Глава 3
     
     Я был в манеже в указанный командиром час. Смешно вспомнить, но при слове «манеж» мне тогда представилось нечто подобное гвардейским манежам, прекрасные здания которых воистину украшают нашу Северную столицу. Однако, как и во всех армейских кавалерийских полках, стоящих в глухой провинции, порицкий манеж Александрийских гусар был не более чем большой территорией убитой копытами земли, огороженной по сторонам ветхим дощатым забором. В центре этой площадки находилось несколько барьеров... В манеже уже собрались в большинстве своем офицеры из квартирующих поблизости от местечка эскадронов - полк располагался по окрестным селам. Я пребывал в одиночестве, как человек, никого здесь пока еще не знающий и не имеющий чести принадлежать к полковой семье, в которую не был введен официально. Офицеры, стоявшие живописными группами и что-то оживленно обсуждающие, нет-нет да и бросали на меня любопытствующие и оценивающие взгляды. Осторожно посматривая в их сторону, я не без смущения чувствовал, насколько я отличаюсь от всех даже внешне. Коренные гусары были обмундированы с вызывающей простотой, а я, юный корнет, облачен в полную строевую форму: доломан и ментик с серебряными шнурами и шитьем, при сабле, ташке и с лядункой почти у земли. Разумеется, мне было известно, что еще за три года до описываемых событий император Александр Павлович вновь повторил давнее свое распоряжение, чтобы в целях экономии гусарские офицеры оставили серебряные и золотые брандебурги только на парадном обмундировании, а на строевых мундирах сменили их на белые и желтые шелковые. A-propos! Сколь не по душе пришлась гусарам монаршая забота, можно судить по тому, что данный указ был в очередной раз повторен 29 ноября 1812 года - в самый разгар боев с французами! Строя себе мундир, я также предпочитал видеть белый шелк лишь в качестве нижних женских юбок... Щегольской доломан мой блистал серебром, диссонируя с ботиками, основательно покрытыми засыхающей рыжей грязью. Даже шерстяные кисточки вверху голенища, и те следовало бы основательно почистить... А что делать, если манеж находился на самой окраине Порицка и, следуя туда, я перепрыгивал с кочки на кочку, рискуя свалиться в грязь? Теперь, стоя поодаль от офицеров, я с завистью поглядывал на их блестящие, навакшенные сапожки.
     Офицеры были, видимо, увлечены разговором, громко хохотали, картинно подкручивали усы, хлопали друг друга по плечу и вообще, как я заметил, старались всячески выказать собственное молодечество. Подобная манера поведения резко отличалась от принятой в гвардейских полках сухо-официальной сдержанности офицеров, и это меня несколько смущало... Отведя взгляд в сторону, я вдруг заметил, что в противоположном углу манежа, у ограды, по диагонали от офицерского общества, стояла шумная компания жидов - живописных местечковых евреев, в лапсердаках и ермолках, с длинными пейсами, спускающимися к плечам. Ни на кого не обращая внимания, они громко орали, спорили между собой, размахивали руками и вообще чувствовали себя весьма непринужденно, словно бы тоже принадлежали к гусарскому сословию. Что они тут делали, мне было совершенно непонятно.
     - Господа офицеры! - прозвучал чей-то звонкий голос, и тут же все смолкло, гусары поспешили выстроиться в шеренгу.
     Судя по тому, что офицеров было человек двадцать, в Порицке и непосредственной близости от него располагались три или четыре эскадрона.
     Странно, что я не заметил, как подъехал полковник Ефимович. Пройдя там, где должны были быть ворота манежа или хотя бы шлагбаум, но не было ни того, ни другого, Андрей Александрович подошел к шеренге офицеров, возвышаясь над ними своим кирасирским ростом...
     Было бы весьма утомительно пересказывать уставной ритуал каждодневной встречи командира и последующего моего представления обществу господ офицеров. Признаюсь, что мой княжеский титул и пажеское образование ожидаемого эффекта не произвели, ибо гусары в первую очередь ценят своих товарищей по личным качествам - надежности, смелости, удали и лихости в бою, умению владеть конем и саблей, равно как и по желанию разделить дружеское застолье. Выпускники Пажеского корпуса в полку диковинкой не были, да и титулованные офицеры служили, как известно, не только в гвардии...
     К слову, сколько «сиятельств» встречал я потом в рядах нашей 3-й Резервной армии! Интересно даже вспомнить: в 14-м егерском полку служил подпоручик князь Козловский, в 13-м - прапорщик князь Барятинский, в конной 12-й роте - штабс-капитан князь Баратаев... Отпрыски самых знатных русских и кавказских фамилий оказались в грязи западных российских губерний и честно выполняли свой офицерский долг.
     Новые полковые товарищи встретили меня весьма приветливо и радушно. Однако мне пришлось пережить некоторое смущение, когда я признал среди них не только вчерашнего офицера, бодро маршировавшего по грязи и утверждавшего, что «жизнь - копейка», но и «покойника» с багровым носом и залихватскими рыжими усами, сменившего саван на потрепанную венгерку синего бархата... Здесь же, к моему изумлению, оказался и «полковой поп», облаченный теперь не в рясу, а в донельзя заношенный доломан... Посмотрев на их лица, носившие явный отпечаток «после вчерашнего», я в общих чертах разобрался, что именно происходило вечор, и втайне тому несказанно обрадовался. Я понял, что проказы и шалости популярны не в одной лишь гвардии и что мои новые товарищи также не прочь разнообразить скучную гарнизонную жизнь, а гусарская их лихость проявляется не только на поле брани... Последующее мое пребывание в полку свидетельствовало, что в этом я не ошибся.
     Конечно, мне хотелось подробнее узнать обо всем, приключившемся вчерашним вечером, но я благоразумно воздержался от расспросов, опасаясь прослыть человеком излишне любопытным и ingenu. Я ведь и так уже несколько раз угодил впросак - и вечером, подойдя под благословение «батюшки», и утром, постыдно бежав при виде «ожившего мертвеца»... По счастью, все участники этой проказы проявили похвальную скромность и никто в полку не узнал, с чего началось мое здесь пребывание.
     Коноводы стали заводить в манеж лошадей, и я понял, что сейчас мне предстоит сдать первый, весьма важный экзамен - показать, как я держусь в седле и управляю лошадью. Это меня не волновало – недаром я готовился в кавалергарды... Но тут полковой командир, глянув на мои покрытые грязью ботики, обратился ко мне со словами укора:
     - Князь, я же вчера вам сказал приезжать в манеж, а не приходить!
     - Виноват, господин полковник! - смущенно отвечал я. - Я еще не успел обзавестись здесь лошадьми...
     Общий смех заглушил последние мои слова. По тому, как всех громче смеялся сам Ефимович, я понял, что за полученным мною сейчас выговором кроется какая-то шутка, все это розыгрыш, который мне, новичку, пока еще не понять. Кажется, щеки мои по цвету сравнялись с алым воротником доломана...
     - Ваше сиятельство, ну какие лошади?! - воскликнул полковник, картинно разводя руками. - Если вы будете ездить на лошадях по этому проклятому местечку, то ваш денщик замучается грязь у них из бабок вычищать! Отказывайтесь от пажеских привычек, князь: мы не на Невском квартируем, и манеж наш, увы, не в Малой Садовой... Вон они, наши лошади! - и он указал на кружок галдящих жидов, тех самых, что стояли в углу манежа. - А ну, цыц, проклятые, расшумелись!
     Те было умолкли, но скоро затем вновь подняли крик, на что никто уже более не обращал внимания...
     Евреи действительно являлись для нас самым удобным средством передвижения в весеннюю и осеннюю распутицу. За один польский злотый в день - эта валюта особенно ценилась, потому как жиды часто ходили в герцогство Варшавское за контрабандой, попутно выполняя разведывательные задания нашего или французского командования, а то и обоих сразу, - офицер подряжал сына Израилева, который на собственной спине возил гусара везде, где тому было нужно. Конечно, привыкнуть к столь оригинальному способу передвижения мне поначалу было нелегко, да и сидящий на закукорках у худого, изможденного еврея офицер с саблей на боку выглядел довольно нелепо, но куда было деваться? Как я потом узнал, так ездили во всех гусарских полках, стоявших в нищих и грязных местечках вдоль западных границ России, чем существенно способствовали росту материального благосостояния туземного населения. Выходя утром со двора, я каждый раз встречал нескольких жидов, наперебой предлагавших свои услуги, и потому постарался даже установить между ними очередь, чтобы никого не обидеть...
     В тот же день произошло и мое назначение на должность. Я рассчитывал стать субалтерном одного из эскадронов, в скорейшее время постичь все тонкости гусарской науки и начать осуществление своих честолюбивых планов, дабы вернуться на невские берега на коне - в переносном смысле, разумеется... Однако полковник Ефимович рассудил иначе: учитывая мое образование, понаблюдав меня в седле и то, как я беру барьеры, он определил меня адъютантом 1-го батальона. Ежели требуется уточнение, то скажу, что в батальоне гусарского полка 1812 года было пять эскадронов в мирное время или четыре - в военное, когда по два эскадрона от каждого полка отчислялись в запасные. По штату в эскадроне числилось шесть обер-офицеров, двенадцать унтеров, столько же пеших рядовых, два трубача и сто двадцать конных рядовых в мирное время или сто тридцать шесть - в военное...
     Итак, промыслом Судьбы и волею полкового командира я оказался определен в батальон, которым командовал подполковник Валериан Григорьевич Мадатов - армянский князь из Карабага, личность во всех смыслах неординарная, незаурядная и впоследствии, в недалеком будущем, получившая широкую известность не только дерзкой отвагой, бешеным нравом, но и светлым государственным умом. Sic!
     Каких только легенд не услыхал я про батальонного командира! Именно легенд, потому как сплетни у нас в заводе не были... Рассказывали, например, как в деле при Батине, происходившем в августе позапрошлого, 1810 года, гусарские офицеры, ожидая сигнала к атаке, коротали время за разговором. Начальствовавший отрядом полковник Ланской, один из известнейших гусаров нашего времени, упомянул кстати какого-то подполковника, недавно удостоенного Св. Георгия - самой лестной награды для офицера, даваемой исключительно за боевые отличия.
     «Вах! - воскликнул бывший в ту пору майором князь Мадатов. - Что бы мне такое сделать, чтобы стать георгиевским кавалером?!»
     Офицеры вокруг засмеялись, но князь обвел их тяжелым, недобрым взглядом своих черных навыкате глаз, и воцарилась неловкая тишина...
     Сражение разгоралось, в бой вступали новые отряды неприятеля... Как раз в этот момент из укрепленного турецкого лагеря начала выходить густая колонна конницы, которая неминуемо должна была обрушиться на нашу пехоту.
     Ланской обернулся на приумолкших офицеров и, желая разрядить обстановку, в шутку заявил: «Вон твой «Георгий», князь! Разбей эту колонну - я самолично напишу представление!»
     Не успел полковник закончить эту пропозицию, как горячий майор издал странный гортанный звук и бегом бросился к двум стоявшим поблизости эскадронам черных гусар. «Марш-марш!» - скомандовал он, взлетая в седло и обнажая саблю. С этой незначительной, но отважной силой он в лоб ударил на разворачивающихся турок! Те, не разобравшись, в чем тут дело, оказались настолько смущены этой дерзостью, предположив в ней начало общей атаки крупного русского резерва, что смешались и начали отступать. Вскоре отступление превратилось в поголовное бегство! Сильная колонна, которой командовал сын знаменитого Али-паши Янинского Мурад-бей, удирала так быстро, что александрийцы не сумели ее догнать! Преследование пришлось прекратить, когда гусарские лошади стали запинаться и останавливаться от усталости...
     Безумный подвиг князя Мадатова - именно так была расценена атака на многократно превосходящего противника - определил успех сражения при Батине. Командир отряда полковник Ланской был удостоен генеральского чина, ордена Св. Георгия 3-го класса и всемилостивейше назначен шефом Белорусского гусарского полка. Награждены были и многие другие кавалерийские офицеры... Но самое забавное во всей этой истории то, что князь Мадатов, главный герой сражения, желанного креста за Батин не получил, а был произведен в подполковники! Дело не в том, чтобы генерал Ланской мог не сдержать слова: просто заветный крест Св. Георгия 4-го класса был прислан Валериану Григорьевичу уже на следующий день - за предыдущее отличие, когда он взял в бою турецкое орудие.
     Историю эту мне впоследствии приходилось слышать еще не единожды, и каждый рассказчик считал своим долгом задать вопрос: чем бы завершилось сражение при Батине, если бы князь Мадатов получил свой орден всего на день раньше? И тут все начинали смеяться...
     Подобных анекдотов, прославлявших воистину безумную храбрость моего батальонного командира, в полку ходило немало. Но почему так выходит: один офицер, тот же князь Мадатов, лезет в бой очертя голову, и все у него получается; другой, сочетая не меньшую храбрость с трезвым расчетом, действует, казалось, наверняка - и оказывается разбит. Что это? Военное счастье? Везение? Судьба? Никогда не умел сказать точно...
     Удивительно, что князь, несмотря на свои тридцать лет от роду, был совсем еще молодым гусаром. Юный горец, он некогда был замечен и обласкан императором Павлом Петровичем и определен портупей-прапорщиком лейб-гвардии в Преображенский полк, а вскоре переведен подпоручиком в Павловский гренадерский. Затем князь служил в армейской пехоте, в егерях, дрался с турками и был отмечен двумя почетными боевыми наградами: св. Владимиром IV степени с бантом и Золотой шпагой с надписью «За храбрость». Замечу, что было очень забавно видеть пряжку с изображением этой шпаги на его гусарском доломане...
     Однако в пешем строю князь Мадатов чувствовал себя довольно стесненным, ибо душу он имел кавалерийскую, лихую. А посему, согласно его неоднократным просьбам, в 1810 году Валериан Григорьевич был переименован из егерских капитанов в гусарские ротмистры и определен в Александрийский полк. В том же году, исключительно за счет протекции со стороны своей сабли, а не каких-либо влиятельных покровителей, князь Мадатов получил чин майора, первый свой орден Святого Георгия, а за отличие при Ватине - чин подполковника... Св. Георгия III класса он получит уже в 1813 году, за Калиш...
     Когда полковник Ефимович представил меня батальонному командиру, то последний очень внимательно на меня посмотрел и сказал медленно, прочувствованно, очень весомо:
     - Князь?.. Князь - это хорошо... Это очень хорошо!..
     С тех пор иначе как «ваше сиятельство» он меня ни разу не называл. Я, разумеется, титуловал его точно так же.
     Валериан Григорьевич говорил по-русски с акцентом и не всегда правильно, но я постепенно разобрался, что эта неправильность порой оказывается намеренной, ибо князь Мадатов был человеком восточным - весьма умным и чрезвычайно хитрым. Стоит ли говорить, что чем человек хитрее, тем большим простаком он старается казаться?
     Происхождения его сиятельство был несколько темного и, как мне известно, князем от рождения не являлся, а стал им почему-то впоследствии, и вообще носил фамилию своей матери... Но Бог ему в том судья, а я это вспоминаю лишь по той причине, что, как князь «не совсем чистый», Мадатов к месту и не к месту любил вспоминать свой титул, тем самым давая нашим полковым острословам немало поводов для шутки. Впрочем, надо заметить, что ни одной злой шутки в отношении князя я не помню, ибо сослуживцы любили и уважали его по-настоящему. А без шуток, без розыгрышей и подначек гусарам просто жить было невозможно, так что когда я поближе сошелся с офицерами, то меня обычно встречали фразой: «Кнэз - эт-та харашё!», произнося ее с деланным кавказским акцентом... Хотя замечу, что все шутки на тему Мадатова звучали только за его спиной: в открытую делать этого никто не решался, зная бешеный нрав и кавказский темперамент Валериана Григорьевича...
     Наружность князь имел самую живописную. Наиболее выдающейся частью его лица был, разумеется, нос, формой своей живо напоминавший баклажан. Из-под густых черных бровей в упор глядели черные, навыкате, глаза, которые в минуты возбуждения нередко наливались кровью. Щеки и массивный, далеко выдающийся вперед подбородок были у него абсолютно синего цвета, хотя брился он, по-моему, не реже трех раз на день... Все остальное были волосы: усы самых причудливых изгибов, густые заросли бакенбардов и буйная кудрявая шевелюра.
     Когда подполковник сердился, а делал он это весьма часто, то становился страшен. Впрочем, гнев его проходил весьма быстро и, как правило, никаких последствий не имел... Зато в бою лицо князя казалось прекрасным, на нем воистину проступала печать вдохновения - как у музыканта, играющего на фортепьянах, или у художника, стоящего за мольбертом... Вот он замер в седле, ожидая своего часа. Лицо его каменеет, как бы все подбирается, и даже вислый, вошедший в поговорку нос становится орлиным. Глаза князя полуприкрыты, и со стороны может показаться, что он дремлет, несмотря на рвущиеся поблизости гранаты, визжащую картечь и гудящие над головой ядра. Дремлет, хотя пехота противника разворачивается в каре, а кавалерия перестраивается в линию... Но вот приходит тот миг, которого в бою, хотя и с различными чувствами, ожидает каждый, - время атаки. Князь поднимается на стременах, орлиным - опять не могу уйти от этого избитого эпитета - взором оглядывает ряды замерших гусаров и, поднимая саблю, командует: «Марш-марш!» Черные ряды александрийцев устремляются в атаку, и князь Мадатов – впереди всех. В атаке он ревнив и никому не позволяет себя обогнать. Он горячит, понукает своего бешеного ахалтекинца, немилосердно терзает шпорами его бока и первым врубается в ряды неприятеля...
     Нужно ли уточнять, что не в пример всем прочим офицерам полка Валериан Григорьевич строго соблюдал установленную форму одежды? Он ни разу не делал замечания подчиненным за их небрежение к внешнему виду, но сам носил только доломан и ментик тончайшего сукна, при офицерском кивере. В установленных случаях он мог также надеть и вицмундир, который откровенно презирал за его скромную простоту. Разумеется, что свое обмундирование князь не осквернял шелковыми снурами - только серебряное шитье, притом самое замечательное. Оружие у него всегда было весьма дорогое, но, по восточной традиции, излишне изукрашенное крупными драгоценными каменьями... Мне кажется, даже слишком крупными для драгоценных.
     - Князь - это хорошо! - сказал он, крепко пожимая мне руку и глядя прямо в глаза.
     Произнеся затем несколько обязательных, но весьма цветистых фраз о чести служить в гусарах вообще, в Александрийском полку в частности, а в его батальоне - в особенности, выразив надежду, что мы непременно подружимся вне службы и что офицерская семья станет мне ближе, нежели семья родная, подполковник вдруг заулыбался и заключил всю сентенцию словами о том, что мне вообще сегодня повезло необыкновенным образом, ибо попал я прямо-таки «с корабля на бал»:
     - Вечером, ваше сиятельство, мы все приглашены на бал к пану Валентину. Надеюсь, успех вы там будете иметь чрезвычайный...
     В словах этих, прозвучавших, как комплимент, крылась для меня очередная загадка, весьма меня заинтриговавшая.
     Когда же закончились недолгие манежные занятия - полковой командир, как я вскоре заметил, не слишком утруждал офицеров муштрой, - ко мне подошел немолодой уже штабс-ротмистр Верзилов, тот самый, которого я принял за полкового священника:
     - Простите, князь, я уж к вам по-простому, без церемоний! - сказал он, дружески мне улыбаясь и пожимая руку. - Если чутье меня не обманывает, что, впрочем, бывает весьма редко, то вам, новичку, сегодня позавидуют многие старые рубаки... Помяните мое слово, ваше сиятельство! Возможно даже, именно сегодня решится ваша судьба. Недаром же я благословил вас на большой дороге...
     Шуткой этой, которая меня смутила, Верзилов сразу поставил под сомнение все свое пророчество, и я не знал, как отнестись к сказанному. Отшутиться, обидеться, промолчать? Сколь трудны первые шаги юного офицера, постигающего полковую жизнь! Все вызывает его сомнения, повсюду мерещится опасность попасть впросак, оказаться смешным или нелепым, не быть принятым в круг новых своих товарищей... Но взгляд штабс-ротмистра был столь безмятежно спокоен и чист, что я решил принять все как должное и уповать на то, что в скором времени оно само собою разрешится. Я с благодарностью пожал руку Верзилову и не стал ни о чем его спрашивать...
     В назначенный час подали тройки - не то почтовые, не то обывательские. Гусары, добрая половина офицеров полка, ибо тут я приметил лица, которых явно не видал в манеже, заняли места в колясках, усевшись на сидения по несколько человек сразу, и наш «обоз» тронулся в путь. Зазвенели колокольцы и бубенчики, раздались громкие крики: «Ай, жги-гони, поторапливай!», какие-то оперные мотивы и фразы, вдруг распеваемые хором... Тройки мчались, насколько позволяла дорога, и возницы, понуждаемые к этому беспокойными своими седоками, даже пытались обгонять друг друга, рискуя при этом опрокинуть коляски...
     Соседи, стиснувшие меня на лавке с обеих сторон, поспешили познакомить меня с конечной целью маршрута. Мы ехали в имение пана Валентина, богатого польского помещика, постоянно проживавшего в Киеве, сердцем находившегося в Варшаве, но иногда осчастливливавшего своим присутствием и Манишники - усадьбу на Волыни, верстах в десяти от Порицка. Он «осчастливливал», ибо в уезде в подавляющем большинстве своем обитали мелкопоместные польские и малороссийские дворяне, для которых каждый приезд богатого соседа становился значительным событием...
     Пан Валентин был изрядный гастроном, держал при себе выписанного из Парижа повара и славился своими обедами далеко за пределами уезда. Вино там лилось рекой, причем были это не какие-то домашние наливки, столь почитаемые в провинции за неимением лучшего, а подлинные сорта рейнского, бордоского, шампанского... Почтенные гости находили в его имении возможность отдохнуть за зеленым сукном: хотя ставки порой бывали весьма высоки, но и мелкопоместные могли отыскать уголок, где играли «по копеечке»...
     Когда в 1811 году Александрийский гусарский полк, отличившийся при взятии Рущука, Батина и Журжи, был введен в состав только что сформированной 3-й армии и перешел с берегов Дуная на Волынь, его украшенные боевыми наградами офицеры сразу стали в Манишниках наиболее желанными гостями.
     - Я думаю, князь, что вас там привлечет не обед и даже не возможность метнуть банк по-крупному, - с уверенностью человека бывалого и многоопытного рассуждал мой сосед по сидению в бричке - георгиевский кавалер ротмистр Марьянович. Он помещался ко мне вполоборота, так как в коляску мы набились довольно тесно, и, пощипывая свои аккуратные негустые усики, вводил меня в обстановку: - Имение пана Валентина - наша уездная ярмарка невест. Простояв на Волыни без малого год, мы потеряли здесь нескольких славных бойцов... Увы! Прискучив ратными трудами, наши лихие рубаки высматривали себе подходящую партию - и переходили в разряд мирных помещиков...
     - О чем вы, ротмистр! - дождавшись конца его тирады, с горячностью отвечал я. - Сегодня - мой первый день в полку, так что стоит ли мне омрачать его мыслями о переходе в мирные помещики?! Я же не на правое плечо ментик надел, чтобы сразу мечтать о покойной жизни! Какие тут могут быть разговоры о невестах?
     По моему мнению, именно так и должен был в данном случае ответить настоящий армейский гусар.
     - Вы верно рассуждаете, князь! - поддержал меня молодой офицер, сидевший у левого борта коляски. - Под венец и на погост мы всегда успеем, но прежде надо бы послужить! Настоящая жизнь - это армейская служба, ибо чиновники не живут, а существуют, между тем как неслужащие помещики вообще прозябают под каблуком у супруги, особливо ежели она из состоятельных... Так что ярмарки невест - не про нас. Нам бы пока чего-нибудь попроще!
     Все рассмеялись этой незамысловатой остроте.
     - Не кажи «гоп», Якимов! - возразил ротмистр. - Поверь моей опытности: иной раз лучше самому кого-то присмотреть и держать на примете, нежели тебя вдруг приглядят. Ведь иные здешние помещики уверены, что гусары затем только и нужны, чтобы отдать за них самую старшую из десяти перезрелых дочерей! А нашему брату идеально бы заполучить какую-нибудь состоятельную вдовушку, не обремененную родней... Вот и держи ухо востро, чтобы не обмишуриться!
     - С этим - согласен, но только женатый гусар - это уже и не гусар вовсе получается! - воскликнул сосед Марьяновича, закутавшись в плащ. - Тут либо служба, либо жена в накладе остаются. Порой весь день в эскадроне торчишь, а вечером - известно как... До квартиры под утро добрался, часа два-три поспал - и на службу. Да и квартира-то: сегодня тут стоим, а завтра - там... Это вам, ваше сиятельство, не гвардия! Какая уж тут жена! Полковому командиру - куда еще ни шло, а нашему брату, обер-офицеру, о том и мечтать не приходится! Пока служишь, разумеется!
     - Насчет квартиры, брат, ты весьма прав! - пробасил с явным малороссийским акцентом офицер, сидевший рядом с ямщиком. - Жинке, ей в первую голову хата нужна. А без хаты - кто ж за тебя пойдет? Разве что цыганка какая! Так и то, ей кибитку подавай!
     Последнее предположение всех развеселило.
     - Да, спешить под венец не надо! - продолжал поручик Якимов. - Вот я лично жениться собираюсь только тогда, когда почувствую, что в седло без посторонней помощи сесть не смогу!
     - Ну, тогда ты и здесь без посторонней помощи не обойдешься! - заявил Марьянович под общий хохот. Затем он вновь обратился ко мне: - Так что, князь, и в этом деле важно не опоздать. Посему советую вам самым внимательным образом присмотреться к тому цветнику, что собирает у себя пан Валентин!
     - Благодарю покорно, ротмистр! - отвечал я, уже начиная тяготиться этим разговором. - Но все же я первым делом как следует присмотрюсь к батальону, в который попал, а затем лишь позволю себе переключить внимание на рекомендованный вами объект!
     Не мог же я тогда высказывать вслух все то, что думал на самом деле! Между тем внутренне я просто смеялся, представляя себя на этой уездной «ярмарке невест». Давно ли я целовал руку самой императрице, любезничал во время дежурств во дворце с фрейлинами, а теперь мне уже советуют обратить внимание на жеманных, как принято считать, уездных барышень... Quelle absurdite эти провинциальные нравы!
     Заблуждения молодости... В начале своего жизненного пути мы почему-то уверены, что все уже познали, и потому вправе иметь свою неоспоримую точку зрения. Любые противуположиые мнения кажутся нам смешны и нелепы... Пройдет совсем немного времени, и я, осмотревшись вокруг непредвзятым взглядом, пойму, что и в самой, казалось бы, дремучей провинциальной глуши можно увидать личики, достойные кисти Watteau или Greuze, и что многие титулованные фрейлины закусили бы губку от зависти, поглядев на дочь иного мелкопоместного дворянина из Ковельской или Псковской губернии...
     Приметив мою скептическую улыбку, Марьянович, кажется, вполне проник мои тайные мысли и, потеребив свой редкий ус, сказал с плохо скрытой досадой:
     - Зря изволите сомневаться, ваше сиятельство! На этой ярмарке порой попадаются такие лошадки, что впору и самым лихим гвардейским ремонтерам становиться за ними в очередь... Да только учтите, что настоящие барышники тутошние - не говорю про мелкопоместных и многодетных - не очень-то нашего брата за покупателя считают... Они спят и во сне видят, как бы своих кобылок за Неман отправить! Но вы, князь, дело иное... Так что, право слово, присмотритесь к дочери пана Валентина!
     Из дальнейшего рассказа своего словоохотливого спутника, из уточнений Якимова и еще двух других офицеров, втиснувшихся в ту же коляску, я узнал, что богатый помещик пан Валентин не чает души в своей дочери. Чтобы барышня не скучала в одиночестве, он зазывает к себе в гости соседей, имеющих дочек на выданье, и многие из них живут в Манишниках по нескольку дней, а то и недель. Эта «ярмарка невест» вызывает немалый интерес всех тех, кого Бог наградил сыновьями, или кто сам, по собственному своему мнению, годится в женихи - и все они слетаются в богатую усадьбу, как мухи на мед. Разумеется, александрийские офицеры протоптали к парадному крыльцу Манишников изрядную тропу...
     Гусары считались завидными кавалерами, хотя, честно признать, не лучшими женихами. Отдавать своих дочерей представителям этого кочевого племени не входило в намерения чадолюбивых помещиков... К тому же сердца многих из здешних дворян явно тяготели к недалекой отсюда Польше, они с жаром, хотя и вполголоса, рассуждали о том, что император - разумеется, французский - намеревается возродить прежнее величие Речи Посполитой, и втайне надеялись отыскать женихов именно там или, что еще предпочтительнее, в рядах молодых наполеоновских генералов. Но не всем, разумеется, могло выпасть такое счастье, а потому помещики средней руки обыкновенно не отказывались от предложений выходящих в отставку гусаров - желательно молодых и, за неимением состояния, имеющих хотя бы титул или чин не ниже ротмистра.
     В конце концов, дабы не обижать собеседников невниманием и не прослыть в полку orgueilleux, я старался выказывать заинтересованность, но слушал все объяснения в пол-уха. «Что он Гекубе, что она ему?» К чему мне дочери провинциальных помещиков? Я прекрасно знал, что для флирта или романа предпочтительнее их жены - правда, знал это из чужих рассказов.
     ...Усадьба пана Валентина, наконец-то представившаяся моему взору, стояла на возвышении, открытая всем ветрам, и походила на загородный дом состоятельного петербургского чиновника - не выше V класса. Но если близ Северной столицы она вряд ли могла привлечь к себе чье-либо внимание, то здесь, очевидно, должна была казаться верхом роскоши и изящества. К выкрашенному охрой двухэтажному дому с колоннами, поддерживающими фронтон, примыкал мощенный булыжником парадный двор, справа и слева ограниченный двумя флигелями. С четвертой стороны двор оградила вычурная кованая решетка. Ворота были распахнуты настежь, из них выезжали, заворачивая вправо, по дороге, ведущей на задний двор, пустые экипажи. Большинство из них выглядели весьма непрезентабельно – старые рыдваны, потрепанные кареты, брички, линейки и дормезы. Зато почти все гости приезжали цугом, имея в запряжке по две-три, а то и четыре пары лошадей, что я мог объяснить только дурным состоянием дорог, на которых пароконный экипаж запросто увяз бы в непролазной грязи.
     

     (Продолжение следует.)
     

---

Рисунок Анны ТРУХАНОВОЙ.