым моим выпуском система эта была изменена: в гвардию повелено было зачислять только камер-пажей, а пажей - в армию. Государь Александр Павлович повелел также всех выпускать только прапорщиками и корнетами, но позабыл, очевидно, что в корпус принимали сыновей не ниже как генерал-майоров, а по статской службе - тайных советников, или внуков генерал-лейтенантов... А уж «превосходительные» отцы и деды старались делать все возможное, чтобы их чада поступали если и в армейский полк, то хотя бы подпоручиками...
     Звенел, заливался под дугой, валдайский колокольчик, обороняющий, как известно, путников от нечистой силы, пел свою заунывную песню ямщик, бодро поспешали по шоссе резвые лошадки, а я, более-менее уютно устроясь на тряском сидении брички, вспоминал причину своего назначения в армию - своей ссылки. Вспоминал без тоски и обиды, которыми ничего не исправить, не изменить. Все происшедшее становится для меня не более чем приятным воспоминанием недавней пажеской жизни...
     Вообще-то приятных воспоминаний было у нас, выпускников, не так уж много... Жизнь в закрытом военно-учебном заведении текла размеренно и даже скучно. Если камер-пажи несли придворную службу, то простые пажи вообще изнывали в четырех корпусных стенах. Выход избыточной энергии находили в разнообразных проказах и лихом молодечестве. Проказы и шалости, особливо гвардейские, были отличительной чертой замечательного времени, именуемого первой половиной Александровского царствования. Самым дерзким и оригинальным образом развлекались гвардейские офицеры - кавалергарды и лейб-гусары, преображенцы и измайловцы... То они перевесят по всей улице вывески, то кто-нибудь в голом виде проскачет на оседланной корове по петербургским окрестностям, то офицеры пробираются под масками к воспитанницам театральной школы... Мыслимо ли было нам, пажам, скорому пополнению рядов гвардейского корпуса, отставать от старших товарищей?
     Воронцовский дворец - роскошное здание, выстроенное в старинном стиле «барокко» с трехэтажным центром и двумя длинными крыльями в два этажа, - выходил парадным фасадом на Большую Садовую улицу. В сторону Фонтанки, в глубину заднего двора, тянулись разнообразные пристройки и ответвления, которых совершенно не было видно с улицы. Точно за главным фасадом, на среднем корпусном дворе, расположена Мальтийская капелла, как именуют церковь во имя святого Иоанна Иерусалимского, небесного покровителя ордена Мальтийских рыцарей.
     Храм был большой и роскошный; по праздникам туда съезжались петербургские адепты римско-католический церкви: итальянцы, поляки и французы, которых мы в ту пору крепко не жаловали. Наше неудовольствие вызывало и то, что корпусная православная церковь была весьма небольшой, во время службы нам приходилось стоять в такой тесноте, что с трудом удавалось поднять руку для крестного знамения. Впрочем, церковь эта очень красива и уютна, стены ее облицованы темно-зеленым мрамором, а сейчас еще в ней установлены памятные доски с именами офицеров-выпускников корпуса, павших на полях сражений... Прости, Господи, все их прегрешения!
     Ну так вот... В один из дней начала мая 1811 года, когда к Петербургу приближались белые ночи и вечера становились светлее и длиннее, один из служителей, проходя по коридору спящего корпуса, глянул во двор и заметил, что полукруглое окно над высоченной дверью Мальтийской капеллы ярко освещено. Часы только отбили полночь, и в этом здании никого быть не могло, ибо единственная дверь его запиралась после сигнала вечерней зори. Служитель всполошился, побежал по коридору, чтобы увидеть боковые окна здания. Разумеется, они тоже были освещены...
     Крики «пожар!», «горим!» понеслись с этажа на этаж, эхом отдались по всем комнатам и дортуарам, пробудили спящих. Младшие пажи бросились к окнам, старшие поспешили вниз, на двор, к церкви, возле которой уже распоряжались офицеры и бегали корпусные солдаты с ведрами и топорами, готовясь ломать дверь и врываться в горящий храм... И вдруг наступила полная тишина. Люди, глядевшие на церковь, как-то одновременно поняли, что свет в окнах горит ровно и ясно, чего не может быть при пожаре. Затворенный на ночь храм непостижимым образом оказался освещен изнутри. Не сдержав удивления, многие стали поспешно креститься...
     И в этот момент зазвучал орган. Некто, весьма искусный, играл «Ave, Maria». Играл так, что сжималось сердце, и вспыхнувший ропот удивления умолк почти мгновенно. Кажется, все уверовали в чудо, и ежели бы тогда отворилась дверь церкви и на пороге появилась Пресвятая Богородица, все приняли бы это, как должное. Но тут органист сбился на высокой ноте, остановился на миг, а потом, как с горы на салазках, покатился вниз в разухабистом мотиве «Камаринской»: «Ах ты, сукин сын, камаринский мужик!»
     Только тогда всем стало ясно, что они оказались свидетелями удивительной по своей дерзости проказы, равной которой еще не знал корпус. Возмущенные, удивленные, восхищенные голоса зазвучали разом.
     Сквозь толпу к крыльцу храма пробрался его настоятель - католический pater. Лицо его казалось смертельно бледным, губы тряслись от негодования или страха. К груди своей он прижимал огромный, вычурной формы ключ от церковной двери - единственный существующий и находящийся в его ведении экземпляр, очевидно, желая показать тем самым, что ключ на месте и он, настоятель, к происходящему не имеет никакого отношения. Pater отыскал взглядом генерала Гогеля и поспешил к нему подойти. Тем временем «Камаринская» сколь неожиданно началась, столь неожиданно и кончилась, плавно перейдя в величавый гимн «Те Deum»...
     - Господа пажи! - зычно закричал Иван Григорьевич. – Приказываю всем возвратиться в здание! Господа офицеры! Двери изнутри запереть! Выстроить подразделения и проверить! Барабанщики! Бить тревогу!
     Барабаны зарокотали тревожной частой дробью, перекрывая органные звуки «Трепака». Не обращая внимания на суетящихся офицеров, которые старались загнать своих питомцев в здание, генерал поднялся на крыльцо капеллы.
     -Святой отец, открывайте! - распорядился он.
     Настоятель, однако, отказался делать это до утра, сказав, что обязан объявить о происшествии Петербургскому митрополиту римско-католической церкви и испросить благословение на дальнейшие действия. Спорить тут генерал не мог. Молча кивнув, он прошел через опустелый двор к тыльному входу в главное корпусное здание, размышляя, какие неприятные последствия повлечет за собой это происшествие...
     В коридорах были выстроены по шеренгам пажи всех классов, уже успевшие одеться в зеленые форменные сюртуки с высокими красными воротниками. Все оказались на месте, лишь два человека чуть опоздали в строй: это были паж выпускного класса Окулов и я... Я появился буквально за минуту до прихода директора и сказал, кривя губы, что у меня прихватило живот... Окулов подошел одновременно с Гогелем, и его объяснение про заболевший живот вызвало скептические усмешки офицеров. Неумные люди! Неужто им не понятно, что от корпусного питания желудки могут одновременно расстроиться даже у дюжины пажей?
     Вскорости нас распустили по дортуарам. Все, разумеется, долго не могли заснуть, горячо обсуждали случившееся и строили догадки, одну нелепее и фантастичнее другой...
     Несмотря на почти бессонную ночь, корпус поутру пробудился еще до барабана. Все высунулись в проемы растворенных окон, выходивших на средний двор, потому как стало известно о прибытии к нам католического митрополита и всей священной коллегии. Пажи изощрялись в насмешках, глядя сверху вниз на бритые макушки гостей, в нерешительности остановившихся возле церкви. Громкий и дерзкий смех раздавался повсюду. Директор распорядился обеспечить порядок, и офицеры тщетно принялись отгонять нас от окон... Несмотря на то что нескольких человек даже отправили в карцер, призвать пажей к порядку оказалось нелегко - уж больно смешно было видеть безбородых католических попов, сбившихся у двери храма подобно стаду робких агнцев. Они крестились, вздыхали, совещались - и оставались там, где стояли...
     Тогда генерал Гогель поступил так, как подобает военному человеку. Перекрестившись, он взял у настоятеля ключ, быстро поднялся по каменным ступеням крыльца, перекрестился еще раз и, отомкнув дверь, с силой дернул ее на себя. Затем, вновь наложив на себя крестное знамение, генерал решительно шагнул вовнутрь капеллы. За ним двинулись митрополит и священнослужители.
     Церковь, как и следовало ожидать, была пуста. Догорали свечи и паникадила, но не было видно ни единой живой души. Свечи сменили, митрополит торопливо отслужил службу, чтобы очистить храм от скверны, и уехал...
     День прошел в томительном ожидании вечера и чуда. Ждали, разумеется, пажи, ибо корпусное начальство заботилось о том, чтобы чуда не произошло. Настоятель решил, чтобы церковный сторож остался ночевать в капелле, а генерал отрядил ему в помощь двух корпусных солдат-инвалидов и приказал, чтобы после отбоя никого из пажей ни под каким видом никуда не отпускать и чтобы были заперты все двери главного здания. Pater просил также замкнуть церковную дверь, но генерал запирать сторожей в церкви запретил...
     В девять вечера пробили зорю, через час наступил отбой, но никто, разумеется, не спал. В дортуарах не стихали разговоры и смех. Некоторые пажи даже заняли наблюдательные позиции на подоконниках. Офицеры, сознавая полнейшее собственное бессилие, в коридорах не появлялись...
     Время близилось к полуночи, когда вдруг со среднего двора послышались дикие, воистину нечеловеческие крики ужаса. Бросившись к окнам, пажи увидели инвалидов и сторожа, бегущих прочь от церкви, в которой вновь загорался свет. Потом капелла осветилась полностью, и опять, как вчера, ожил орган, заигравший «Гром победы, раздавайся!», словно бы призывая «славного росса» повеселиться над побежденными латинянами.
     Посрамленные стражи храма рассказ
     али директору и настоятелю - и это каким-то образом тут же стало известно всему корпусу, - что поначалу все было тихо и благочинно. Потом на хорах замелькали огни, их было много, очень много, и раздались крики, взвизгивания, завывания, пронзительный свист и нечеловеческий хохот. Инвалидные солдаты, помнившие, кажется, не только генералиссимуса Суворова, но и фельдмаршала Миниха, оцепенели. А с высоты, из-под потолка, ринулись на них зловещие черные птицы, наполнившие капеллу оглушительным граем...
     На сей раз Гогель уже не стал строить пажей и проводить проверку. Сопутствуемый настоятелем и офицерами, он поспешил к храму. Лишь только генерал подошел к крыльцу, как музыка оборвалась. Иван Григорьевич рванул на себя тяжелую дубовую дверь и, не задерживаясь, прошел в помещение, где тяжело вздыхал затихающий орган, горел свет, но опять никого не было. Только в разных местах сидели, поводя головами и открывая клювы, маленькие глупые галки - из тех, что во множестве водились на старых деревьях нашего корпусного сада, отделявшего здание от Садовой улицы...
     Утром, перед началом занятий, генерал приказал выстроить на плацу весь корпус, включая и экстернов, которых тогда именовали «закорпусными пажами». Несколько минут Гогель, молча опустив голову, прохаживался перед замершим фронтом, затем прокашлялся и заявил буквально следующее:
     - Господа! Вынужден вас предупредить, что ежели еще раз церковь осветится ночью или случится там нечто иное необыкновенное, то я переберу вас всех! Лично побеседую с каждым! Если же я и тогда ничего не сумею узнать, в чем, впрочем, весьма сомневаюсь, то накажу каждого десятого...
     На этих словах генерал остановился как раз передо мной и посмотрел на меня весьма выразительно...
     - Учтите, господа, - продолжал он, вновь следуя вдоль фронта, - что наилегчайшим наказанием будет исключение из корпуса! Ибо шутки у вас оказываются больно плохи! Ведь это кощунство, святотатство! Оно, милостивые государи, солдатской лямкой пахнет! Или кому-то в рядовые без выслуги захотелось?!
     Истинных подробностей происшедшего почти никто из стоявших в строю не знал. Все, однако, мучительно завидовали проказникам, страстно желая оказаться на их месте... Через несколько минут пажей распустили на занятия.
     Предупреждения генерала Гогеля возымели действие, и ничего подобного у нас более уже не происходило.
     Не знаю, как корпусному директору удалось эту историю замять, что объяснил он государю, до которого не могли не дойти подробности происшествия, но никаких последствий дело не получило. Начальство, кажется, быстро о нем позабыло, в отличие от пажей, сочинивших очередную легенду...
     С тех памятных для корпуса дней минул без малого год. Настала и наша пора шить офицерские мундиры. Иван Григорьевич обстоятельно беседовал с каждым выпускным пажом, выслушивал желания, давал советы и принимал решение в зависимости от успеваемости и поведения... Разумеется, решение это заранее оговаривалось с государем императором, который мог все переменить даже и в самый последний момент, следуя своим высочайшим соображениям. Так было, к примеру, когда Пестеля, графа Адлерберга и всех прочих выпускных пажей, вне зависимости от разрядов, определили в гвардию...
     Нам, однако, такого счастья не выпало. Посему трое получили назначение подпоручиками в гренадерские полки, а князь Друцкий-Соколинский, не самый усердный в науках представитель древнего рода, был произведен в прапорщики. Старательный Хомутов был определен подпоручиком в Свиту Его Императорского Величества по квартирмейстерской части, а лихой здоровяк Маньковский - корнетом в Лейб-кирасирский полк Ее Величества.
     Получалось, что в гвардию выхожу только один я. Но в самый последний момент вспомнилась та лихая проказа. Директор корпуса ограничился изящным намеком:
     - Не могу считать ваше поведение отменным, князь! - сказал генерал, изобразив на лице печальную улыбку. - Помнится, вы иногда опаздывали в строй...
     Мне оставалось лишь наклонить голову в молчаливом согласии. Князь и камер-паж не мог унизить себя ложью. Можно было отговориться больным животом, когда это являлось непосредственным продолжением проказы, лихим молодечеством - нашалить и не попасться, но сейчас подобное поведение означало бы трусость и малодушие, несовместимые с офицерским званием.
     Тогда-то генерал и произнес фразу про черные и белые полосы, шлагбаумом разделившие мою жизнь.
     Затем Гогель беседовал с Окуловым, окончившим курс, кажется, по 2-му разряду. Также напомнив о небезызвестных событиях, генерал заменил ему желанный Лейб-гренадерский полк, тогда еще к гвардии не причисленный, на Рыльский пехотный. Шеф этого полка генерал-майор Модест Матвеевич Окулов, приходящийся моему товарищу родным дядей, славился строгостью и крутым нравом.
     - Думаю, вам будет приятно послужить у своего дядюшки, - светски улыбнулся Иван Григорьевич.
     Действительно, служба под началом родственника имеет свои неоспоримые прелести, да и полк этот, кажется, хороший, но идти в атаку с криком «Рыльцы, за мной!» и самому гордо именоваться «рыльцем» - упаси, Боже! «Рыльце в пуху» - так, кажется, говорят про наших казначейских чиновников?
     Хотя выпущен был Окулов подпоручиком... Когда же младшие пажи спросили, за что ему оказана такая немилость в отношении полка, новоиспеченный рылец отвечал честно и с похвальной скромностью:
     - Его превосходительство посчитал меня причастным к известному происшествию в капелле!
     Ах, юношеское тщеславие, кому из нас оно не было свойственно! В тот злополучный день Окулов действительно маялся животом и мог доказать это директору, сославшись на лекаря, к которому с утра бегал за снадобьем. Увы, желание погреться в лучах чужой славы заглушило голос разума. Я не вправе его осуждать, ибо и сам порой не чуждался подобной слабости - выглядеть лучше, нежели на самом деле...
     Не пора ли, однако, пролить свет истины на происшествие, организатором которого я некогда являлся?
     Вдохновленный дерзкими проказами кавалергарда Лунина - того самого, что впоследствии был осужден по делу «14-го декабря» и сгинул в Сибири, - я также решил прославиться лихими шалостями и поступить в Кавалергардский полк, уже имея соответствующую репутацию. Так тогда водилось, что немцы стремились прийти в полк замечательными фрунтовиками, а русские - замечательными повесами. Мне хотелось сотворить нечто такое, чтобы даже превзойти самого Лунина...
     Государыня Елизавета Алексеевна однажды изволила мне рассказать, как развлекала ее кавалергардская компания: офицеры, облаченные в белую строевую форму, расселись по ветвям дерева, росшего под окном загородного императорского дворца, и распевали соловьями, пока не появилась полицейская стража. Тогда гвардейцы ретировались в абсолютном порядке и даже оказав церберам некоторое сопротивление... Император очень гневался и требовал примерно наказать виновных, но государыня отвечала, что в сумерках никого узнать не могла. Зато мне она поименно перечислила всех проказников, объявив даже зачинщика:
     - C’est intolerable Лунин! - сказала она с улыбкой.
     Господи, чего бы я не отдал, чтобы услыхать из этих прекрасных уст слова: «C’est intolerable le prince Несвицкий!»
     В основу моего дерзкого плана был положен самый трезвый расчет. В корпусе, как я указал ранее, кроме нас - «казеннокоштных», то есть постоянно здесь живущих, - были еще и «закорпусные» пажи -экстерны, проживавшие вне корпуса и приходившие только на занятия. Часть из них - не петербуржцы - поселились на квартирах корпусных офицеров, преподавателей и служителей. Вот этих-то «закорпусных» пажей, существовавших особняком от нашего дружного общества, а посему обычно не принимаемых начальством в расчет, я и решил привлечь к исполнению задуманного.
     Средний корпусной двор окружен четырехугольником зданий. Его образуют тыльный фасад самого дворца и две высокие пристройки справа и слева, под которыми проходят арки - единственный въезд во двор. Замыкает четырехугольник Мальтийская капелла, соединенная с каждой из пристроек галереей. Ежели постараться, то из главного здания вполне можно добраться до церкви через одну из пристроек и галерею...
     Стараясь не привлечь к себе излишнего внимания, я обследовал чердак дворца и все выходы оттуда на крышу, оценил ширину карнизов, надежность водостоков. Подобно хорошему квартирмейстеру, я определил маршрут движения каждого человека: с чердака на крышу, по карнизам к боковым слуховым окнам капеллы, через которые можно было пробраться на хоры. Каждый мой волонтер знал, через какое окно ему проходить, вслед за кем двигаться... Особая группа должна была сопровождать немца-органиста из лютеранской церкви святой Екатерины.
     План мой был выполнен безукоризненно. Когда нас проверял генерал Гогель, «своекоштные» преспокойно возвратились на квартиры. Я же задержался тогда потому, что покидал «поле брани» в замке - не из тщеславия, а затем, чтобы не сомневаться, что все выполнено по плану, никто не отстал. Уж больно рискованной была наша проказа, чтобы полагаться на авось.
     Известно, что все удалось как нельзя лучше. Однако многоопытный директор смекнул, что без «закорпусных» пажей не обошлось. Также как не могло обойтись и без главного закоперщика из числа «казеннокоштных». В результате дерзкое мое предприятие вошло в изустную историю корпуса, а сам я отправился служить на Волынь. Из князи да в грязи... Или как там оно говорится?
     Прощаясь с корпусом, я уже знал, что был далеко не первым пажом, определенным в «черные гусары» - так нарекли александрийцев по цвету мундира. Позднее, в 1813 году, полк еще стали именовать «бессмертными гусарами» не только за проявленную в боях доблесть, но и в противовес черным прусским «гусарам смерти». Первые из пажей, сразу пять человек, были, как выяснил я у нашего корпусного адъютанта, направлены в Александрийский полк корнетами аккурат за десять лет до меня - в 1802 году. Почему так произошло, адъютант не знал... А вот в конце 1810 года, на моей уже памяти, в александрийцы определился поручик Борисов, который желал служить именно в гусарах - уже тогда почти все гусарские полки стояли близ западных границ. Теперь - мой черед... Что ж, не посрамим звания камер-пажа государыни Елизаветы Алексеевны и не уроним чести русского офицера!
     Гремел поддужный колокольчик, что-то заунывное пел ямщик, глухо стучали лошадиные копыта, бричка раскачивалась и поскрипывала, и я, приткнувшись в углу ее кузова, заснул... Вереница разнообразных сновидений побежала перед моими глазами. Мне снились не то корпус, не то императорский дворец, и знакомые люди в пажеских и кавалергардских мундирах спрашивали, когда же я вернусь к ним... Потом я оказался на заснеженном поле, откуда-то появились всадники, они торопили коней; кто это были такие, я не знал, но сам скакал вместе со всеми, и в руках у меня был палаш. Я понял, что это Аустерлиц, и мой эскадрон в лоб атакует французскую батарею. Прямо перед лицом своим я увидел пушечное жерло, и мне на мгновение стало жутко... Но тут появилась громадная черная птица, которая сделала надо мной круг и плавно опустилась на ветку дерева. И я узнал, что это не птица, а генерал Гогель. Генерал посмотрел в сторону распахнутого окна и засвистел соловьем, но сбился и начал каркать -громко и хрипло. Тут из-за занавески показалась императрица Елизавета Алексеевна, в несвойственном ей раздражении сказала: «Ah, c’est intolerable le prince Несвицкий!» - и с треском захлопнула окно, подобно горничной, которой наскучило общение с гренадерским солдатом... «Хорошо еще, что не сказала «дурака»!» - с обидой подумал я сквозь сон и проснулся.
     Было тихо, бричка моя стояла. Мы прибыли на почтовую станцию, нужно было менять лошадей.
     Вот так я и ехал, утешаемый и развлекаемый воспоминаниями. Дни грядущие, однако, также имели для меня некоторый интерес и даже постепенно приобретали определенную заманчивость, ибо следовал я в том направлении, откуда все ощутимее чувствовался запах жженого пороха. Россия пережила, но не забыла Тильзитское унижение, а договор, некогда чистосердечно заключенный Александром I и Наполеоном, теперь не выполнялся по всем своим пунктам обеими сторонами. Пришел конец былой дружбе двух могущественных императоров, оба они в полной мере ощутили, сколь тесно становится им на землях Европы. Сильнейший из двух был готов напасть первым, более слабый - выжидал, памятуя старинную пословицу: «На зачинающего - Бог!»
     Но знал русский царь и другую пословицу своего народа: «На Бога надейся, да сам не плошай». В преддверии скорой войны у нас формировались новые полки и дивизии, доукомплектовывались и перевооружались старые части и соединения, создавались армейские магазины, склады и арсеналы, в штабах разрабатывались планы встречи и отражения неприятеля... Однако, к горькому нашему сожалению, даже Аустерлиц не охладил пылкой государевой любви к германоязычным военным теоретикам, а потому император Александр склонялся к плану прусского генерала Фуля: заключить все войска в укрепленный лагерь на реке Дриссе и дожидаться там французов, чтобы разгромить их в генеральном сражении. План этот весьма походил на австрийское сидение 1805 года в крепости Ульм, которое завершилось позорной капитуляцией многочисленной, хорошо оснащенной и прекрасно вооруженной цесарской армии. Ульмская катастрофа предварила Аустерлиц. Ныне по австрийской методе предлагалось драться русским...
     Конечно, все это я узнал и понял гораздо позднее, отнюдь не юным корнетом... А в ту пору мне даже не было известно и того, что в середине марта, вскорости после моего отъезда, из Санкт-Петербурга в сторону Вильны - к польской границе - пошли полки гвардии.
     Покинув казармы, роскошной своей архитектурой похожие на дворцы, и дворцы, похожие на казармы обилием встречающихся там эполет, оставив скучать своих и чужих жен, актрис французской труппы и воспитанниц балетной школы, модисток и белошвеек, гвардейцы не без сожаления сменили простор петербургских першпектив, площадей и улиц на бесконечные версты разбитых почтовых трактов. Но именно эти дороги, как понимали офицеры гвардии, ведут их к будущей войне с Наполеоном - к победе и славе.
     Бравировать изнеженностью, жаловаться на мигрени и головную боль, бояться сквозняков считалось в гвардии bon ton еще с Екатерининских времен. На дежурстве в Зимнем дворце я постоянно слышал от офицеров сетования на холод, сырость и прочие малоприятные особенности столичного климата... Тон этот был позабыт, лишь только полки гвардии покинули Невские берега. Теперь, не ведая усталости, изнеженные корнеты сутками не слезали с седла, а томные прапорщики каждодневно маршировали впереди своих взводов... Пройдет совсем немного времени, начнется война, и тогда ночевки в сараях и курных крестьянских избах будут считаться у офицеров верхом комфорта. Молодые люди, некогда невыносимо страдавшие от насморка или головокружения, станут с истинно христианским терпением и мужеством выносить боль картечных и штыковых ран, а если придется - то и умирать с улыбкой на устах...
     Первые из полков уходили тайно и совершенно неожиданно. Кексгольмские гренадеры, например, также расквартированные в столице, в назначенный день заняли городские караулы, но к вечеру вдруг были сменены на постах солдатами одного из полков гвардии, а поутру маршировали в направлении Вильны.
     Разумеется, в ближайшее время уже во всем гарнизоне готовились к предстоящему походу. Потом и при Дворе поняли, что скрывать в общем-то нечего, и стали заранее объявлять дни выхода, торжественно провожать полки. Всем было понятно, что армия идет в Западные губернии не для того, чтобы выкормить лошадей на траве... Когда же в Вильну отправился император Александр, стало очевидно ясно, что война начнется в ближайшее время.
     Как именно она должна начаться, не ведал, пожалуй, никто. Не было известно самое важное: направление, которое изберет «Великая армия» Наполеона. Россию ведь невозможно сравнивать с тесными европейскими государствами, где все дороги ведут к столицам, что и предопределяло планы предыдущих кампаний Бонапарта. Столиц у нас, как известно, две, причем главная из них притулилась на окраине империи. А потому - представим себе невозможное - даже если бы Петербург был взят «на штык», то завоеватель вряд ли бы мог говорить о захвате России. Хотя Москва имеет гораздо более выгодное географическое положение, но в действительности она главным городом государства давно уже не является. Есть еще и самая древняя столица - Киев. Хотя о прежней его роли давно позабыли, зато щедрые земли богатой Малороссии могли являться заманчивой целью для несытых французов...
     Три города, каждый из которых представлял свой особый интерес для захватчиков, - это три направления, три возможных пути для армии вторжения. Было понятно, что Наполеон, верный своей тактике, не станет дробить собственные силы и одновременно наступать по двум или трем маршрутам, что, разумеется, не исключало выделения одного - двух корпусов и на второстепенные направления. Но знать бы, какая из трех дорог станет главной, где должны быть сосредоточены основные наши силы?
     В штабах склонялись к мысли, что французы изберут путь на Петербург, и наши войска были расположены в соответствии с этой логикой. Непосредственно Петербургское направление прикрывал 1-й отдельный корпус графа Витгенштейна. На центральном направлении находились Западные армии: ближе к северу – мощная 1-я, генерала Барклая-де-Толли, южнее - 2-я, князя Багратиона. На Киевском направлении стояла 3-я Резервная, Обсервационная армия генерала Тормасова - штаб ее обосновался в Луцке, а фланги растянулись от Ковеля и истоков реки Припять до Староконстантинова.
     

     (Продолжение следует.)