(Продолжение. Начало в № 154.)



     По своей численности 3-я армия была ничуть не слабее 2-й. У князя Багратиона было 48 тысяч человек, у генерала Тормасова - всего на 5 тысяч меньше. В составе 3-й армии было 54 батальона пехоты - на четыре батальона или два полка меньше, чем во 2-й. Зато кавалерии было 76 эскадронов, тогда как у князя - 52. Казаков в обеих армиях оказалось равное количество - по девять полков, а вот в отношении артиллерии 3-я явно проигрывала: 168 орудий, тогда как во 2-й армии - 216.
     Пусть не покажется кому-то странным этот сравнительный подсчет: обычно ведь соизмеряют свои силы с неприятельскими. Но, к сожалению, в сознании современного читателя настолько утвердилось снисходительно-равнодушное отношение к 3-й армии, что имеет смысл рассказывать о ней не только более подробно, но и в сравнении.
     В состав Резервной, Обсервационной армии входили корпуса генерала от инфантерии графа Каменского, генерал-лейтенантов Маркова и барона Остен-Сакена и кавалерийский корпус генерал-адъютанта графа де Ламберта.
     ...Предвижу, как усмехнется человек военный: мол, что же это вы, ваше сиятельство, нумера корпусов позабыли? Но если в Западных армиях была единая нумерация - у Барклая были со 2-го по 6-й пехотные корпуса и с 1-го по 3-й кавалерийские, у князя Багратиона были 7-й, 8-й пехотные и 4-й кавалерийский, а в Дунайской армии адмирала Чичагова корпуса нумеровались с 1-го по 4-й, без деления на пехоту и кавалерию, - то в 3-й армии они именовались только по фамилиям своих начальников.
     В корпусе графа Каменского было четыре пехотных и два егерских полка, сводная гренадерская и полевая артиллерийская бригады, конная артиллерийская рота и Павлоградский гусарский полк. Корпус барона Сакена состоял из двенадцати запасных пехотных батальонов, шестнадцати запасных кавалерийских эскадронов, батарейной и конной рот и Лубенского гусарского полка. У графа де Ламберта было семь драгунских и Татарский уланский полки, резерв артиллерии, понтонеров и пионеров, а также девять иррегулярных кавалерийских полков - донских казачьих, калмыцких, башкирских и Евпаторийский конно-татарский.
     Главной силой армии был, без сомнения, корпус генерал-лейтенанта Маркова, составленный из двух дивизий: 15-й генерала Назимова - четыре пехотных и два егерских полка и полевая артиллерийская бригада, и 9-й генерала Удома - столько же полков, бригада и еще конная рота и Александрийский гусарский полк.
     Согласно высочайше утвержденному плану, Обсервационная армия обеспечивала левый фланг наших войск, наблюдая за силами и крепостями австрийцев. При вторжении неприятеля ей следовало отходить к Пинску и действовать противнику во фланг, отвлекая его от войск князя Багратиона. Задача была не из простых, ибо на той стороне стояли в непосредственной близости друг от друга два мощных корпуса - австрийский, князя Шварценберга, и саксонский, под командованием французского генерала Ренье, а наши полки были разбросаны по всей Волыни.
     Гораздо южнее, в Валахии, стояла Дунайская армия - 52 тысячи человек при 241 орудии. Ее главнокомандующий должен был дождаться ратификации мирного договора с Турцией, подписанного генералом Голенищевым-Кутузовым в Бухаресте, и разделить свои силы на два части, из которых меньшая отправлялась действовать в принадлежащих Франции Иллирийских провинциях, а большая должна была поспешать на соединение с 3-й армией.
     ...Я следовал навстречу военной грозе, не зная, разумеется, когда она разразится и где произойдут решающие сражения грядущей кампании. Бричка, то утопая в грязи по самые ступицы колес, то немилосердно пыля, вытрясала из меня душу, меняла на станциях лошадей и везла, везла на юго-запад. Бился под дугой медный колокольчик, казалось уже осипший от долгой дороги. На какой-то остановке я прочитал на его боку, что он отлит в Валдае в 1802 году, и это дало новую пищу для моих размышлений: я стал думать о тех офицерах, которые так же, как и я сейчас, катили в почтовой коляске под его звон - незадолго до Аустерлица, Фридланда, Прейсиш-Эйлау... Как-то сложились их судьбы? Что с ними сталось впоследствии? И какая судьба будет уготована мне?
     Глава 2
     Первая встреча в Порицке: весьма странные похороны, орден святого Георгия на солдатском мундире, поп в седле и… воскресший покойник
     Под вечер сырого и мозглого - совсем как бы петербургского - дня я подъезжал к местечку Порицк, волостному центру во Владимир-Волынском уезде. Если шоссе в непосредственной близости от Петербурга представлялось мне грязным и разбитым, то давать какую-либо оценку последним десяткам верст моего пути я просто не решаюсь... Несколько позже, правда, я понял, что и в Европе можно обнаружить подобный тракт, но только лишь после того, как по нему прошла бригада тяжелой кавалерии, по которой в то время вела непрерывный огонь гранатами полуфунтовая мортирная батарея... Коляска моя, залепленная грязью до самого верху, то взлетала к небесам, то проваливалась в преисподнюю. Нередко она опасно кренилась, и я изо всех сил цеплялся за борта, чтобы не вылететь и не исчезнуть бесследно в вязкой грязи. Даже поддужный колоколец, и тот уже не звенел, а, как мне представлялось, бормотал что-то заплетающимся языком... Однако ямщик безустанно работал кнутом, погонял лошадей, и я медленно, но неотвратимо приближался к цели своего путешествия.
     - Версты три, почитай, до Порицка осталось, паныч! - обернулся возница, возвещая скорый конец моих дорожных мучений.
     Затем он прикрикнул на лошадей и принялся энергичнее охаживать их кнутом, выказывая свое усердие перед окончательным расчетом. Но так как лошади были лишены благородного человеческого стремления заработать на водку, то продолжали тащиться шагом - единственно возможным аллюром посреди этой непролазной грязи...
     Тут, когда от Порицка меня отделяли всего три версты, в воображении моем вдруг вновь возникла картина, которую я впервые мысленно нарисовал для себя на последнем году пребывания в Пажеском корпусе и к которой затем нередко и с удовольствием возвращался. Это знакомо каждому пажу, кадету или юнкеру, ожидающему производства в офицеры: каждый из них не единожды пытается представить себе этот высокоторжественный день...
     Вот и я во всех подробностях видел ясное, чистое и солнечное утро - одно из тех, на которые отнюдь не щедра наша Северная столица, но кои столь ее украшают... Облаченный в белый колет с серебряными эполетами, в черную каску с густым гребнем и накладной Андреевской звездой на медном налобнике, я подъезжаю в сверкающей лаком коляске роскошного петербургского лихача к огромному зданию Кавалергардских казарм на Шпалерной улице, легко соскакиваю с подножки, прохожу, придерживая палаш и позванивая шпорами, мимо замерших во фрунт рослых часовых, поднимаюсь по мраморной лестнице во второй этаж... L’imagination gou-verne le mond - душа моя вновь оказалась на невских берегах!
     Внезапно эти сладостные фантазии оборвались, ибо я заметил, что далеко впереди, по проселочной дороге, пересекающей пустынное шоссе под острым углом, идут какие-то люди, числом около трех десятков. Я всмотрелся: наперерез моему пути двигалась похоронная процессия. Через некоторое время мне удалось явственно разглядеть, что гроб сопровождали гусары в форме Александрийского полка! Мне стало жутко, и я почувствовал, как вдруг меня охватила противная нервная дрожь... Доехав до перекрестка, я велел ямщику остановиться, сошел в грязь, снял с головы фуражку и, кутаясь в форменный плащ, ждал, пока скорбная процессия поравняется со мной. Согласно уставу, мне должно было отдать честь воинским похоронам. Да и мог ли я равнодушно проследовать мимо гроба своего несбывшегося сослуживца, в каком бы чине он ни был?!
     Перед процессией шел священник, одетый в бедную рясу из рогожи. Ему, очевидно, трудно было идти по грязи, он оступался и поскальзывался, и тогда его пытался поддержать под локоть немолодой солдат с плутовской физиономией. Но поп решительно отстранял его руку и продолжал идти сам, широко размахивая кадилом и громко восклицая: «Со свя-а-тыми упокой!» - и затем повторял на полтона ниже: «Да у-у-покой!..», что несказанным образом меня поразило. Поравнявшись с моей коляской, священник опять поскользнулся и, как мне послышалось, помянул вдруг черта. Затем, вновь отстранив руку предупредительного гусара, батюшка резко остановился и в упор уставился на меня. Выглядел он довольно странно: не имел бороды, волосы его казались коротки для священника и не были заплетены в традиционную косичку, но торчали в беспорядке в разные стороны, а усы были лихие, на манер гусарских. Я перекрестился и, склонив голову, подошел под благословение. Кажется, священник растерялся. На его обветренном лице появилась смущенная улыбка, он часто-часто закивал головой, торопливо меня благословил, тут же резко повернулся - у военных такой разворот именуется «налево кругом», - при этом поскользнулся и чуть не упал, но устоял на ногах и побрел дальше, выводя на мотив ротного песенника: «Да у-по-кой!..» - и при том истово размахивая кадилом.
     Я остался стоять в изрядном недоумении. Мне показалось, что священник мертвецки пьян. К тому же на видневшихся из-под короткой его рясы сапогах - последнее было совсем не удивительно по такой грязи и погоде - были прибиты кавалерийские шпоры. Только потом я сообразил, что это, очевидно, полковой батюшка Александрийского полка, несколько «огусарившийся» за время службы по военному ведомству... Впрочем, откуда мне вообще было знать нравы провинциального духовенства? Это ж не петербургские pretre orthodoxe гвардейских полков - по-своему элегантные, мудрые в разговоре и поучении, достаточно светские люди в общении вне церковных стен...
     Тут я вновь перекрестился, потому как шесть гусаров пронесли мимо меня гроб, сделанный из неструганных досок и весьма походивший на грубо сколоченный ящик.
     В ту пору я еще не привык к зрелищу мертвецов, почему поспешил отвести взор от лица усопшего, успев заметить только багровый нос и рыжие усы... Дурное предчувствие охватило меня со всею силою: встретить покойника - не к добру, а тут погребальная процессия пересекла мой путь на самом подходе к полку. Ежели верить приметам - а я тогда был этому весьма подвержен, - то доброго пути мне теперь ждать не приходилось. В голове мелькнула глупая мысль, окрашенная мрачной иронией: «Кому черная кошка пересекает дорогу, а кому - черного гусара поперек несут...»
     Если бы я мог, то приказал бы ямщику поворачивать и возвращаться в Петербург. Я уже наверняка знал, что служба моя в александрийцах не заладится, и в глубине души почти не сомневался, кто будет следующим, кого понесут по грязной дороге под непрекращающимся дождем на дальний погост... В горле моем встал противный комок, и я почувствовал к себе такую жалость, что хоть плачь!
     Мимо меня уже шли гусары - спешенный взвод. Грязь чавкала под их сапогами, и шагали они с трудом. Лица этих зачерствелых на службе людей не выражали ничего, кроме досады и равнодушия. Одеты солдаты были весьма небрежно, в старые, истрепанные мундиры, а суконные их кивера размокли под воздействием влаги и обвисли сзади наподобие лепешек... Шли они вольно, не в ногу, некоторые даже переговаривались между собой, и никто из них не обращал на меня никакого внимания - разве что иной скользнет безразличным взглядом по моей закутанной в плащ фигуре. В дула карабинов были воткнуты свечи, но я не заметил, чтобы хоть одна горела, что было и немудрено по такой погоде.
     Господи, что делает с людьми солдатская служба! Совсем ведь не так провожают односельчанина на погост мужики! Над селом стоит бабий вой, христианский обряд неукоснительно соблюдается во всех его проявлениях... Даже барин, вне зависимости от титулов своих и чинов, придет проститься и попросить прощения: мол, извиняй, брат, ежели было когда что не так, ежели иной раз и зазря выпорол...
     В замке процессии шел солдат, ведя в поводу оседланного коня, принадлежавшего, очевидно, покойному. Я был поражен, определив по сбруе, седлу и черному вальтрапу, что конь этот - офицерский. Неужто хоронят офицера?! Но почему тогда я не заметил в рядах процессии ни одного благородного человека? И вообще, согласно уставу, офицеры, облаченные в полную парадную форму, должны присутствовать при похоронах любого полкового чина - даже солдата. А тут - только поп и люди... Во всем происходящем чувствовалось нечто странное и мистическое.
     Между тем печальная процессия пересекла шоссе и уходила по проселочной дороге, постепенно скрываясь за пеленой измороси, как бы растворяясь в сером, напоенном дождем воздухе...
     Некоторое время еще я стоял в задумчивости, пока ямщик меня не окликнул, спросив, не пора ли трогать. Пришлось возвращаться на жесткое сиденье и ехать вперед - к Порицку, который я уже заранее возненавидел от всей души.
     Мрачные мысли и дурные предчувствия настолько отвлекли меня от окружающей действительности, что я и не заметил, как мы преодолели оставшиеся версты. Завидев шлагбаум, установленный у городской черты, я сбросил плащ и оставался в зеленом мундирном сюртуке. Инвалидный солдат, с трудом выбравшийся из шалаша при звуке нашего колокольчика, подошел к шлагбауму, глянул на мои несколько потемневшие за время пути эполеты и, не спрашивая подорожной, сам себе скомандовал: «...бом ...высь!» Длинная балясина, разукрашенная черными и белыми полосами, медленно задралась вверх, открывая мне дорогу в Порицк. Можно было считать, что путешествие наконец-то закончилось.
     Отъехав на некоторое расстояние от заставы, я вдруг сообразил, что не узнал у караульного солдата дорогу к квартире полкового командира. Возвращаться было поздно, и я рассудил, что надо ехать к центру местечка, ориентируясь на смутно белевшую вдали колокольню, и высматривать лучший дом, ежели, конечно, не встречу по дороге какого-нибудь гусара, который мне все укажет...
     Едва не задевая крыльями своей брички заборы то с одной, то с другой стороны грязной улицы, поехал я к центру Порицка, который в этот непоздний еще сумеречный час представлялся мне совершенно вымершим. Лишь кое-где заметны были в окнах дрожащие огоньки, да еще смутно белели пятна лиц, прижавшихся к стеклу или к тому, что его заменяло, и взирающих на покрытый грязью экипаж... Однако большую часть окон уже плотно закрывали ставни.
     Можно было сказать, что здесь царила мертвая тишина - если бы не собаки, бессменные часовые наших дворов. Гавканье песьей братии неожиданно напомнило мне высочайший смотр, проезд государя вдоль фронта полков гвардии... Вот появляется император, и солдаты заранее уже начинают выражать свой восторг, но делают это тихо, чтобы перехватить докатившееся до них «ура!» соседнего полка и грянуть его в полную глотку в самый момент приближения государя. Царь едет - рядом с ним все гремит и ликует и постепенно затихает после его проезда... Вот и здесь: псы во дворах начинали ворчать при приближении коляски, потом заходились злобным лаем, исступленно бросались на забор, заставляя лошадей испуганно коситься, фыркать и отворачивать головы, а затем, когда бричка проезжала, теряли к ней интерес и умолкали...
     «О, сколь печально и скучно, - подумал я, - жить в местечке, служить в армейском полку! Тут действительно война покажется тебе развлечением!»
     Наконец мы выехали на площадь... В отдалении виднелась высокая церковь, близ нее сгрудились темные силуэты телег и укрытых рогожей возов, справа был ряд запертых на ночь торговых лавок, слева - несколько довольно больших домов. Я велел ямщику править к ним и не ошибся: на завалинке у ворот сидел солдат и курил трубку. Был он немолод - лет сорока, и волосы его поредели со лба. Черный расстегнутый дулам порыжел от старости, а гарусные снуры его, некогда белые, казались темно-серыми. Заметив меня, служивый и не подумал подняться, но стал неторопливо и основательно выбивать короткую свою трубочку о каблук сапога.
     Подобное небрежение к офицерскому чину не могло не уязвить моего юношеского самолюбия. Однако начинать первый же разговор с солдатом своего полка с выволочки не следовало, хоть и не мешало сразу утвердить себя начальником строгим и взыскательным. Но голос благоразумия успел подсказать, что я не в Петербурге, а в глухой провинции, где, очевидно, несколько иные нравы - даже во взаимоотношениях офицеров с нижними чинами. А посему нелишне припомнить пословицу про чужой монастырь и свой устав, с которым в оный соваться не рекомендуется...
     - Скажи-ка, братец, - спросил я, стараясь придать своему голосу возможно большую строгость, - где мне сыскать господина полкового командира, его высокоблагородие полковника Ефимовича?
     Гусар не торопясь спрятал трубочку в карман, встал, преспокойно отряхнув рукой свои чакчиры сзади, и улыбнулся:
     - Colonel Ефимович - a votre devoue, mon ami!
     На расправившемся доломане блеснул белой эмалью орден Святого Георгия IV класса.
     Донельзя смущенный, я буквально выпрыгнул из коляски и вытянулся, вскинув к виску правую руку:
     - Господин полковник, честь имею представиться: корнет князь Несвицкий! Получил назначение в ваш полк!
     - Извещены, князь, и весьма рады этому обстоятельству! - протянул мне руку Ефимович. Французский язык, на котором он изъяснялся, был безукоризненным. - Не часто к нам из Санкт-Петербурга образованных офицеров присылают - в полку почти все из юнкеров да из нижних чинов вышли... Ваш брат, пажи, к сожалению, долго не задерживаются: был у нас поручик Борисов, но недавно ушел адъютантом к корпусному командиру.
     Известие это премного меня опечалило, ибо я надеялся найти в старшем товарище-паже руководителя на первых своих шагах...
     - А вы к нам как пожаловали - вольно или невольно? - с улыбкой продолжал полковник, перейдя на русский язык. - Вы извините, князь, но ваш титул, известное состояние, бытность в камер-пажах заставляют об этом задуматься, чтобы знать, надолго ли вы прибыли к нам в полк...
     Разумеется, мое назначение в Порицк было невольным, но сразу же рассказывать о своих пажеских приключениях мне не очень хотелось:
     - Человек предполагает, господин полковник, а Бог располагает, - уклонился я от ответа.
     Мой собеседник, очевидно, все прекрасно понял:
     - Да, загад не бывает богат, - усмехнулся он, словно бы истинный сельский житель, отвечая пословицей на пословицу, но тут же сразу уточнил с любезностью светского человека: - Впрочем, чему тут удивляться? В ожидании войны многие гвардейские офицеры переходят в армию, надеясь сразу же принять участие в боях. А что там впереди будет - действительно, Бог весть! Предполагаю, однако, что нашим саблям не придется ржаветь в ножнах, и ваши однокашники-гвардейцы еще позавидуют, когда вы обойдете их по всем статьям! Главное, не робейте перед своими товарищами, князь, а в том, что вы не убоитесь неприятеля, я не сомневаюсь!
     В данном случае мне следовало подтвердить, что не уроню чести Александрийского гусара, и я так и сделал.
     ...Отправляясь в полк, я, конечно, успел немало узнать про его командира. Андрей Александрович Ефимович происходил из малороссийских дворян и по обычаю своего времени сызмальства был записан лейб-гвардии в Преображенский полк. Однако - что также соответствовало духу времени - начав служить в гвардии, он потом очень быстро сменил петербургские паркеты на поля сражений очередной турецкой войны и, имея всего 17 лет от роду, уже в офицерском чине, дрался с османами в рядах какого-то пехотного полка... Через два года, за многочисленные боевые отличия, Ефимович был определен поручиком в Екатеринославские кирасиры и отправился воевать с французами. Воевал достойно, подтверждением чему стали «Георгий», чин полковника и назначение в 1809 году командиром Александрийского полка. Вскоре затем полк отправился сражаться с турками в Валахию, а теперь готовился к новой войне с французами.
     Эдакая чехарда получалась - то турки, то французы!
     Лицо полковник имел округлое, опушенное курчавыми бакенбардами, переходившими в усы. Прямые и густые брови подчеркивали увеличенный залысинами лоб. Когда Ефимович сердился или выражал неудовольствие, брови его сходились к переносице, на лбу и по обеим сторонам рта резко проступали морщины. При этом он щурил глаза, и усы его казались ощетинившимися. Нужно, впрочем, признать, что сердился он редко. Однако темные глаза его, широко расставленные, всегда смотрели очень внимательно, оценивающе: мол, говоришь-то ты, брат, красно, а что на деле будет? Хотя, недоверчивостью ни к офицерам, ни к солдатам полковник не отличался и всегда поощрял инициативу своих подчиненных ...
     Роста Андрей Александрович был высокого, недаром служил в кирасирах и, когда выезжал перед фронтом полка, было видно сразу, что это - командир. В бою он нередко сам водил эскадроны и всегда рубился в гуще схватки... Между тем полковник Ефимович считался весьма образованным офицером, чего достиг исключительно за счет собственной любознательности, упорства и трудолюбия. Он имел основательные знания не только по военной науке, но и по истории, математике, физике и даже архитектуре...
     Приветливость, с которой встретил меня полковой командир, приободрила и заронила в душу искру надежды, что, дай-то Бог, не все сложится так плохо, как казалось поначалу. Правда, я был несколько смущен своей досадной ошибкой - тем, что принял полковника за нижнего чина, но что теперь было делать! Я слыхал, конечно, что армейские гусары, в отличие от своих лощеных царскосельских собратьев, установленную форму одежды почти не соблюдают. Если в Петербурге офицер за незастегнутую пуговицу или иное подобное прегрешение мог оказаться на гауптвахте, то у гусаров, служащих в приграничных местечках, закон был один: одеваться как можно проще, но так, чтобы чувствовалась принадлежность к легкоконному сословию. Солдатский мундир и помещичья венгерка со снурами на груди были наиболее употребительным облачением гусарского офицера, вне зависимости от чина. Костюм мог быть дополнен произвольным головным убором - красной турецкой феской, треуголкой или вольнодумным фригийским колпаком, ежели не нашлось вдруг чего пооригинальнее.
     Сейчас могу заметить, что главной причиной сего оригинальничанья являлась - чего в ту далекую пору никто бы не согласился признать - прозаическая недостаточность в средствах. В те времена по-настоящему состоятельных людей среди армейских офицеров было крайне мало. В нашем полку, как я потом узнал, только четверо имели крепостных крестьян, да и то по два-три десятка душ... Жить же на жалованье можно было лишь весьма скромно: мой годовой корнетский оклад составлял 200 рублей плюс 48 рублей столовых денег, именуемых тогда «рацыоном». Получалось меньше целкового в сутки. Обмундирование между тем приходилось строить на свой счет, и стоило оно недешево. Вот и экономили под знаком молодечества... Бедность, как известно, армию не украшает.
     - Ну вот что, ваше сиятельство, - продолжал Ефимович, дружески положив мне на плечо свою ладонь. - В полковую нашу семью вы определитесь завтра, а сейчас мой денщик проводит вас на отведенную для вас квартиру. Комната уже приготовлена - пусть небольшая, но чистая. Час поздний, вы с дороги устали. Отдыхайте! А поутру приезжайте в манеж.
     Пожимая мне на прощание руку, полковник сделал это гораздо сильнее, нежели в первый раз, очевидно проверяя, насколько крепка моя кисть. Я не остался в долгу и постарался стиснуть его пальцы, показавшиеся мне дубовыми. Судя по улыбке, с которой Андрей Александрович посмотрел мне в глаза, он остался доволен тем, как выдержал я сие небольшое испытание.
     Затем полковник кликнул денщика, явившегося незамедлительно, и распорядился проводить меня до дома, помочь разместиться и позаботиться, чтобы хозяева накормили с дороги.
     Солдат взгромоздился на козлы рядом с ямщиком, чтобы указать ему дорогу, и мы поехали... Но не успела еще бричка свернуть в боковую улицу, как я услышал бешеный стук копыт, сопровождаемый неистовым собачьим лаем. Высунувшись из коляски, я увидел, что через площадь галопом мчится всадник. Он поравнялся со мной - и я узнал полкового священника, который сопровождал похоронную процессию. Поп держался в седле, как заправский кавалерист, а полы его рясы развевались над конским крупом, подобно крыльям мифического Пегаса. Батюшка на скаку перекрестил меня, лихо вскинул руку к камилавке, отдавая честь, и, пришпорив коня, исчез в переулке...
     Тревоги и сомнения, забытые после общения с полковым командиром, вновь охватили меня. Следовало, разумеется, спросить у Андрея Александровича про эти странные вечерние похороны, но за разговором они просто вылетели у меня из головы. Не мог же я теперь выяснять полковые новости у сопровождавшего меня командирского денщика!
     Проехав еще некоторое время, я наконец-то увидал на улице первого прохожего, которым оказался гусарский офицер в полном строевом облачении. Четким пехотным шагом маршировал он по самой середине улицы и шел напрямик, по лужам и колдобинам, не сворачивая в сторону ни при каких обстоятельствах. За ним следовал солдат, придерживавший офицерскую саблю и ташку, дабы не волочились по грязи. Нижний чин тщательно обходил лужи и старался держаться подальше от своего командира - так, чтобы на него меньше летело брызг из-под сапог последнего.
     Догнав эту живописную пару, я решился окликнуть офицера и предложить ему место в бричке или хотя бы просить посторониться и дать нам возможность проехать:
     - Милостивый государь! - обратился я к нему, ибо в те времена определить чин гусарского офицера не представлялось возможным: гомбочки на плечевых шнурах были введены только в следующее царствование.
     Гусар сразу остановился, медленно обернулся и окинул меня долгим, изучающим взглядом. Затем он улыбнулся, снисходительно кивнул и изрек каким-то жестяным голосом:
     - Жизнь - копейка! Голова - ничего! Vous comprez, monsieur? - и, не дожидаясь моего ответа на эту философскую сентенцию, мертвецки пьяный офицер вновь развернулся по направлению избранного пути и скомандовал своему спутнику: - Марш-марш!
     Но, кажется, разговор со мной истощил последние силы гусара. Он сделал лишь несколько шагов по прямой, а затем его неумолимо повело вправо. Тут же подскочил денщик и с привычной ловкостью ухватил барина правой рукой за талию, не выпуская из левой руки его саблю и ташку. Так, в обнимку, они двинулись по более чистому краю дороги, а мой ямщик поспешил их обогнать, и через несколько минут мы доехали до того дома, где мне была отведена квартира.
     ...Нет нужды описывать хозяев временного моего жилища и то, как они меня встретили, что говорили и спрашивали, собирая ужин, и как выглядела чистая горница, в которой я разместился. За долгую свою жизнь я сотни раз вставал на постой в обывательских домах и вряд ли сумею сказать, чем одна квартира отличалась от другой и чем разнились их хозяева. Впрочем, все это, в основном, были весьма милые люди, а иные хозяйки бывали ко мне более чем добры... Ну да не о том речь!
     Довольно уже скоро лежал я под одеялом на чистой постели и пытался уснуть. Несмотря на дорожную усталость и ломоту во всех членах, события минувшего дня, вернее, последних его часов, столь меня озадачили и даже смутили, что я еще некоторое время пытался как-то их осмыслить. Когда же в конце концов усталость все-таки взяла свое и я стал засыпать, то словно бы наяву вновь увидел гусаров, бредущих за гробом товарища, и полкового священника на лихом коне...
     Очнулся я - это слово лучше всего охарактеризует мое пробуждение - от неумолчных петушиных криков и ярких солнечных лучей, озаривших комнату. Если верить сказкам, то пение петуха на рассвете - лучшее средство супротив нечистой силы. Я открыл глаза и улыбнулся: так чисто и ясно было в маленькой горнице, столько новых встреч и знакомств обещал мне грядущий день, первый день моей офицерской службы в славном Александрийском гусарском полку! Представление обществу господ офицеров, определение в эскадрон, знакомство с людьми... Хватит жить прошлым - будем считать, что нынче открывается очередная белая полоса моего бытия! Преступно оттягивать начало этого прекрасного дня!
     Откинув теплое стеганое одеяло, под которым спалось так сладко, я оделся и поспешил на улицу...
     Солнце только поднялось, стояло еще очень низко, и в свете ярких его лучей все то, что находилось к востоку - деревья, заборы, дальние дома, представлялось черными силуэтами. Резко горланили петухи. Тут появилась хозяйка, принесла полное ведро колодезной воды, ковшик и новое холщовое полотенце. День для меня начинался в некоем стремительном ритме, и умывание ледяной водой еще более усилило это ощущение. Если бы у меня уже был конь, то я незамедлительно вскочил бы в седло и сразу пустил бы его в галоп...
     Но только лишь я с удовольствием растерся полотенцем, и хозяйка, приняв умывальные принадлежности, пошла на задний двор, как с улицы раздался странный шум. Некто проходящий в голос ругался самой забористой бранью и громко кашлял... Подобное поведение никак не гармонировало с прелестью раннего утра и моим праздничным настроением. К несчастью, у меня не было не только коня, но и нагайки, которой следовало прибить наглеца, дабы привести его в чувство. Не саблей же это делать?! Посему только и оставалось, что подойти к забору и неприметным образом глянуть, кто это так расшумелся...
     Местечковая улица в этот ранний час казалась пустынной, и я сразу узрел приближающегося к моему дому разрушителя утренней гармонии. Увидев его, я почувствовал, как волосы на моей голове поднимаются дыбом, а тело покрывается мурашками, словно от долгого купания. По краю дороги, выбирая места, где почище, шел человек в белом покойницком саване! Насколько я смог признать по багровому носу и усам, это был тот самый мертвец, что вечор пересек мою дорогу... Но сие я осознал позже, ибо меньше, чем через минуту сидел в своей комнате, заложив дверь запором, трясясь от страха, торопливо шепча молитву и, непонятно, с какой целью насыпая свежий порох на полки заряженных моих пистолетов. Уверен, что мало кто решился бы осуждать меня за проявленное малодушие...
     Довольно долго я так сидел, с опаской прислушиваясь к звукам, доносившимся с улицы. Но все было тихо: петухи уже отыграли подъем, собаки отдыхали после ночного бдения, а «покойник», очевидно, прошел своей дорогой... Да уж, не зря, видно, черный цвет связывают с различной чертовщиной. Но ежели так начинается моя служба в черных гусарах, то что будет дальше?
     


     (Продолжение следует.)